Неточные совпадения
И, сливаясь
в единое, миллионнорукое тело,
в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, мы подносим ложки ко
рту и
в одну и ту же секунду выходим на прогулку и идем
в аудиториум,
в зал Тэйлоровских экзерсисов, отходим ко сну…
В 21 я опустил шторы — и
в ту же минуту вошла немного запыхавшаяся О. Протянула мне свой розовый ротик — и розовый билетик. Я оторвал талон и не мог оторваться от розового
рта до самого последнего момента — 22.15.
Вот уже видны издали мутно-зеленые пятна — там, за Стеною. Затем легкое, невольное замирание сердца — вниз, вниз, вниз, как с крутой горы, — и мы у Древнего Дома. Все это странное, хрупкое, слепое сооружение одето кругом
в стеклянную скорлупу: иначе оно, конечно, давно бы уже рухнуло. У стеклянной двери — старуха, вся сморщенная, и особенно
рот: одни складки, сборки, губы уже ушли внутрь,
рот как-то зарос — и было совсем невероятно, чтобы она заговорила. И все же заговорила.
— Нет, не гулять. Мне надо… — я сказал ей куда. И, к изумлению своему, увидел: розовый круг
рта сложился
в розовый полумесяц, рожками книзу — как от кислого. Меня взорвало.
Она сидела
в низеньком кресле. На четырехугольном столике перед ней — флакон с чем-то ядовито-зеленым, два крошечных стаканчика на ножках.
В углу
рта у нее дымилось —
в тончайшей бумажной трубочке это древнее курение (как называется — сейчас забыл).
Милая, бедная О! Розовый
рот — розовый полумесяц рожками книзу. Но не могу же я рассказать ей все, что было, — хотя б потому, что это сделает ее соучастницей моих преступлений: ведь я знаю, у ней не хватит силы пойти
в Бюро Хранителей, и следовательно —
Мне сейчас стыдно писать об этом, но я обещал
в этих записках быть откровенным до конца. Так вот: я нагнулся — и поцеловал заросший, мягкий, моховой
рот. Старуха утерлась, засмеялась…
И — женский крик, на эстраду взмахнула прозрачными крыльями юнифа, подхватила ребенка — губами —
в пухлую складочку на запястье, сдвинула на середину стола, спускается с эстрады. Во мне печатается: розовый — рожками книзу — полумесяц
рта, налитые до краев синие блюдечки-глаза. Это — О. И я, как при чтении какой-нибудь стройной формулы, — вдруг ощущаю необходимость, закономерность этого ничтожного случая.
Еще волосок; пауза; тихо; пульс. Затем — как по знаку какого-то сумасшедшего дирижера — на всех трибунах сразу треск, крики, вихрь взвеянных бегом юниф, растерянно мечущиеся фигуры Хранителей, чьи-то каблуки
в воздухе перед самыми моими глазами — возле каблуков чей-то широко раскрытый, надрывающийся от неслышного крика
рот. Это почему-то врезалось острее всего: тысячи беззвучно орущих
ртов — как на чудовищном экране.
С тех пор прошли уже почти сутки, все во мне уже несколько отстоялось — и тем не менее мне чрезвычайно трудно дать хотя бы приближенно-точное описание.
В голове как будто взорвали бомбу, а раскрытые
рты, крылья, крики, листья, слова, камни — рядом, кучей, одно за другим…
Я, весь полыхая от стыда, подал ему листок. Он прочитал, и я видел, как из глаз выскользнула у него улыбка, юркнула вниз по лицу и, чуть пошевеливая хвостиком, присела где-то
в правом углу
рта…
Голова после вчерашнего у меня туго стянута бинтами. И так: это не бинты, а обруч; беспощадный, из стеклянной стали, обруч наклепан мне на голову, и я —
в одном и том же кованом кругу: убить Ю. Убить Ю, — а потом пойти к той и сказать: «Теперь — веришь?» Противней всего, что убить как-то грязно, древне, размозжить чем-то голову — от этого странное ощущение чего-то отвратительно-сладкого во
рту, и я не могу проглотить слюну, все время сплевываю ее
в платок, во
рту сухо.
В шкафу у меня лежал лопнувший после отливки тяжелый поршневой шток (мне нужно было посмотреть структуру излома под микроскопом). Я свернул
в трубку свои записи (пусть она прочтет всего меня — до последней буквы), сунул внутрь обломок штока и пошел вниз. Лестница — бесконечная, ступени — какие-то противно скользкие, жидкие, все время — вытирать
рот платком…
Я увидел во мгновение слинявшие, выцветшие лица, застопоренные на полном ходу
рты, замершие
в воздухе вилки.
Около него — было с полсотни таких же, как он, — вылезших из своих темных подлобий, громких, веселых, крепкозубых. Глотая раскрытыми
ртами бурю, помахивая такими на вид смирными и нестрашными электрокуторами (где они их достали?), — они двинулись туда же, на запад, за оперированными, но
в обход — параллельным, 48‑м проспектом…
Не отрывая глаз от кривеющей все больше усмешки, я уперся руками о край стола, медленно, медленно вместе с креслом отъехал, потом сразу — себя всего — схватил
в охапку — и мимо криков, ступеней,
ртов — опрометью.
Неточные совпадения
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем
в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает
рот салфеткой.)Больше ничего нет?
Городничий. Чш! (Закрывает ему
рот.)Эк как каркнула ворона! (Дразнит его.)Был по приказанию! Как из бочки, так рычит. (К Осипу.)Ну, друг, ты ступай приготовляй там, что нужно для барина. Все, что ни есть
в долге, требуй.
Вгляделся барин
в пахаря: // Грудь впалая; как вдавленный // Живот; у глаз, у
рта // Излучины, как трещины // На высохшей земле; // И сам на землю-матушку // Похож он: шея бурая, // Как пласт, сохой отрезанный, // Кирпичное лицо, // Рука — кора древесная, // А волосы — песок.
Под утро поразъехалась, // Поразбрелась толпа. // Крестьяне спать надумали, // Вдруг тройка с колокольчиком // Откуда ни взялась, // Летит! а
в ней качается // Какой-то барин кругленький, // Усатенький, пузатенький, // С сигарочкой во
рту. // Крестьяне разом бросились // К дороге, сняли шапочки, // Низенько поклонилися, // Повыстроились
в ряд // И тройке с колокольчиком // Загородили путь…
По мере удаления от центра
роты пересекаются бульварами, которые
в двух местах опоясывают город и
в то же время представляют защиту от внешних врагов.