Неточные совпадения
— Простите, —
сказала она, — но вы так вдохновенно все озирали,
как некий мифический бог в седьмой день творения. Мне кажется, вы уверены, что и меня сотворили вы, а не кто иной. Мне очень лестно…
Уж лучше бы молчала — это было совершенно ни к чему. Вообще эта милая О…
как бы
сказать… у ней неправильно рассчитана скорость языка, секундная скорость языка должна быть всегда немного меньше секундной скорости мысли, а уже никак не наоборот.
Смешная. Ну что я мог ей
сказать? Она была у меня только вчера и не хуже меня знает, что наш ближайший сексуальный день послезавтра. Это просто все то же самое ее «опережение мысли» —
как бывает (иногда вредное) опережение подачи искры в двигателе.
Это все равно
как если бы писателю какого-нибудь,
скажем, 20‑го века в своем романе пришлось объяснять, что такое «пиджак», «квартира», «жена».
Опять не то. Опять с вами, неведомый мой читатель, я говорю так,
как будто вы… Ну,
скажем, старый мой товарищ, R-13, поэт, негрогубый, — ну да все его знают. А между тем вы — на Луне, на Венере, на Марсе, на Меркурии — кто вас знает, где вы и кто.
Какой-то из древних мудрецов, разумеется, случайно,
сказал умную вещь: «Любовь и голод владеют миром».
Как сквозь сон: здесь, в твердом числовом мире, кто-то сел рядом со мной, кто-то слегка толкнул,
сказал «простите».
— Нет, не гулять. Мне надо… — я
сказал ей куда. И, к изумлению своему, увидел: розовый круг рта сложился в розовый полумесяц, рожками книзу —
как от кислого. Меня взорвало.
— К счастью, допотопные времена всевозможных шекспиров и достоевских — или
как их там — прошли, — нарочно громко
сказал я.
Опять опустила глаза в письмо — и что там у ней внутри за опущенными шторами? Что она
скажет — что сделает через секунду?
Как это узнать, вычислить, когда вся она — оттуда, из дикой, древней страны снов.
Это незначительное само по себе происшествие особенно хорошо подействовало на меня, я бы
сказал: укрепило. Так приятно чувствовать чей-то зоркий глаз, любовно охраняющий от малейшей ошибки, от малейшего неверного шага. Пусть это звучит несколько сентиментально, но мне приходит в голову опять все та же аналогия: ангелы-хранители, о которых мечтали древние.
Как много из того, о чем они только мечтали, в нашей жизни материализовалось.
Я не слышал, что ему говорила I: я смотрел,
как она говорила — и чувствовал: улыбаюсь неудержимо, блаженно. Сверкнули лезвием ножницы-губы, и врач
сказал...
— А-а, проказница! Нет чтобы работать,
как все… ну уж ладно! Если что — я тогда прибегу,
скажу…
Это правда: я, настоящий я не хотел. И все же:
какими словами
сказать ей.
Как объяснить ей, что железо не хотело, но закон — неизбежен, точен —
Легкий шорох, и передо мною — двоякоизогнутая тень. Я не глядя чувствовал,
как быстро ввинтились в меня два серо-стальных сверла, изо всех сил улыбнулся и
сказал — что-нибудь нужно было
сказать...
Там, в странном коридоре с дрожащим пунктиром тусклых лампочек… или нет, нет — не там: позже, когда мы уже были с нею в каком-то затерянном уголке на дворе Древнего Дома, — она
сказала: «послезавтра». Это «послезавтра» — сегодня, и все — на крыльях, день — летит, и наш «Интеграл» уже крылатый: на нем кончили установку ракетного двигателя и сегодня пробовали его вхолостую.
Какие великолепные, могучие залпы, и для меня каждый из них — салют в честь той, единственной, в честь сегодня.
Я пожал плечами. Я с наслаждением —
как будто она была во всем виновата — смотрел на ее синие, полные до краев глаза — медлил с ответом. И, с наслаждением, втыкая в нее по одному слову,
сказал...
— Я не могу так, —
сказал я. — Ты — вот — здесь, рядом, и будто все-таки за древней непрозрачной стеной: я слышу сквозь стены шорохи, голоса — и не могу разобрать слов, не знаю, что там. Я не могу так. Ты все время что-то недоговариваешь, ты ни разу не
сказала мне, куда я тогда попал в Древнем Доме, и
какие коридоры, и почему доктор — или, может быть, ничего этого не было?
— Послушайте, —
сказала мне I, — эта женщина, кажется, поставила себе целью охранять вас от меня
как малого ребенка. Это — с вашего разрешения?
Он подбежал к нам, остановился, сопел —
как воздушный насос — и не мог
сказать ни слова: должно быть, бежал во всю мочь.
Я, не задумываясь, протянул ей руку, я простил все — она схватила мои обе, крепко, колюче стиснула их и, взволнованно вздрагивая свисающими,
как древние украшения, щеками, —
сказала...
— Я ждала… я только на минуту… я только хотела
сказать:
как я счастлива,
как я рада за вас! Вы понимаете: завтра-послезавтра — вы совершенно здоровы, вы заново — родились…
Теперь я увидел: синий дымок — это от папиросы. Она поднесла к губам, втянула, жадно проглотила дым — так же,
как я воду, и
сказала...
Захлопнулась дверь. Помню: внизу под дверью прицепилась какая-то бумажка и заскребла на полу, когда дверь закрывалась, а потом,
как колпаком, накрыло какой-то особенной, безвоздушной тишиной. Если бы он
сказал хоть одно слово — все равно
какое — самое пустяковое слово, я бы все сдвинул сразу. Но он молчал.
— Но то, что Он
сказал мне… Поймите же — это вот все равно,
как если сейчас выдернуть из-под вас пол — и вы со всем, что вот тут на столе — с бумагой, чернилами… чернила выплеснутся — и все в кляксу…
И тогда я — захлебываясь, путаясь — все что было, все, что записано здесь. О себе настоящем, и о себе лохматом, и то, что она
сказала тогда о моих руках — да, именно с этого все и началось, — и
как я тогда не хотел исполнить свой долг, и
как обманывал себя, и
как она достала подложные удостоверения, и
как я ржавел день ото дня, и коридоры внизу, и
как там — за Стеною…