Неточные совпадения
У дикаря по крайней мере
было больше смелости и энергии и — пусть дикой — логики: он сумел установить, что
есть связь между следствием и причиной.
Мы прошли через комнату, где стояли маленькие, детские кровати (дети в ту эпоху
были тоже частной собственностью). И снова комнаты, мерцание зеркал, угрюмые шкафы, нестерпимо пестрые диваны, громадный «камин»,
большая, красного дерева кровать. Наше теперешнее — прекрасное, прозрачное, вечное — стекло
было только в виде жалких, хрупких квадратиков-окон.
— А главное — я с вами совершенно спокойна. Вы такой милый — о, я уверена в этом, — вы и не подумаете пойти в Бюро и сообщить, что вот я —
пью ликер, я — курю. Вы
будете больны — или вы
будете заняты — или уж не знаю что.
Больше: я уверена — вы сейчас
будете пить со мной этот очаровательный яд…
Когда вошел R-13, я
был совершенно спокоен и нормален. С чувством искреннего восхищения я стал говорить о том, как великолепно ему удалось хореизировать приговор и что
больше всего именно этими хореями
был изрублен, уничтожен тот безумец.
Мне как-то неловко, планетные мои читатели, рассказывать вам об этом совершенно невероятном происшествии. Но что ж делать, если все это
было именно так. А разве весь день с самого утра не
был полон невероятностей, разве не похоже все на эту древнюю болезнь сновидений? И если так — не все ли равно: одной нелепостью
больше или меньше? Кроме того, я уверен: раньше или позже всякую нелепость мне удастся включить в какой-нибудь силлогизм. Это меня успокаивает, надеюсь, успокоит и вас.
Около пяти столетий назад, когда работа в Операционном еще только налаживалась, нашлись глупцы, которые сравнивали Операционное с древней инквизицией, но ведь это так нелепо, как ставить на одну точку хирурга, делающего трахеотомию, и разбойника с
большой дороги: у обоих в руках,
быть может, один и тот же нож, оба делают одно и то же — режут горло живому человеку.
Не дослушав, я опрометью бросился к нему наверх — я позорно спасался бегством. Не
было силы поднять глаза — рябило от сверкающих, стеклянных ступеней под ногами, и с каждой ступенью все безнадежней: мне, преступнику, отравленному, — здесь не место. Мне никогда уж
больше не влиться в точный механический ритм, не плыть по зеркально-безмятежному морю. Мне — вечно гореть, метаться, отыскивать уголок, куда бы спрятать глаза, — вечно, пока я наконец не найду силы пройти и —
Я не знаю, кто из нас двоих остолбенел
больше, — передо мной
был мой лезвиеносый, тончайший доктор.
— Я не мог
больше! Где вы
были? Отчего… — ни на секунду не отрывая от нее глаз, я говорил как в бреду — быстро, несвязно, — может
быть, даже только думал. — Тень — за мною… Я умер — из шкафа… Потому что этот ваш… говорит ножницами: у меня душа… Неизлечимая…
И висела над столом. Опущенные глаза, ноги, руки. На столе еще лежит скомканный розовый талон т о й. Я быстро развернул эту свою рукопись — «МЫ» — ее страницами прикрыл талон (
быть может,
больше от самого себя, чем от О).
Нигде! Тогдашнего выхода снизу из коридоров я нигде не мог найти — его не
было. А впрочем — так, может
быть, и лучше:
больше вероятия, что все это —
был один из моих нелепых «снов».
Я не торопил. Хотя и понимал, что должен
быть счастлив и что нет
большей чести, чем увенчать собою чьи-нибудь вечерние годы.
Вот: она сидит на горячей от солнца стеклянной скамье — на самой верхней трибуне, куда я ее принес. Правое плечо и ниже — начало чудесной невычислимой кривизны — открыты; тончайшая красная змейка крови. Она будто не замечает, что кровь, что открыта грудь… нет,
больше: она видит все это — но это именно то, что ей сейчас нужно, и если бы юнифа
была застегнута, — она разорвала бы ее, она…
В конце концов в этом точечном состоянии
есть своя логика (сегодняшняя): в точке
больше всего неизвестностей; стоит ей двинуться, шевельнуться — и она может обратиться в тысячи разных кривых, сотни тел.
— Несколько двусмысленно, но все-таки… Что же, продолжайте: мы
больше не
будем вам мешать.
Я воспроизвожу этот разговор буква в букву — потому что он, как мне кажется,
будет иметь огромное, решающее значение для судьбы Единого Государства — и
больше: Вселенной. И затем — здесь вы, неведомые мои читатели,
быть может, найдете некоторое оправдание мне…
— Нелепо — потому что революции не может
быть. Потому что наша — это не ты, а я говорю, — наша революция
была последней. И
больше никаких революций не может
быть. Это известно всякому…
Как всегда — рядами, по четыре. Но ряды — какие-то непрочные и, может
быть, от ветра — колеблются, гнутся. И все
больше. Вот обо что-то на углу ударились, отхлынули, и уже сплошной, застывший, тесный, с частым дыханием комок, у всех сразу — длинные, гусиные шеи.
Круглые, крошечные руки у меня на рукаве, круглые синие глаза: это она, О. И вот как-то вся скользит по стене и оседает наземь. Комочком согнулась там, внизу, на холодных ступенях, и я — над ней, глажу ее по голове, по лицу — руки мокрые. Так: будто я очень
большой, а она — совсем маленькая — маленькая часть меня же самого. Это совершенно другое, чем I, и мне сейчас представляется: нечто подобное могло
быть у древних по отношению к их частным детям.
Сперва никто не понимал, что это, — не понимал даже и я, кому (к несчастью)
было открыто
больше, чем всем другим. Это
было похоже на огромный рой черных аэро: где-то в невероятной высоте — еле заметные быстрые точки. Все ближе; сверху хриплые, гортанные капли — наконец, над головами у нас птицы. Острыми, черными, пронзительными, падающими треугольниками заполнили небо, бурей сбивало их вниз, они садились на купола, на крыши, на столбы, на балконы.
У нее стало очень белое лицо, а так как глаза у нее темные и
большие — то это
было очень красиво.
Неточные совпадения
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и
большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли… И батюшка
будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (
Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)
Больше ничего нет?
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в доме
есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком
большая честь… Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Хлестаков. Вы, как я вижу, не охотник до сигарок. А я признаюсь: это моя слабость. Вот еще насчет женского полу, никак не могу
быть равнодушен. Как вы? Какие вам
больше нравятся — брюнетки или блондинки?
Осип. Любит он, по рассмотрению, что как придется.
Больше всего любит, чтобы его приняли хорошо, угощение чтоб
было хорошее.