Неточные совпадения
Удивительно, что может сделать один луч солнца
с душой
человека!
Старик уже отбросил все мечты о высоком: «
С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня; так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний
человек есть тоже
человек и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Вон у меня там «Освобождение Москвы» лежит, в Москве же и сочинили, — ну так оно
с первой строки, братец, видно, что так сказать, орлом воспарил
человек…
Он как-то не по-обыкновенному мне обрадовался, как
человек, нашедший наконец друга,
с которым он может разделить свои мысли, схватил меня за руку, крепко сжал ее и, не спросив, куда я иду, потащил меня за собою.
— Ты ведь говорил, Ваня, что он был
человек хороший, великодушный, симпатичный,
с чувством,
с сердцем. Ну, так вот они все таковы, люди-то
с сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют, что сирот размножать! Гм… да и умирать-то, я думаю, ему было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в Сибирь!.. Что ты, девочка? — спросил он вдруг, увидев на тротуаре ребенка, просившего милостыню.
Но Николай Сергеич не только теперь, но даже и прежде, в самые счастливые времена, был как-то несообщителен
с своей Анной Андреевной, даже иногда суров, особливо при
людях.
— Ну, все-таки… от
людей… — проговорила было Анна Андреевна и
с тоскою взглянула на меня.
— От каких
людей? — вскричал он, переводя горячий взгляд
с меня на нее и обратно, — от каких
людей? От грабителей, от клеветников, от предателей? Таких везде много; не беспокойся, и в Сибири найдем. А не хочешь со мной ехать, так, пожалуй, и оставайся; я не насилую.
Так бывает иногда
с добрейшими, но слабонервными
людьми, которые, несмотря на всю свою доброту, увлекаются до самонаслаждения собственным горем и гневом, ища высказаться во что бы то ни стало, даже до обиды другому, невиноватому и преимущественно всегда самому ближнему к себе
человеку.
Это был
человек лет сорока пяти, не больше,
с правильными и чрезвычайно красивыми чертами лица, которого выражение изменялось судя по обстоятельствам; но изменялось резко, вполне,
с необыкновенною быстротою, переходя от самого приятного до самого угрюмого или недовольного, как будто внезапно была передернута какая-то пружинка.
Одет он был
с утонченною изящностию и свежестию, но
с некоторыми замашками молодого
человека, что, впрочем, к нему шло.
— А ты бы лучше язык-то на привязи подержала! — раздался позади нас мужской голос. Это был пожилых лет
человек в халате и в кафтане сверх халата,
с виду мещанин — мастеровой, муж моей собеседницы.
— Ну, брат Маслобоев, это ты врешь, — прервал я его. — Во-первых, генералы, хоть бы и литературные, и
с виду не такие бывают, как я, а второе, позволь тебе сказать, я действительно припоминаю, что раза два тебя на улице встретил, да ты сам, видимо, избегал меня, а мне что ж подходить, коли вижу,
человек избегает. И знаешь, что и думаю? Не будь ты теперь хмелен, ты бы и теперь меня не окликнул. Не правда ли? Ну, здравствуй! Я, брат, очень, очень рад, что тебя встретил.
Он долго глядел на меня
с сильным чувством расслабленного от вина
человека. Впрочем, он и без того был чрезвычайно добрый
человек.
Маслобоев был всегда славный малый, но всегда себе на уме и развит как-то не по силам; хитрый, пронырливый, пролаз и крючок еще
с самой школы, но в сущности
человек не без сердца; погибший
человек.
Я ведь, брат, разными частными комиссиями занимаюсь, да еще
с какими
людьми знаком!
Но у меня остались прежние сношения; могу кой о чем разведать,
с разными тонкими
людьми перенюхаться; этим и беру; правда, в свободное, то есть трезвое, время и сам кой-что делаю, тоже через знакомых… больше по разведкам…
— Нет, видишь, Ваня, — продолжала она, держа одну свою ручку на моем плече, другою сжимая мне руку, а глазками заискивая в моих глазах, — мне показалось, что он был как-то мало проникнут… он показался мне таким уж mari [мужем (франц.)], — знаешь, как будто десять лет женат, но все еще любезный
с женой
человек.
Я положил, не откладывая, сегодня же утром купить ей новое платье. На это дикое, ожесточенное существо нужно было действовать добротой. Она смотрела так, как будто никогда и не видывала добрых
людей. Если она уж раз, несмотря на жестокое наказание, изорвала в клочки свое первое, такое же платье, то
с каким же ожесточением она должна была смотреть на него теперь, когда оно напоминало ей такую ужасную недавнюю минуту.
— А плевать на все светские мнения, вот как она должна думать! Она должна сознать, что главнейший позор заключается для нее в этом браке, именно в связи
с этими подлыми
людьми,
с этим жалким светом. Благородная гордость — вот ответ ее свету. Тогда, может быть, и я соглашусь протянуть ей руку, и увидим, кто тогда осмелится опозорить дитя мое!
— Нет, не просьбы. — И я объяснил ей сколько мог, что описываю разные истории про разных
людей: из этого выходят книги, которые называются повестями и романами. Она слушала
с большим любопытством.
Только что я стал входить на лестницу, я заслышал перед собой, одним всходом выше,
человека, взбиравшегося ощупью, осторожно, очевидно незнакомого
с местностью.
Ты встречаешь меня
с восторгом, ты вся проникнута новым положением нашим, ты хочешь говорить со мной обо всем этом; ты грустна и в то же время шалишь и играешь со мной, а я — такого солидного
человека из себя корчу!
Если я знаю, что мое убеждение справедливо, я преследую его до последней крайности; и если я не собьюсь
с дороги, то я честный
человек.
Она
с ними имеет сношения, а те — просто необыкновенные
люди!
Когда мы говорили
с Катей о назначении
человека, о призвании и обо всем этом, она указала мне на них и немедленно дала мне к ним записку; я тотчас же полетел
с ними знакомиться.
Я
с первого же разу сказал им, что буду скоро женатый
человек; так они и принимали меня за женатого
человека.
Вот ты говорил теперь целый час о любви к человечеству, о благородстве убеждений, о благородных
людях,
с которыми познакомился; а спроси Ивана Петровича, что говорил я ему давеча, когда мы поднялись в четвертый этаж, по здешней отвратительной лестнице, и оставались здесь у дверей, благодаря бога за спасение наших жизней и ног?
— Доказательств! — вскричала Наташа, быстро приподымаясь
с кресел, — вам доказательств, коварный вы
человек! Вы не могли, не могли действовать иначе, когда приходили сюда
с вашим предложением! Вам надо было успокоить вашего сына, усыпить его угрызения, чтоб он свободнее и спокойнее отдался весь Кате; без этого он все бы вспоминал обо мне, не поддавался бы вам, а вам наскучило дожидаться. Что, разве это неправда?
— Признаюсь, — отвечал князь
с саркастической улыбкой, — если б я хотел вас обмануть, я бы действительно так рассчитал; вы очень… остроумны, но ведь это надобно доказать и тогда уже оскорблять
людей такими упреками…
Она хвалилась и
с торжеством рассказывала, что князь, важный
человек, генерал и ужасно богатый, сам приезжал просить согласия ее барышни, и она, Мавра, собственными ушами это слышала, и вдруг, теперь, все пошло прахом.
— Потом вспомнил, а вчера забыл. Об деле действительно хотел
с тобою поговорить, но пуще всего надо было утешить Александру Семеновну. «Вот, говорит, есть
человек, оказался приятель, зачем не позовешь?» И уж меня, брат, четверо суток за тебя продергивают. За бергамот мне, конечно, на том свете сорок грехов простят, но, думаю, отчего же не посидеть вечерок по-приятельски? Я и употребил стратагему [военную хитрость]: написал, что, дескать, такое дело, что если не придешь, то все наши корабли потонут.
— Так я и всегда делаю, — перебила она, очевидно спеша как можно больше наговориться со мною, — как только я в чем смущаюсь, сейчас спрошу свое сердце, и коль оно спокойно, то и я спокойна. Так и всегда надо поступать. И я потому
с вами говорю так совершенно откровенно, как будто сама
с собою, что, во-первых, вы прекрасный
человек, и я знаю вашу прежнюю историю
с Наташей до Алеши, и я плакала, когда слушала.
— Разумеется, Алеша, и сам со слезами рассказывал: это было ведь хорошо
с его стороны, и мне очень понравилось. Мне кажется, он вас больше любит, чем вы его, Иван Петрович. Вот эдакими-то вещами он мне и нравится. Ну, а во-вторых, я потому
с вами так прямо говорю, как сама
с собою, что вы очень умный
человек и много можете мне дать советов и научить меня.
— Вы не ошиблись, — прервал я
с нетерпением (я видел, что он был из тех, которые, видя
человека хоть капельку в своей власти, сейчас же дают ему это почувствовать. Я же был в его власти; я не мог уйти, не выслушав всего, что он намерен был сказать, и он знал это очень хорошо. Его тон вдруг изменился и все больше и больше переходил в нагло фамильярный и насмешливый). — Вы не ошиблись, князь: я именно за этим и приехал, иначе, право, не стал бы сидеть… так поздно.
— О нет, мой друг, нет, я в эту минуту просто-запросто деловой
человек и хочу вашего счастья. Одним словом, я хочу уладить все дело. Но оставим на время все дело,а вы меня дослушайте до конца, постарайтесь не горячиться, хоть две какие-нибудь минутки. Ну, как вы думаете, что если б вам жениться? Видите, я ведь теперь совершенно говорю о постороннем;что ж вы на меня
с таким удивлением смотрите?
Есть особое сладострастие в этом внезапном срыве маски, в этом цинизме,
с которым
человек вдруг выказывается перед другим в таком виде, что даже не удостоивает и постыдиться перед ним.
Но вы поэт, а я простой
человек и потому скажу, что надо смотреть на дело
с самой простой, практической точки зрения.
Нет, мой друг: если вы истинный человеколюбец, то пожелайте всем умным
людям такого же вкуса, как у меня, даже и
с грязнотцой, иначе ведь умному
человеку скоро нечего будет делать на свете и останутся одни только дураки.
Не могу выразить восторга Алеши от этого нового проекта. Он вдруг совершенно утешился; его лицо засияло радостию, он обнимал Наташу, целовал руки Кати, обнимал меня. Наташа
с грустною улыбкою смотрела на него, но Катя не могла вынести. Она переглянулась со мной горячим, сверкающим взглядом, обняла Наташу и встала со стула, чтоб ехать. Как нарочно, в эту минуту француженка прислала
человека с просьбою окончить свидание поскорее и что условленные полчаса уже прошли.
Он очень сильный
человек,
с большим влиянием, уже старичок, и принимать его вам, девице, можно.
Это
человек, сочувствующий всему прекрасному, поверьте мне, — щедрый, почтенный старичок, способный ценить достоинство и еще даже недавно благороднейшим образом обошелся
с вашим отцом в одной истории.
— Прочь, — закричала Наташа, — прочь
с этими деньгами! Я вас вижу насквозь… о низкий, низкий, низкий
человек!
Расскажи им, как твою мать оставил злой
человек, как она умирала в подвале у Бубновой, как вы
с матерью вместе ходили по улицам и просили милостыню; что говорила она тебе и о чем просила тебя, умирая…
— Ее мать была дурным и подлым
человеком обманута, — произнес он, вдруг обращаясь к Анне Андреевне. — Она уехала
с ним от отца и передала отцовские деньги любовнику; а тот выманил их у нее обманом, завез за границу, обокрал и бросил. Один добрый
человек ее не оставил и помогал ей до самой своей смерти. А когда он умер, она, два года тому назад, воротилась назад к отцу. Так, что ли, ты рассказывал, Ваня? — спросил он отрывисто.
— Я знаю, Нелли, что твою мать погубил злой
человек, злой и безнравственный, но знаю тоже, что она отца своего любила и почитала, —
с волнением произнес старик, продолжая гладить Нелли по головке и не стерпев, чтоб не бросить нам в эту минуту этот вызов. Легкая краска покрыла его бледные щеки; он старался не взглядывать на нас.
Я ходила в лавочку за хлебом: вдруг увидела
человека с Азоркой, посмотрела и узнала дедушку.
Александр Петрович, конечно, милейший
человек, хотя у него есть особенная слабость — похвастаться своим литературным суждением именно перед теми, которые, как и сам он подозревает, понимают его насквозь. Но мне не хочется рассуждать
с ним об литературе, я получаю деньги и берусь за шляпу. Александр Петрович едет на Острова на свою дачу и, услышав, что я на Васильевский, благодушно предлагает довезти меня в своей карете.
Она и не ждала, что сыщет когда-нибудь таких
людей, что найдет столько любви к себе, и я
с радостию видел, что озлобленное сердце размягчилось и душа отворилась для нас всех.
Мы все знали только до сих пор другие ее воспоминания — в мрачном, угрюмом городе,
с давящей, одуряющей атмосферой,
с зараженным воздухом,
с драгоценными палатами, всегда запачканными грязью;
с тусклым, бедным солнцем и
с злыми, полусумасшедшими
людьми, от которых так много и она, и мамаша ее вытерпели.