Неточные совпадения
В
самом деле, это был премилейший мальчик: красавчик
собою, слабый и нервный, как женщина, но вместе
с тем веселый и простодушный,
с душою отверстою и способною к благороднейшим ощущениям,
с сердцем любящим, правдивым и признательным, — он сделался идолом в доме Ихменевых.
Старик уже отбросил все мечты о высоком: «
С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня; так
себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что
самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Старушка смотрела на меня
с непритворным и уж слишком торопливым сожалением, а
сама про
себя думала...
— Ах, как мне хотелось тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. — Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты в
самом деле был нездоров, Ваня? Что ж я, и не спрошу! Все о
себе говорю; ну, как же теперь твои дела
с журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?
— До романов ли, до меня ли теперь, Наташа! Да и что мои дела! Ничего; так
себе, да и бог
с ними! А вот что, Наташа: это он
сам потребовал, чтоб ты шла к нему?
Этот стон
с такою болью вырвался из ее сердца, что вся душа моя заныла в тоске. Я понял, что Наташа потеряла уже всякую власть над
собой. Только слепая, безумная ревность в последней степени могла довести ее до такого сумасбродного решения. Но во мне
самом разгорелась ревность и прорвалась из сердца. Я не выдержал: гадкое чувство увлекло меня.
И он поспешил уйти, стараясь даже и не глядеть на нас, как будто совестясь, что
сам же нас сводил вместе. В таких случаях, и особенно когда возвращался к нам, он становился всегда суров и желчен и со мной и
с Анной Андреевной, даже придирчив, точно
сам на
себя злился и досадовал за свою мягкость и уступчивость.
— Вот он какой, — сказала старушка, оставившая со мной в последнее время всю чопорность и все свои задние мысли, — всегда-то он такой со мной; а ведь знает, что мы все его хитрости понимаем. Чего ж бы передо мной виды-то на
себя напускать! Чужая я ему, что ли? Так он и
с дочерью. Ведь простить-то бы мог, даже, может быть, и желает простить, господь его знает. По ночам плачет,
сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла… Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?
— Нет, в
самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая
сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
Так бывает иногда
с добрейшими, но слабонервными людьми, которые, несмотря на всю свою доброту, увлекаются до самонаслаждения собственным горем и гневом, ища высказаться во что бы то ни стало, даже до обиды другому, невиноватому и преимущественно всегда
самому ближнему к
себе человеку.
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и, может быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у
себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он
с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел и не мог насмотреться, что, может быть, он так же, как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать
с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них
самому, а ночью, в мучительной тоске,
с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую не хотел видеть и проклинал перед всеми.
О, как хорошо прошедшее, Ваня! — вскричала она,
сама увлекаясь и прерывая
себя этим восклицанием,
с болью вырвавшимся из ее сердца.
Я не пришла к нему
с самого начала, я не каялась потом перед ним в каждом движении моего сердца,
с самого начала моей любви; напротив, я затаила все в
себе, я пряталась от него, и, уверяю тебя, Ваня, втайне ему это обиднее, оскорбительнее, чем
самые последствия любви, — то, что я ушла от них и вся отдалась моему любовнику.
— Пусть мы вместе, все вместе расстанемся! — перебила она
с сверкающим взглядом. — Я
сама его благословлю на это. Но тяжело, Ваня, когда он
сам, первый, забудет меня? Ах, Ваня, какая это мука! Я
сама не понимаю
себя: умом выходит так, а на деле не так! Что со мною будет!
— Все, решительно все, — отвечал Алеша, — и благодарю бога, который внушил мне эту мысль; но слушайте, слушайте! Четыре дня тому назад я решил так: удалиться от вас и кончить все
самому. Если б я был
с вами, я бы все колебался, я бы слушал вас и никогда бы не решился. Один же, поставив именно
себя в такое положение, что каждую минуту должен был твердить
себе, что надо кончить и что я долженкончить, я собрался
с духом и — кончил! Я положил воротиться к вам
с решением и воротился
с решением!
Маслобоев был всегда славный малый, но всегда
себе на уме и развит как-то не по силам; хитрый, пронырливый, пролаз и крючок еще
с самой школы, но в сущности человек не без сердца; погибший человек.
Ты согласился на мой брак
с Наташей; ты дал нам это счастье и для этого победил
себя самого.
— Чем, чем вы
себя связывали? Что значит в ваших глазах обмануть меня? Да и что такое обида какой-то девушке! Ведь она несчастная беглянка, отверженная отцом, беззащитная, замаравшаясебя, безнравственная!Стоит ли
с ней церемониться, коли эта шутка может принесть хоть какую-нибудь, хоть
самую маленькую выгоду!
— В какое же положение вы
сами ставите
себя, Наталья Николаевна, подумайте! Вы непременно настаиваете, что
с моей стороны было вам оскорбление. Но ведь это оскорбление так важно, так унизительно, что я не понимаю, как можно даже предположить его, тем более настаивать на нем. Нужно быть уж слишком ко всему приученной, чтоб так легко допускать это, извините меня. Я вправе упрекать вас, потому что вы вооружаете против меня сына: если он не восстал теперь на меня за вас, то сердце его против меня…
—
С самого утра, можешь
себе представить,
с самого утра, только что узнала, что ты придешь на вечер, захлопотала; в муках была…
Так как уж вы дали мне обещание, то я рассудил заехать к вам
самому, пораньше, покамест вы еще не успели никуда отправиться, и пригласить вас
с собою.
Но лишь только случалось ему встретить какого-нибудь прохожего, где-нибудь наедине, так чтоб кругом никого не было, он молча шел на него,
с самым серьезным и глубокомысленным видом, вдруг останавливался перед ним, развертывал свой плащ и показывал
себя во всем… чистосердечии.
Было ясно:
с ней без меня был припадок, и случился он именно в то мгновение, когда она стояла у
самой двери. Очнувшись от припадка, она, вероятно, долго не могла прийти в
себя. В это время действительность смешивается
с бредом, и ей, верно, вообразилось что-нибудь ужасное, какие-нибудь страхи. В то же время она смутно сознавала, что я должен воротиться и буду стучаться у дверей, а потому, лежа у
самого порога на полу, чутко ждала моего возвращения и приподнялась на мой первый стук.
Нелли замолчала; я отошел от нее. Но четверть часа спустя она
сама подозвала меня к
себе слабым голосом, попросила было пить и вдруг крепко обняла меня, припала к моей груди и долго не выпускала меня из своих рук. На другой день, когда приехала Александра Семеновна, она встретила ее
с радостной улыбкой, но как будто все еще стыдясь ее отчего-то.
В смертельной тоске возвращался я к
себе домой поздно вечером. Мне надо было в этот вечер быть у Наташи; она
сама звала меня еще утром. Но я даже и не ел ничего в этот день; мысль о Нелли возмущала всю мою душу. «Что же это такое? — думал я. — Неужели ж это такое мудреное следствие болезни? Уж не сумасшедшая ли она или сходит
с ума? Но, боже мой, где она теперь, где я сыщу ее!»
Она, может быть, хочет говорить
с тобой, чувствует потребность раскрыть перед тобой свое сердце, не умеет, стыдится,
сама не понимает
себя, ждет случая, а ты, вместо того чтоб ускорить этот случай, отдаляешься от нее, сбегаешь от нее ко мне и даже, когда она была больна, по целым дням оставлял ее одну.
Неточные совпадения
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня
сам государственный совет боится. Да что в
самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я
сам себя знаю,
сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но
с почтением поддерживается чиновниками.)
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в
самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» —
с большим,
с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у
себя. Хотите, прочту?
Осип, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и любит
себе самому читать нравоучения для своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре
с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего барина и потому скорее догадывается, но не любит много говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
Питался больше рыбою; // Сидит на речке
с удочкой // Да
сам себя то по носу, // То по лбу — бац да бац!
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю
сам ушел по грудь //
С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что будет? Богу ведомо! // А про
себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!