Неточные совпадения
В жизнь мою
не встречал я
такой странной, нелепой фигуры.
И откуда он взял эту гадкую собаку, которая
не отходит от него, как будто составляет с ним что-то целое, неразъединимое, и которая
так на него похожа?»
Во-первых, с виду она была
так стара, как
не бывают никакие собаки, а во-вторых, отчего же мне, с первого раза, как я ее увидал, тотчас же пришло в голову, что эта собака
не может быть
такая, как все собаки; что она — собака необыкновенная; что в ней непременно должно быть что-то фантастическое, заколдованное; что это, может быть, какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде и что судьба ее какими-то таинственными, неведомыми путами соединена с судьбою ее хозяина.
В жизнь мою я
не встречал
такой противной собаки.
Никогда он
не взял в руки ни одной газеты,
не произнес ни одного слова, ни одного звука; а только сидел, смотря перед собою во все глаза, но
таким тупым, безжизненным взглядом, что можно было побиться об заклад, что он ничего
не видит из всего окружающего и ничего
не слышит.
Ясно, что он
не мог жить
таким образом, совершенно один, и, верно, кто-нибудь, хоть изредка, навещал его.
Управляющий домом, из благородных, тоже немного мог сказать о бывшем своем постояльце, кроме разве того, что квартира ходила по шести рублей в месяц, что покойник жил в ней четыре месяца, но за два последних месяца
не заплатил ни копейки,
так что приходилось его сгонять с квартиры.
Дом большой: мало ли людей ходит в
такой Ноев ковчег, всех
не запомнишь.
Я только горько заплакал, да
так и уехал, ничего
не сказавши.
Ихменевы
не могли надивиться: как можно было про
такого дорогого, милейшего человека говорить, что он гордый, спесивый, сухой эгоист, о чем в один голос кричали все соседи?
Ему же нужен был
такой управляющий, которому он мог бы слепо и навсегда довериться, чтоб уж и
не заезжать никогда в Васильевское, как и действительно он рассчитывал.
Князь,
не вмешиваясь нисколько в распоряжения Николая Сергеича, давал ему иногда
такие советы, которые удивляли Ихменева своею необыкновенною практичностью и деловитостью.
Вскоре Николай Сергеич горячо полюбил его,
не менее чем свою Наташу; даже потом, уже после окончательного разрыва между князем-отцом и Ихменевым, старик с веселым духом вспоминал иногда о своем Алеше —
так привык он называть князя Алексея Петровича.
Уверяли, что Николай Сергеич, разгадав характер молодого князя, имел намерение употребить все недостатки его в свою пользу; что дочь его Наташа (которой уже было тогда семнадцать лет) сумела влюбить в себя двадцатилетнего юношу; что и отец и мать этой любви покровительствовали, хотя и делали вид, что ничего
не замечают; что хитрая и «безнравственная» Наташа околдовала, наконец, совершенно молодого человека,
не видавшего в целый год, ее стараниями, почти ни одной настоящей благородной девицы, которых
так много зреет в почтенных домах соседних помещиков.
Сама же Наташа,
так оклеветанная, даже еще целый год спустя,
не знала почти ни одного слова из всех этих наговоров и сплетней: от нее тщательно скрывали всю историю, и она была весела и невинна, как двенадцатилетний ребенок.
Николай Сергеич, за неимением кой-каких бумаг, а главное,
не имея ни покровителей, ни опытности в хождении по
таким делам, тотчас же стал проигрывать в своей тяжбе.
Но оскорбление с обеих сторон было
так сильно, что
не оставалось и слова на мир, и раздраженный князь употреблял все усилия, чтоб повернуть дело в свою пользу, то есть, в сущности, отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба.
Итак, Ихменевы переехали в Петербург.
Не стану описывать мою встречу с Наташей после
такой долгой разлуки. Во все эти четыре года я
не забывал ее никогда. Конечно, я сам
не понимал вполне того чувства, с которым вспоминал о ней; но когда мы вновь свиделись, я скоро догадался, что она суждена мне судьбою.
Сначала, в первые дни после их приезда, мне все казалось, что она как-то мало развилась в эти годы, совсем как будто
не переменилась и осталась
такой же девочкой, как и была до нашей разлуки.
И описать
не могу, как обрадовались старики моему успеху, хотя сперва ужасно удивились:
так странно их это поразило!
Послушай, Ваня, а ведь я все-таки рад, что твоя стряпня
не стихами писана.
Он ожидал чего-то непостижимо высокого,
такого, чего бы он, пожалуй, и сам
не мог понять, но только непременно высокого; а вместо того вдруг
такие будни и все
такое известное — вот точь-в-точь как то самое, что обыкновенно кругом совершается.
Так утешил, что я даже и
не ожидал.
— Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь все более и более, — это хоть
не служба, зато все-таки карьера. Прочтут и высокие лица. Вот ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает и за границу послан. А что, если б и ты? А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить?
Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее!
Не засыпай на лаврах. Чего глядеть-то!
— Ну, ну, хорошо, хорошо! Я ведь
так, спроста говорю. Генерал
не генерал, а пойдемте-ка ужинать. Ах ты чувствительная! — прибавил он, потрепав свою Наташу по раскрасневшейся щечке, что любил делать при всяком удобном случае, — я, вот видишь ли, Ваня, любя говорил. Ну, хоть и
не генерал (далеко до генерала!), а все-таки известное лицо, сочинитель!
Ну, положим, хоть и писатель; а я вот что хотел сказать: камергером, конечно,
не сделают за то, что роман сочинил; об этом и думать нечего; а все-таки можно в люди пройти; ну сделаться каким-нибудь там атташе.
А только все-таки, Ваня, у тебя какое-то эдак лицо… то есть совсем как будто
не поэтическое…
Ты, положим, талант, даже замечательный талант… ну,
не гений, как об тебе там сперва прокричали, а
так, просто талант (я еще вот сегодня читал на тебя эту критику в «Трутне»; слишком уж там тебя худо третируют: ну да ведь это что ж за газета!).
Да!
так видишь: ведь это еще
не деньги в ломбарде, талант-то; а вы оба бедные.
В ясный сентябрьский день, перед вечером, вошел я к моим старикам больной, с замиранием в душе и упал на стул чуть
не в обмороке,
так что даже они перепугались, на меня глядя.
Но
не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце
так, что я десять раз подходил к их дверям и десять раз возвращался назад, прежде чем вошел, —
не оттого, что
не удалась мне моя карьера и что
не было у меня еще ни славы, ни денег;
не оттого, что я еще
не какой-нибудь «атташе» и далеко было до того, чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию; а оттого, что можно прожить десять лет в один год, и прожила в этот год десять лет и моя Наташа.
Костюм мой был жалок и худо на мне сидел; лицом я осунулся, похудел, пожелтел, — а все-таки далеко
не похож был я на поэта, и в глазах моих все-таки
не было ничего великого, о чем
так хлопотал когда-то добрый Николай Сергеич.
— Гм! нездоров! — повторил он пять минут спустя. — То-то нездоров! Говорил я тогда, предостерегал, —
не послушался! Гм! Нет, брат Ваня: муза, видно, испокон веку сидела на чердаке голодная, да и будет сидеть. Так-то!
— Дома, батюшка, дома, — отвечала она, как будто затрудняясь моим вопросом. — Сейчас сама выйдет на вас поглядеть. Шутка ли! Три недели
не видались! Да чтой-то она у нас какая-то стала
такая, —
не сообразишь с ней никак: здоровая ли, больная ли, бог с ней!
Но боже, как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после,
не видал я ее
такою, как в этот роковой день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая, еще только год тому назад,
не спускала с меня глаз и, шевеля за мною губками, слушала мой роман и которая
так весело,
так беспечно хохотала и шутила в тот вечер с отцом и со мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там, в той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
— Носи на здоровье! — прибавила она, надевая крест и крестя дочь, — когда-то я тебя каждую ночь
так крестила на сон грядущий, молитву читала, а ты за мной причитывала. А теперь ты
не та стала, и
не дает тебе господь спокойного духа. Ах, Наташа, Наташа!
Не помогают тебе и молитвы мои материнские! — И старушка заплакала.
Мы печально шли по набережной. Я
не мог говорить; я соображал, размышлял и потерялся совершенно. Голова у меня закружилась. Мне казалось это
так безобразно,
так невозможно!
Она молчала; наконец, взглянула на меня как будто с упреком, и столько пронзительной боли, столько страдания было в ее взгляде, что я понял, какою кровью и без моих слов обливается теперь ее раненое сердце. Я понял, чего стоило ей ее решение и как я мучил, резал ее моими бесполезными, поздними словами; я все это понимал и все-таки
не мог удержать себя и продолжал говорить...
— Неужели ж ты
так его полюбила? — вскричал я, с замиранием сердца смотря на нее и почти сам
не понимая, что спрашиваю.
Отец непременно хочет, чтоб он женился на ней, а отец, ведь ты знаешь, — ужасный интриган; он все пружины в ход пустил: и в десять лет
такого случая
не нажить.
Так и меня забудет, если я
не буду постоянно при нем.
А что он увлекся,
так ведь стоит только мне неделю с ним
не видаться, он и забудет меня и полюбит другую, а потом как увидит меня, то и опять у ног моих будет.
Что если ты правду про него сейчас говорил (я никогда этого
не говорил), что он только обманывает меня и только кажется
таким правдивым и искренним, а сам злой и тщеславный!
Этот стон с
такою болью вырвался из ее сердца, что вся душа моя заныла в тоске. Я понял, что Наташа потеряла уже всякую власть над собой. Только слепая, безумная ревность в последней степени могла довести ее до
такого сумасбродного решения. Но во мне самом разгорелась ревность и прорвалась из сердца. Я
не выдержал: гадкое чувство увлекло меня.
— Наташа, — сказал я, — одного только я
не понимаю: как ты можешь любить его после того, что сама про него сейчас говорила?
Не уважаешь его,
не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это
такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком!
Не понимаю я
такой любви.
— Я тебя никогда
так не любила, Ваня.
—
Так он и
не женится на тебе, Наташа?
— Обещал, все обещал. Он ведь для того меня и зовет теперь, чтоб завтра же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он
не знает, что делает. Он, может быть, как и венчаются-то,
не знает. И какой он муж! Смешно, право. А женится,
так несчастлив будет, попрекать начнет…
Не хочу я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив будет от женитьбы, зачем же его несчастным делать?
— Он, может быть, и совсем
не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего дня он писал, что если я
не дам ему слова прийти, то он поневоле должен отложить свое решение — ехать и обвенчаться со мною; а отец увезет его к невесте. И
так просто,
так натурально написал, как будто это и совсем ничего… Что если он и вправду поехал к ней,Ваня?
—
Не вините и меня. Как давно хотел я вас обнять как родного брата; как много она мне про вас говорила! Мы с вами до сих пор едва познакомились и как-то
не сошлись. Будем друзьями и… простите нас, — прибавил он вполголоса и немного покраснев, но с
такой прекрасной улыбкой, что я
не мог
не отозваться всем моим сердцем на его приветствие.