Неточные совпадения
Он сидел на приступке деревянного тротуара и обеими
руками, опершись локтями на колена, поддерживал
свою голову.
Князь воспользовался этим достоинством вполне: после первого года брака он оставил жену
свою, родившую ему в это время сына, на
руках ее отца-откупщика в Москве, а сам уехал служить в — ю губернию, где выхлопотал, через покровительство одного знатного петербургского родственника, довольно видное место.
Она несла в
руках свою шляпку и, войдя, положила ее на фортепиано; потом подошла ко мне и молча протянула мне
руку. Губы ее слегка пошевелились; она как будто хотела мне что-то сказать, какое-то приветствие, но ничего не сказала.
Все это утро я возился с
своими бумагами, разбирая их и приводя в порядок. За неимением портфеля я перевез их в подушечной наволочке; все это скомкалось и перемешалось. Потом я засел писать. Я все еще писал тогда мой большой роман; но дело опять повалилось из
рук; не тем была полна голова…
Левой
рукой она придерживала у груди старый, дырявый платок, которым прикрывала
свою, еще дрожавшую от вечернего холода, грудь.
Но я не докончил. Она вскрикнула в испуге, как будто оттого, что я знаю, где она живет, оттолкнула меня
своей худенькой, костлявой
рукой и бросилась вниз по лестнице. Я за ней; ее шаги еще слышались мне внизу. Вдруг они прекратились… Когда я выскочил на улицу, ее уже не было. Пробежав вплоть до Вознесенского проспекта, я увидел, что все мои поиски тщетны: она исчезла. «Вероятно, где-нибудь спряталась от меня, — подумал я, — когда еще сходила с лестницы».
Он как-то не по-обыкновенному мне обрадовался, как человек, нашедший наконец друга, с которым он может разделить
свои мысли, схватил меня за
руку, крепко сжал ее и, не спросив, куда я иду, потащил меня за собою.
Смотри, смотри, Ваня, — прибавил он, поспешно вынимая дрожащими
руками из бокового
своего кармана бумаги, — вот тут выписки из нашего дела!
И он начал выбрасывать из бокового кармана
своего сюртука разные бумаги, одну за другою, на стол, нетерпеливо отыскивая между ними ту, которую хотел мне показать; но нужная бумага, как нарочно, не отыскивалась. В нетерпении он рванул из кармана все, что захватил в нем
рукой, и вдруг — что-то звонко и тяжело упало на стол… Анна Андреевна вскрикнула. Это был потерянный медальон.
Я едва верил глазам
своим. Кровь бросилась в голову старика и залила его щеки; он вздрогнул. Анна Андреевна стояла, сложив
руки, и с мольбою смотрела на него. Лицо ее просияло светлою, радостною надеждою. Эта краска в лице, это смущение старика перед нами… да, она не ошиблась, она понимала теперь, как пропал ее медальон!
Услышав вопль жены, безумный старик остановился в ужасе от того, что сделалось. Вдруг он схватил с полу медальон и бросился вон из комнаты, но, сделав два шага, упал на колена, уперся
руками на стоявший перед ним диван и в изнеможении склонил
свою голову.
И все это я сделал, один я, через
свою собственную хитрость, так что отец только
руки расставил!..
На дрожках ей было очень неловко сидеть. При каждом толчке она, чтоб удержаться, схватывалась за мое пальто левой
рукой, грязной, маленькой, в каких-то цыпках. В другой
руке она крепко держала
свои книги; видно было по всему, что книги эти ей очень. дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила
свою ногу, и, к величайшему удивлению моему, я увидел, что она была в одних дырявых башмаках, без чулок. Хоть я и решился было ни о чем ее не расспрашивать, но тут опять не мог утерпеть.
Тоже и Наташа прождала меня все утро. Когда я вошел, она, по обыкновению
своему, ходила по комнате, сложа
руки и о чем-то раздумывая. Даже и теперь, когда я вспоминаю о ней, я не иначе представляю ее, как всегда одну в бедной комнатке, задумчивую, оставленную, ожидающую, с сложенными
руками, с опущенными вниз глазами, расхаживающую бесцельно взад и вперед.
— Нет, видишь, Ваня, — продолжала она, держа одну
свою ручку на моем плече, другою сжимая мне
руку, а глазками заискивая в моих глазах, — мне показалось, что он был как-то мало проникнут… он показался мне таким уж mari [мужем (франц.)], — знаешь, как будто десять лет женат, но все еще любезный с женой человек.
Я не заставил себе повторять два раза. Схватив за
руку Елену, я вывел ее из этого вертепа. Уж не знаю, как там у них кончилось. Нас не останавливали: хозяйка была поражена ужасом. Все произошло так скоро, что она и помешать не могла. Извозчик нас дожидался, и через двадцать минут я был уже на
своей квартире.
Я было приложил
руку к ее лбу, чтоб пощупать, есть ли жар, но она молча и тихо
своей маленькой ручкой отвела мою и отвернулась от меня лицом к стене.
Я поспешил ее обнадежить. Она замолчала, взяла было
своими горячими пальчиками мою
руку, но тотчас же отбросила ее, как будто опомнившись. «Не может быть, чтоб она в самом деле чувствовала ко мне такое отвращение, — подумал я. — Это ее манера, или… или просто бедняжка видела столько горя, что уж не доверяет никому на свете».
Елена, держа в
руке веник и придерживая другой
рукой свое нарядное платьице, которое она еще и не снимала с того самого вечера, мела пол.
Она осмотрелась и вдруг, к величайшему моему удивлению, отставила чашку, ущипнула обеими
руками, по-видимому хладнокровно и тихо, кисейное полотнище юбки и одним взмахом разорвала его сверху донизу. Сделав это, она молча подняла на меня
свой упорный, сверкающий взгляд. Лицо ее было бледно.
Елена сидела на стуле перед столом и, склонив
свою усталую головку на левую
руку, улегшуюся на столе, крепко спала, и, помню, я загляделся на ее детское личико, полное и во сне как-то не детски грустного выражения и какой-то странной, болезненной красоты; бледное, с длинными ресницами на худеньких щеках, обрамленное черными как смоль волосами, густо и тяжело ниспадавшими небрежно завязанным узлом на сторону.
Она рыдала до того, что с ней сделалась истерика. Насилу я развел ее
руки, обхватившие меня. Я поднял ее и отнес на диван. Долго еще она рыдала, укрыв лицо в подушки, как будто стыдясь смотреть на меня, но крепко стиснув мою
руку в
своей маленькой ручке и не отнимая ее от
своего сердца.
Он в восторге покрывал ее
руки поцелуями, жадно смотрел на нее
своими прекрасными глазами, как будто не мог наглядеться. Я взглянул на Наташу и по лицу ее угадал, что у нас были одни мысли: он был вполне невинен. Да и когда, как этот невинныймог бы сделаться виноватым? Яркий румянец прилил вдруг к бледным щекам Наташи, точно вся кровь, собравшаяся в ее сердце, отхлынула вдруг в голову. Глаза ее засверкали, и она гордо взглянула на князя.
Уж одно то, как она подала мне
руку, с каким-то наивно усиленным вниманием продолжая смотреть мне в глаза и не говоря мне ни слова, поразило меня
своею странностию, и я отчего-то невольно улыбнулся ей.
И много еще мы говорили с ней. Она мне рассказала чуть не всю
свою жизнь и с жадностью слушала мои рассказы. Все требовала, чтоб я всего более рассказывал ей про Наташу и про Алешу. Было уже двенадцать часов, когда князь подошел ко мне и дал знать, что пора откланиваться. Я простился. Катя горячо пожала мне
руку и выразительно на меня взглянула. Графиня просила меня бывать; мы вышли вместе с князем.
Он серьезно, но стараясь как можно смягчить
свой голос, ласковым и нежнейшим тоном изложил необходимость и спасительность порошков, а следственно, и обязанность каждого больного принимать их. Нелли приподняла было голову, но вдруг, по-видимому совершенно нечаянным движением
руки, задела ложку, и все лекарство пролилось опять на пол. Я уверен, она это сделала нарочно.
В первые дни болезни она была со мной чрезвычайно нежна и ласкова; казалось, не могла наглядеться на меня, не отпускала от себя, схватывала мою
руку своею горячею
рукой и садила меня возле себя, и если замечала, что я угрюм и встревожен, старалась развеселить меня, шутила, играла со мной и улыбалась мне, видимо подавляя
свои собственные страдания.
Она плакала, обнимала и целовала его, целовала ему
руки и убедительно, хотя и бессвязно, просила его, чтоб он взял ее жить к себе; говорила, что не хочет и не может более жить со мной, потому и ушла от меня; что ей тяжело; что она уже не будет более смеяться над ним и говорить об новых платьях и будет вести себя хорошо, будет учиться, выучится «манишки ему стирать и гладить» (вероятно, она сообразила всю
свою речь дорогою, а может быть, и раньше) и что, наконец, будет послушна и хоть каждый день будет принимать какие угодно порошки.
Я сказал уже, что Нелли не любила старика еще с первого его посещения. Потом я заметил, что даже какая-то ненависть проглядывала в лице ее, когда произносили при ней имя Ихменева. Старик начал дело тотчас же, без околичностей. Он прямо подошел к Нелли, которая все еще лежала, скрыв лицо
свое в подушках, и взяв ее за
руку, спросил: хочет ли она перейти к нему жить вместо дочери?
Он взял
свою фуражку и пожал мне
руку. Он был как убитый; Нелли страшно оскорбила его; все поднялось во мне...
Получив подаяние, она сошла с моста и подошла к ярко освещенным окнам одного магазина. Тут она принялась считать
свою добычу; я стоял в десяти шагах. Денег в
руке ее было уже довольно; видно, что она с самого утра просила. Зажав их в
руке, она перешла через улицу и вошла в мелочную лавочку. Я тотчас же подошел к дверям лавочки, отворенным настежь, и смотрел: что она там будет делать?
Она вошла робко, как виноватая, и пристально взглянула на Наташу, которая тотчас же улыбнулась ей. Тогда Катя быстро подошла к ней, схватила ее за
руки и прижалась к ее губам
своими пухленькими губками. Затем, еще ни слова не сказав Наташе, серьезно и даже строго обратилась к Алеше и попросила его оставить нас на полчаса одних.
Катя приготовилась, кажется, на длинное объяснение на тему: кто лучше составит счастье Алеши и кому из них придется уступить? Но после ответа Наташи тотчас же поняла, что все уже давно решено и говорить больше не об чем. Полураскрыв
свои хорошенькие губки, она с недоумением и с печалью смотрела на Наташу, все еще держа ее
руку в
своей.
— Что с ним делать теперь! И как он мог оставить вас для меня, не понимаю! — воскликнула Катя. — Вот как теперь увидала вас и не понимаю! — Наташа не отвечала и смотрела в землю. Катя помолчала немного и вдруг, поднявшись со стула, тихо обняла ее. Обе, обняв одна другую, заплакали. Катя села на ручку кресел Наташи, не выпуская ее из
своих объятий, и начала целовать ее
руки.
«Я сидела и слушала, — рассказывала мне Наташа, — но я сначала, право, как будто не понимала его. Помню только, что пристально, пристально глядела на него. Он взял мою
руку и начал пожимать ее в
своей. Это ему, кажется, было очень приятно. Я же до того была не в себе, что и не подумала вырвать у него
руку».
Я плюнул ему в лицо и изо всей силы ударил его по щеке. Он хотел было броситься на меня, но, увидав, что нас двое, пустился бежать, схватив сначала со стола
свою пачку с деньгами. Да, он сделал это; я сам видел. Я бросил ему вдогонку скалкой, которую схватил в кухне, на столе… Вбежав опять в комнату, я увидел, что доктор удерживал Наташу, которая билась и рвалась у него из
рук, как в припадке. Долго мы не могли успокоить ее; наконец нам удалось уложить ее в постель; она была как в горячечном бреду.
Ответив это, старушка обернулась, взглянула на мужа и остолбенела: Николай Сергеич стоял перед ней, захватив
свою шляпу, и дрожавшими бессильными
руками торопливо натягивал на себя
свое пальто.
Он схватил ее и, подняв как ребенка, отнес в
свои кресла, посадил ее, а сам упал перед ней на колена. Он целовал ее
руки, ноги; он торопился целовать ее, торопился наглядеться на нее, как будто еще не веря, что она опять вместе с ним, что он опять ее видит и слышит, — ее,
свою дочь,
свою Наташу! Анна Андреевна, рыдая, охватила ее, прижала голову ее к
своей груди и так и замерла в этом объятии, не в силах произнесть слова.
— Мамаша, где мамаша? — проговорила она, как в беспамятстве, — где, где моя мамаша? — вскрикнула она еще раз, протягивая
свои дрожащие
руки к нам, и вдруг страшный, ужасный крик вырвался из ее груди; судороги пробежали по лицу ее, и она в страшном припадке упала на пол…
Он, в
свою очередь, только что кончил одну не литературную, но зато очень выгодную спекуляцию и, выпроводив наконец какого-то черномазенького жидка, с которым просидел два часа сряду в
своем кабинете, приветливо подает мне
руку и
своим мягким, милым баском спрашивает о моем здоровье.
Николай Сергеич, едва переступив за порог, по обыкновению
своему, громко заговорил. Анна Андреевна так и замахала на него
руками. Старик тотчас же присмирел и, увидя меня и Наташу, шепотом и с уторопленным видом стал нам рассказывать о результате
своих похождений: место, о котором он хлопотал, было за ним, и он очень был рад.
— Нет, Маслобоев, это не так, ты увлекся, — вскричал я. — Она не только не знает этого, но она и в самом деле незаконная дочь. Неужели мать, имея хоть какие-нибудь документы в
руках, могла выносить такую злую долю, как здесь в Петербурге, и, кроме того, оставить
свое дитя на такое сиротство? Полно! Этого быть не может.
Иногда только рассудок как будто возвращался к ней вполне. Однажды мы оставались одни: она потянулась ко мне и схватила мою
руку своей худенькой, воспаленной от горячечного жару ручкой.
Помню, как старик убирал ее гробик цветами и с отчаянием смотрел на ее исхудалое мертвое личико, на ее мертвую улыбку, на
руки ее, сложенные крестом на груди. Он плакал над ней, как над
своим родным ребенком. Наташа, я, мы все утешали его, но он был неутешен и серьезно заболел после похорон Нелли.