Неточные совпадения
Она встала, потянулась лениво. Надавила кнопку, с легким треском
упали со всех сторон шторы. Я
был отрезан от мира — вдвоем с ней.
I
была где-то там, у меня за спиной, возле шкафа. Юнифа шуршала,
падала — я слушал — весь слушал. И вспомнилось… нет: сверкнуло в одну сотую секунды…
Ночь
была мучительна. Кровать подо мною подымалась, опускалась и вновь подымалась — плыла по синусоиде. Я внушал себе: «Ночью — нумера обязаны
спать; это обязанность — такая же, как работа днем. Это необходимо, чтобы работать днем. Не
спать ночью — преступно…» И все же не мог, не мог.
Вечером в тот день у нее
был розовый билет ко мне. Я стоял перед нумератором — и с нежностью, с ненавистью умолял его, чтобы щелкнул, чтобы в белом прорезе появилось скорее: I-330. Хлопала дверь, выходили из лифта бледные, высокие, розовые, смуглые;
падали кругом шторы. Ее не
было. Не пришла.
Я слышал свое пунктирное, трясущееся дыхание (мне стыдно сознаться в этом — так все
было неожиданно и непонятно). Минута, две, три — все вниз. Наконец мягкий толчок: то, что
падало у меня под ногами, — теперь неподвижно. В темноте я нашарил какую-то ручку, толкнул — открылась дверь — тусклый свет. Увидел: сзади меня быстро уносилась вверх небольшая квадратная платформа. Кинулся — но уже
было поздно: я
был отрезан здесь… где это «здесь» — не знаю.
Домой я вернулся, когда солнце уже садилось. Вечерний розовый пепел — на стекле стен, на золоте шпица аккумуляторной башни, на голосах и улыбках встречных нумеров. Не странно ли: потухающие солнечные лучи
падают под тем же точно углом, что и загорающиеся утром, а все — совершенно иное, иная эта розовость — сейчас очень тихая, чуть-чуть горьковатая, а утром — опять
будет звонкая, шипучая.
Сзади — знакомая, плюхающая, как по лужам, походка. Я уже не оглядываюсь, знаю: S. Пойдет за мною до самых дверей — и потом, наверное,
будет стоять внизу, на тротуаре, и буравчиками ввинчиваться туда, наверх, в мою комнату — пока там не
упадут, скрывая чье-то преступление, шторы…
— Я не могу так, — сказал я. — Ты — вот — здесь, рядом, и будто все-таки за древней непрозрачной стеной: я слышу сквозь стены шорохи, голоса — и не могу разобрать слов, не знаю, что там. Я не могу так. Ты все время что-то недоговариваешь, ты ни разу не сказала мне, куда я тогда
попал в Древнем Доме, и какие коридоры, и почему доктор — или, может
быть, ничего этого не
было?
Шелест миллионов рук. Чей-то подавленный «ах»! И я чувствую, что-то уже началось, стремглав
падало, но я не понимал — что, и не
было силы — я не смел посмотреть…
В тишине — явственное жужжание колес, как шум воспаленной крови. Кого-то тронули за плечо — он вздрогнул, уронил сверток с бумагами. И слева от меня — другой: читает в газете все одну и ту же, одну и ту же, одну и ту же строчку, и газета еле заметно дрожит. И я чувствую, как всюду — в колесах, руках, газетах, ресницах — пульс все чаще и, может
быть, сегодня, когда я с I
попаду туда, —
будет 39, 40, 41 градус — отмеченные на термометре черной чертой…
Знаю: сперва это
было о Двухсотлетней Войне. И вот — красное на зелени трав, на темных глинах, на синеве снегов — красные, непросыхающие лужи. Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди — и всклокоченные собаки — рядом, возле распухшей
падали, собачьей или, может
быть, человечьей… Это, конечно, — за стенами: потому что город — уже победил, в городе уже наша теперешняя — нефтяная пища.
Тишина.
Падают сверху, с ужасающей быстротой растут на глазах — куски синих башен и стен, но им еще часы — может
быть, дни — лететь сквозь бесконечность; медленно плывут невидимые нити, оседают на лицо — и никак их не стряхнуть, никак не отделаться от них.
На улице. Ветер. Небо из несущихся чугунных плит. И так, как это
было в какой-то момент вчера: весь мир разбит на отдельные, острые, самостоятельные кусочки, и каждый из них,
падая стремглав, на секунду останавливался, висел передо мной в воздухе — и без следа испарялся.
Тот, за стеной справа, — желтые, пристальные морщины — обо мне. Нужно, чтобы он не видел, еще противней — если он
будет смотреть… Я нажал кнопку — пусть никакого права, разве это теперь не все равно — шторы
упали.
Проститься с ней? Я двинул свои — чужие — ноги, задел стул — он
упал ничком, мертвый, как там — у нее в комнате. Губы у нее
были холодные — когда-то такой же холодный
был пол вот здесь, в моей комнате возле кровати.
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не
спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда
будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься
спать, все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и
было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле; по крайней мере, я
буду спокоен в сердце.
К нам земская полиция // Не
попадала по́ году, — // Вот
были времена!
Пир кончился, расходится // Народ. Уснув, осталися // Под ивой наши странники, // И тут же
спал Ионушка // Да несколько упившихся // Не в меру мужиков. // Качаясь, Савва с Гришею // Вели домой родителя // И
пели; в чистом воздухе // Над Волгой, как набатные, // Согласные и сильные // Гремели голоса:
А жизнь
была нелегкая. // Лет двадцать строгой каторги, // Лет двадцать поселения. // Я денег прикопил, // По манифесту царскому //
Попал опять на родину, // Пристроил эту горенку // И здесь давно живу. // Покуда
были денежки, // Любили деда, холили, // Теперь в глаза плюют! // Эх вы, Аники-воины! // Со стариками, с бабами // Вам только воевать…