Неточные совпадения
Поровнявшись с кондитерской Миллера, я вдруг остановился как вкопанный и стал смотреть на
ту сторону улицы, как будто предчувствуя,
что вот сейчас со мной случится что-то необыкновенное, и в это-то самое мгновение на противоположной стороне я увидел старика и его собаку.
Я не мистик; в предчувствия и гаданья почти не верю; однако со мною, как, может быть, и со всеми, случилось в жизни несколько происшествий, довольно необъяснимых. Например, хоть этот старик: почему при тогдашней моей встрече с ним, я тотчас почувствовал,
что в
тот же вечер со мной случится что-то не совсем обыденное? Впрочем, я был болен; а болезненные ощущения почти всегда бывают обманчивы.
Действительно, как-то странно было видеть такого отжившего свой век старика одного, без присмотра,
тем более
что он был похож на сумасшедшего, убежавшего от своих надзирателей.
Лицо его до
того умерло,
что уж решительно ничего не выражает.
«
Что мне за дело до него, — думал я, припоминая
то странное, болезненное ощущение, с которым я глядел на него еще на улице.
К
чему эта дешевая тревога из пустяков, которую я замечаю в себе в последнее время и которая мешает жить и глядеть ясно на жизнь, о
чем уже заметил мне один глубокомысленный критик, с негодованием разбирая мою последнюю повесть?» Но, раздумывая и сетуя, я все-таки оставался на месте, а между
тем болезнь одолевала меня все более и более, и мне наконец стало жаль оставить теплую комнату.
— Нет, я вам заплатит за
то,
что ви сделайт шушель! — неистово вскричал Адам Иваныч Шульц, вдвое раскрасневшийся, в свою очередь сгорая великодушием и невинно считая себя причиною всех несчастий.
Я не помню,
что я еще говорил ему. Он было хотел приподняться, но, поднявшись немного, опять упал на землю и опять начал что-то бормотать
тем же хриплым, удушливым голосом.
Я серьезно теперь думаю,
что старик выдумал ходить к Миллеру единственно для
того, чтоб посидеть при свечах и погреться.
Управляющий домом, из благородных, тоже немного мог сказать о бывшем своем постояльце, кроме разве
того,
что квартира ходила по шести рублей в месяц,
что покойник жил в ней четыре месяца, но за два последних месяца не заплатил ни копейки, так
что приходилось его сгонять с квартиры.
В
то время, именно год назад, я еще сотрудничал по журналам, писал статейки и твердо верил,
что мне удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь. Я сидел тогда за большим романом; но дело все-таки кончилось
тем,
что я — вот засел теперь в больнице и, кажется, скоро умру. А коли скоро умру,
то к
чему бы, кажется, и писать записки?
Николай Сергеич был один из
тех добрейших и наивно-романтических людей, которые так хороши у нас на Руси,
что бы ни говорили о них, и которые, если уж полюбят кого (иногда бог знает за
что),
то отдаются ему всей душой, простирая иногда свою привязанность до комического.
Я написал об этом к Ихменевым, а также и о
том,
что князь очень любит своего сына, балует его, рассчитывает уже и теперь его будущность.
Николай Сергеич с негодованием отвергал этот слух,
тем более
что Алеша чрезвычайно любил своего отца, которого не знал в продолжение всего своего детства и отрочества; он говорил об нем с восторгом, с увлечением; видно было,
что он вполне подчинился его влиянию.
Он выжил уже почти год в изгнании, в известные сроки писал к отцу почтительные и благоразумные письма и наконец до
того сжился с Васильевским,
что когда князь на лето сам приехал в деревню (о
чем заранее уведомил Ихменевых),
то изгнанник сам стал просить отца позволить ему как можно долее остаться в Васильевском, уверяя,
что сельская жизнь — настоящее его назначение.
Мало
того:
что три года
тому назад при продаже рощи Николай Сергеич утаил в свою пользу двенадцать тысяч серебром,
что на это можно представить самые ясные, законные доказательства перед судом,
тем более
что на продажу рощи он не имел от князя никакой законной доверенности, а действовал по собственному соображению, убедив уже потом князя в необходимости продажи и предъявив за рощу сумму несравненно меньше действительно полученной.
Но оскорбление с обеих сторон было так сильно,
что не оставалось и слова на мир, и раздраженный князь употреблял все усилия, чтоб повернуть дело в свою пользу,
то есть, в сущности, отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба.
Итак, Ихменевы переехали в Петербург. Не стану описывать мою встречу с Наташей после такой долгой разлуки. Во все эти четыре года я не забывал ее никогда. Конечно, я сам не понимал вполне
того чувства, с которым вспоминал о ней; но когда мы вновь свиделись, я скоро догадался,
что она суждена мне судьбою.
Но потом каждый день я угадывал в ней что-нибудь новое, до
тех пор мне совсем незнакомое, как будто нарочно скрытое от меня, как будто девушка нарочно от меня пряталась, — и
что за наслаждение было это отгадывание!
Она вздыхала и трусила, плакала о прежнем житье-бытье, об Ихменевке, о
том,
что Наташа на возрасте, а об ней и подумать некому, и пускалась со мной в престранные откровенности, за неимением кого другого, более способного к дружеской доверенности.
У Ихменевых я об этом ничего не говорил; они же чуть со мной не поссорились за
то,
что я живу праздно,
то есть не служу и не стараюсь приискать себе места.
Анна Андреевна, например, никак не хотела поверить,
что новый, прославляемый всеми писатель —
тот самый Ваня, который и т. д., и т. д., и все качала головою.
Когда же он увидел,
что я вдруг очутился с деньгами, и узнал, какую плату можно получать за литературный труд,
то и последние сомнения его рассеялись.
Я заметил,
что подобные сомнения и все эти щекотливые вопросы приходили к нему всего чаще в сумерки (так памятны мне все подробности и все
то золотое время!). В сумерки наш старик всегда становился как-то особенно нервен, впечатлителен и мнителен. Мы с Наташей уж знали это и заранее посмеивались.
Я развернул книгу и приготовился читать. В
тот вечер только
что вышел мой роман из печати, и я, достав наконец экземпляр, прибежал к Ихменевым читать свое сочинение.
Он ожидал чего-то непостижимо высокого, такого,
чего бы он, пожалуй, и сам не мог понять, но только непременно высокого; а вместо
того вдруг такие будни и все такое известное — вот точь-в-точь как
то самое,
что обыкновенно кругом совершается.
Но Анна Андреевна, несмотря на
то что во время чтения сама была в некотором волнении и тронута, смотрела теперь так, как будто хотела выговорить: «Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?» и т. д.
Вот именно за
то и люблю,
что понятнее!
Ну, положим, хоть и писатель; а я вот
что хотел сказать: камергером, конечно, не сделают за
то,
что роман сочинил; об этом и думать нечего; а все-таки можно в люди пройти; ну сделаться каким-нибудь там атташе.
— Да уж поскорей ему звезду, папаша, а
то что в самом деле, атташе да атташе!
Но не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце так,
что я десять раз подходил к их дверям и десять раз возвращался назад, прежде
чем вошел, — не оттого,
что не удалась мне моя карьера и
что не было у меня еще ни славы, ни денег; не оттого,
что я еще не какой-нибудь «атташе» и далеко было до
того, чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию; а оттого,
что можно прожить десять лет в один год, и прожила в этот год десять лет и моя Наташа.
— Да, Ваня, — спросил вдруг старик, как будто опомнившись, — уж не был ли болен?
Что долго не ходил? Я виноват перед тобой: давно хотел тебя навестить, да все как-то
того… — И он опять задумался.
И старушка вынула из рабочего ящика нательный золотой крестик Наташи; на
той же ленточке была привешена только
что сшитая ладонка.
— Воротись, воротись, пока не поздно, — умолял я ее, и
тем горячее,
тем настойчивее умолял,
чем больше сам сознавал всю бесполезность моих увещаний и всю нелепость их в настоящую минуту.
Теперь же, именно теперь, все это вновь разгорелось, усилилась вся эта старая, наболевшая вражда из-за
того,
что вы принимали к себе Алешу.
—
Что мне отвечать тебе, Ваня? Ты видишь! Он велел мне прийти, и я здесь, жду его, — проговорила она с
той же горькой улыбкой.
Да к
тому же отец и сам его хочет поскорей с плеч долой сбыть, чтоб самому жениться, а потому непременно и во
что бы
то ни стало положил расторгнуть нашу связь.
Первое впечатление, первое чужое влияние способно его отвлечь от всего,
чему он за минуту перед
тем отдавался с клятвою.
А
что он увлекся, так ведь стоит только мне неделю с ним не видаться, он и забудет меня и полюбит другую, а потом как увидит меня,
то и опять у ног моих будет.
Это еще и хорошо,
что я знаю,
что не скрыто от меня это; а
то бы я умерла от подозрений.
— Наташа, — сказал я, — одного только я не понимаю: как ты можешь любить его после
того,
что сама про него сейчас говорила? Не уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь?
Что ж это такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком! Не понимаю я такой любви.
— Обещал, все обещал. Он ведь для
того меня и зовет теперь, чтоб завтра же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он не знает,
что делает. Он, может быть, как и венчаются-то, не знает. И какой он муж! Смешно, право. А женится, так несчастлив будет, попрекать начнет… Не хочу я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он мне пускай ничего.
Что ж, коль он несчастлив будет от женитьбы, зачем же его несчастным делать?
— Он, может быть, и совсем не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего дня он писал,
что если я не дам ему слова прийти,
то он поневоле должен отложить свое решение — ехать и обвенчаться со мною; а отец увезет его к невесте. И так просто, так натурально написал, как будто это и совсем ничего…
Что если он и вправду поехал к ней,Ваня?
Я почувствовал,
что мог ошибаться в заключениях моих на его счет уж по
тому одному,
что он был враг мой.
Полные небольшие пунцовые губы его, превосходно обрисованные, почти всегда имели какую-то серьезную складку;
тем неожиданнее и
тем очаровательнее была вдруг появлявшаяся на них улыбка, до
того наивная и простодушная,
что вы сами, вслед за ним, в каком бы вы ни были настроении духа, ощущали немедленную потребность, в ответ ему, точно так же как и он, улыбнуться.
Она предвкушала наслаждение любить без памяти и мучить до боли
того, кого любишь, именно за
то,
что любишь, и потому-то, может быть, и поспешила отдаться ему в жертву первая.
Скажи им от меня, Ваня,
что я знаю, простить меня уж нельзя теперь: они простят, бог не простит; но
что если они и проклянут меня,
то я все-таки буду благословлять их и молиться за них всю мою жизнь.
— Непременно;
что ж ему останется делать?
То есть он, разумеется, проклянет меня сначала; я даже в этом уверен. Он уж такой; и такой со мной строгий. Пожалуй, еще будет кому-нибудь жаловаться, употребит, одним словом, отцовскую власть… Но ведь все это не серьезно. Он меня любит без памяти; посердится и простит. Тогда все помирятся, и все мы будем счастливы. Ее отец тоже.
Ведь сделаться семейным человеком не шутка; тогда уж я буду не мальчик…
то есть я хотел сказать,
что я буду такой же, как и другие… ну, там семейные люди.