Неточные совпадения
Уверяли, что Николай Сергеич, разгадав характер молодого князя, имел намерение употребить все недостатки его в свою пользу; что дочь его Наташа (которой
уже было тогда семнадцать лет) сумела влюбить в себя двадцатилетнего юношу; что и отец и мать этой любви покровительствовали,
хотя и делали вид, что ничего не замечают; что хитрая и «безнравственная» Наташа околдовала, наконец, совершенно молодого человека, не видавшего в целый год, ее стараниями, почти ни одной настоящей благородной девицы, которых так много зреет в почтенных домах соседних помещиков.
— Да, Ваня, — спросил вдруг старик, как будто опомнившись, —
уж не был ли болен? Что долго не ходил? Я виноват перед тобой: давно
хотел тебя навестить, да все как-то того… — И он опять задумался.
Я
уж и говорить об этом не
хочу: сама должна знать; припомни, что отец считает тебя напрасно оклеветанною, обиженною этими гордецами, неотомщенною!
Ведь сделаться семейным человеком не шутка; тогда
уж я буду не мальчик… то есть я
хотел сказать, что я буду такой же, как и другие… ну, там семейные люди.
— Нет, в самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу
уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли
хочешь?
Он рыдал как дитя, как женщина. Рыдания теснили грудь его, как будто
хотели ее разорвать. Грозный старик в одну минуту стал слабее ребенка. О, теперь
уж он не мог проклинать; он
уже не стыдился никого из нас и, в судорожном порыве любви, опять покрывал, при нас, бесчисленными поцелуями портрет, который за минуту назад топтал ногами. Казалось, вся нежность, вся любовь его к дочери, так долго в нем сдержанная, стремилась теперь вырваться наружу с неудержимою силою и силою порыва разбивала все существо его.
— А я думала, ты
уж не придешь, — сказала она, подавая мне руку, —
хотела даже Мавру послать к тебе узнать; думала, не заболел ли опять?
— Ступай, Мавра, ступай, — отвечал он, махая на нее руками и торопясь прогнать ее. — Я буду рассказывать все, что было, все, что есть, и все, что будет, потому что я все это знаю. Вижу, друзья мои, вы
хотите знать, где я был эти пять дней, — это-то я и
хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну, и, во-первых, я тебя все время обманывал, Наташа, все это время, давным-давно
уж обманывал, и это-то и есть самое главное.
Я прямо бы сказал ему, что не
хочу, что я
уж сам вырос и стал человеком, и теперь — кончено!
Потом о тебе стала расспрашивать, говорила, что очень
хочет познакомиться с тобой, просила передать, что
уже любит тебя как сестру и чтоб и ты ее любила как сестру, а когда узнала, что я
уже пятый день тебя не видал, тотчас же стала гнать меня к тебе…
Я было
уж к свадебной церемонии и сапоги крепкие занимать
хотел, потому у самого были
уж полтора года в дырьях…
Но
хотя я и содрал с нее сто рублей, все-таки я тогда же дал себе слово скрутить ее
уже не на сто, а на пятьсот рублей.
У меня был большой медный чайник. Я
уже давно употреблял его вместо самовара и кипятил в нем воду. Дрова у меня были, дворник разом носил мне их дней на пять. Я затопил печь, сходил за водой и наставил чайник. На столе же приготовил мой чайный прибор. Елена повернулась ко мне и смотрела на все с любопытством. Я спросил ее, не
хочет ли и она чего? Но она опять от меня отвернулась и ничего не ответила.
— Так; давно, как-то мельком слышал, к одному делу приходилось. Ведь я
уже говорил тебе, что знаю князя Валковского. Это ты хорошо делаешь, что
хочешь отправить ее к тем старикам. А то стеснит она тебя только. Да вот еще что: ей нужен какой-нибудь вид. Об этом не беспокойся; на себя беру. Прощай, заходи чаще. Что она теперь, спит?
— Это нехорошее платье, — проговорила она, почти задыхаясь от волнения. — Зачем вы сказали, что это хорошее платье? Я не
хочу его носить, — вскричала она вдруг, вскочив с места. — Я его изорву. Я не просила ее рядить меня. Она меня нарядила сама, насильно. Я
уж разорвала одно платье, разорву и это, разорву! Разорву! Разорву!..
— Ну, — сказала Мавра в раздумье, — значит, больно ее задело, когда
уж перед тобой признаться не
хочет, что не был. Ну, молодец!
— А то такое, что и не знаю, что с ней делать, — продолжала Мавра, разводя руками. — Вчера еще было меня к нему посылала, да два раза с дороги воротила. А сегодня так
уж и со мной говорить не
хочет. Хоть бы ты его повидал. Я
уж и отойти от нее не смею.
— Я сначала сама пошла и ему не сказала. А он, как узнал, потом
уж сам стал меня прогонять просить. Я стою на мосту, прошу у прохожих, а он ходит около моста, дожидается; и как увидит, что мне дали, так и бросится на меня и отнимет деньги, точно я утаить от него
хочу, не для него собираю.
— Так
уж не
хотите ли вы намекнуть, что я нарочно
хочу так устроить, чтоб он вами тяготился? Вы обижаете меня, Наталья Николаевна.
Обижать я вас не
хочу, да и незачем, хоть
уж потому только, что вы моими словами не обидитесь, что бы я вам ни сказала.
— Я вовсе не
хотел оскорбить тебя, друг мой, — отвечал он, — напротив, я о тебе сожалею. Ты приготовляешься к такому шагу в жизни, при котором пора бы
уже перестать быть таким легкомысленным мальчиком. Вот моя мысль. Я смеялся невольно и совсем не
хотел оскорблять тебя.
— Признаюсь, — отвечал князь с саркастической улыбкой, — если б я
хотел вас обмануть, я бы действительно так рассчитал; вы очень… остроумны, но ведь это надобно доказать и тогда
уже оскорблять людей такими упреками…
Нелли рассказывала, что сначала она было не
хотела отпирать, потому что боялась: было
уж восемь часов вечера.
«Я встала и не
хотела с ним говорить, — рассказывала Нелли, — я его очень боялась; он начал говорить про Бубнову, как она теперь сердится, что она
уж не смеет меня теперь взять, и начал вас хвалить; сказал, что он с вами большой друг и вас маленьким мальчиком знал.
— И, главное, узнают, какая вы великолепная хозяйка и распорядительница, — прибавил Маслобоев. — Представь, дружище, я-то, я-то за что тут попался. Рубашку голландскую на меня напялили, запонки натыкали, туфли, халат китайский, волосы расчесала мне сама и распомадила: бергамот-с; духами какими-то попрыскать
хотела: крем-брюле, да
уж тут я не вытерпел, восстал, супружескую власть показал…
— Потом вспомнил, а вчера забыл. Об деле действительно
хотел с тобою поговорить, но пуще всего надо было утешить Александру Семеновну. «Вот, говорит, есть человек, оказался приятель, зачем не позовешь?» И
уж меня, брат, четверо суток за тебя продергивают. За бергамот мне, конечно, на том свете сорок грехов простят, но, думаю, отчего же не посидеть вечерок по-приятельски? Я и употребил стратагему [военную хитрость]: написал, что, дескать, такое дело, что если не придешь, то все наши корабли потонут.
А ты
уж и подумал, что я тебе бог знает какие парижские тайны
хочу сообщить.
— Странная девочка. Я уверен, что она сумасшедшая. Представьте себе, сначала отвечала мне хорошо, но потом, когда разглядела меня, бросилась ко мне, вскрикнула, задрожала, вцепилась в меня… что-то
хочет сказать — не может. Признаюсь, я струсил,
хотел уж бежать от нее, но она, слава богу, сама от меня убежала. Я был в изумлении. Как это вы уживаетесь?
— Меня чрезвычайно заботит теперь одно обстоятельство, Иван Петрович, — начал он, — о котором я
хочу прежде всего переговорить с вами и попросить у вас совета: я
уж давно решил отказаться от выигранного мною процесса и уступить спорные десять тысяч Ихменеву. Как поступить?
Вот спроси Ивана Петровича, теперь
уж он здесь и подтвердит тебе, что Наташа ревнива и хоть очень любит меня, но в любви ее много эгоизма, потому что она ничем не
хочет для меня пожертвовать.
Я
хотел только сказать, что она меня
уж слишком любит, так что
уж из меры выходит, а от этого и мне и ей тяжело.
— Вы не
хотите со мной ужинать! Ведь это даже смешно. Pardon, mon ami [извините, мой друг (франц.)], но ведь это… возмутительная щепетильность. Это
уж самое мелкое самолюбие. Тут замешались чуть ли не сословные интересы, и бьюсь об заклад, что это так. Уверяю вас, что вы меня обижаете.
«
Уж не
хочет ли он меня напоить пьяным?» — подумал я.
— Да, сержусь! — вскричал я,
уже не сдерживая себя, — я не
хочу, чтоб вы говорили теперь о Наталье Николаевне… то есть говорили в таком тоне. Я… я не позволю вам этого!
— Вот что, молодой мой друг, — начал он, серьезно смотря на меня, — нам с вами эдак продолжать нельзя, а потому лучше уговоримся. Я, видите ли, намерен был вам кое-что высказать, ну, а вы
уж должны быть так любезны, чтобы согласиться выслушать, что бы я ни сказал. Я желаю говорить, как
хочу и как мне нравится, да по-настоящему так и надо. Ну, так как же, молодой мой друг, будете вы терпеливы?
Я еще и теперь задыхаюсь при одном воспоминании,
хотя тому
уже много лет.
Жизнь — коммерческая сделка; даром не бросайте денег, но, пожалуй, платите за угождение, и вы исполните все свои обязанности к ближнему, — вот моя нравственность, если
уж вам ее непременно нужно,
хотя, признаюсь вам, по-моему, лучше и не платить своему ближнему, а суметь заставить его делать даром.
— Третью. Про добродетель, мой юный питомец (вы мне позволите назвать вас этим сладким именем: кто знает, может быть, мои поучения пойдут и впрок)… Итак, мой питомец, про добродетель я
уж сказал вам: «чем добродетель добродетельнее, тем больше в ней эгоизма».
Хочу вам рассказать на эту тему один премиленький анекдот: я любил однажды девушку и любил почти искренно. Она даже многим для меня пожертвовала…
Я и не заметил, как дошел домой,
хотя дождь мочил меня всю дорогу. Было
уже часа три утра. Не успел я стукнуть в дверь моей квартиры, как послышался стон, и дверь торопливо начала отпираться, как будто Нелли и не ложилась спать, а все время сторожила меня у самого порога. Свечка горела. Я взглянул в лицо Нелли и испугался: оно все изменилось; глаза горели, как в горячке, и смотрели как-то дико, точно она не узнавала меня. С ней был сильный жар.
«Но для чего ж она как раз очутилась у дверей?» — подумал я и вдруг с удивлением заметил, что она была в шубейке (я только что купил ей у знакомой старухи торговки, зашедшей ко мне на квартиру и уступавшей мне иногда свой товар в долг); следовательно, она собиралась куда-то идти со двора и, вероятно,
уже отпирала дверь, как вдруг эпилепсия поразила ее. Куда ж она
хотела идти?
Уж не была ли она и тогда в бреду?
Она плакала, обнимала и целовала его, целовала ему руки и убедительно,
хотя и бессвязно, просила его, чтоб он взял ее жить к себе; говорила, что не
хочет и не может более жить со мной, потому и ушла от меня; что ей тяжело; что она
уже не будет более смеяться над ним и говорить об новых платьях и будет вести себя хорошо, будет учиться, выучится «манишки ему стирать и гладить» (вероятно, она сообразила всю свою речь дорогою, а может быть, и раньше) и что, наконец, будет послушна и хоть каждый день будет принимать какие угодно порошки.
Я сказал
уже, что Нелли не любила старика еще с первого его посещения. Потом я заметил, что даже какая-то ненависть проглядывала в лице ее, когда произносили при ней имя Ихменева. Старик начал дело тотчас же, без околичностей. Он прямо подошел к Нелли, которая все еще лежала, скрыв лицо свое в подушках, и взяв ее за руку, спросил:
хочет ли она перейти к нему жить вместо дочери?
Подымаясь на последнюю лестницу, которая, как я
уже сказал прежде, шла винтом, я заметил у ее дверей человека, который
хотел уже было постучаться, но, заслышав мои шаги, приостановился.
— Да, он злой человек. Он ненавидел Наташу за то, что его сын, Алеша,
хотел на ней жениться. Сегодня уехал Алеша, а через час его отец
уже был у ней и оскорбил ее, и грозил ее посадить в смирительный дом, и смеялся над ней. Понимаешь меня, Нелли?
Я и сказала: к дедушке, просить денег, и она обрадовалась, потому что я
уже рассказала мамаше все, как он прогнал меня от себя, и сказала ей, что не
хочу больше ходить к дедушке, хоть она и плакала и уговаривала меня идти.
— Нас
хотели взять в полицию, но один господин вступился, расспросил у меня квартиру, дал мне десять рублей и велел отвезти мамашу к нам домой на своих лошадях. После этого мамаша
уж и не вставала, а через три недели умерла…
— Вот в последний день, перед тем как ей умереть, перед вечером, мамаша подозвала меня к себе, взяла меня за руку и сказала: «Я сегодня умру, Нелли»,
хотела было еще говорить, но
уж не могла.
В упоении я было
хотел уже бросить перо, и все дела мои, и самого антрепренера, и бежать к нашимна Васильевский.
Представилась мне и Нелли, вспоминавшая все это
уже одна, без мамаши своей, когда Бубнова побоями и зверскою жестокостью
хотела сломить ее и принудить на недоброе дело…
Покамест за границей шла одна справка, он
уже здесь затеял другую, но, видно, не
хотел употреблять слишком официального пути и познакомился со мной.