Неточные совпадения
А затем мгновение — прыжок через века, с +
на — . Мне вспомнилась (очевидно, ассоциация по контрасту) — мне вдруг вспомнилась картина в музее: их, тогдашний, двадцатых веков, проспект, оглушительно пестрая, путаная толчея людей, колес, животных, афиш, деревьев, красок, птиц… И ведь, говорят, это
на самом
деле было — это могло быть. Мне показалось это так неправдоподобно, так нелепо, что я не выдержал и расхохотался вдруг.
Буду вполне откровенен: абсолютно точного решения задачи счастья нет еще и у нас: два раза в
день — от 16 до 17 и от 21 до 22 единый мощный организм рассыпается
на отдельные клетки: это установленные Скрижалью Личные Часы.
Но первое: я не способен
на шутки — во всякую шутку неявной функцией входит ложь; и второе: Единая Государственная Наука утверждает, что жизнь древних была именно такова, а Единая Государственная Наука ошибаться не может. Да и откуда тогда было бы взяться государственной логике, когда люди жили в состоянии свободы, то есть зверей, обезьян, стада. Чего можно требовать от них, если даже и в наше время откуда-то со
дна, из мохнатых глубин, — еще изредка слышно дикое, обезьянье эхо.
Вот не угодно ли: в Государственной Газете сегодня читаю, что
на площади Куба через два
дня состоится праздник Правосудия.
Ровно в 17 я был
на лекции. И тут почему-то вдруг понял, что сказал старухе неправду: I была там теперь не одна. Может быть, именно это — что я невольно обманул старуху — так мучило меня и мешало слушать. Да, не одна: вот в чем
дело.
— Ничего, ничего, пожалуйста, — я улыбнулся соседу, раскланялся с ним.
На бляхе у него сверкнуло: S-4711 (понятно, почему от самого первого момента был связан для меня с буквой S: это было не зарегистрированное сознанием зрительное впечатление). И сверкнули глаза — два острых буравчика, быстро вращаясь, ввинчивались все глубже, и вот сейчас довинтятся до самого
дна, увидят то, что я даже себе самому…
Вчерашний
день был для меня той самой бумагой, через которую химики фильтруют свои растворы: все взвешенные частицы, все лишнее остается
на этой бумаге. И утром я спустился вниз начисто отдистиллированный, прозрачный.
Мне как-то неловко, планетные мои читатели, рассказывать вам об этом совершенно невероятном происшествии. Но что ж делать, если все это было именно так. А разве весь
день с самого утра не был полон невероятностей, разве не похоже все
на эту древнюю болезнь сновидений? И если так — не все ли равно: одной нелепостью больше или меньше? Кроме того, я уверен: раньше или позже всякую нелепость мне удастся включить в какой-нибудь силлогизм. Это меня успокаивает, надеюсь, успокоит и вас.
Вечером должна была ко мне прийти О — это был ее
день. Я спустился к дежурному взять право
на шторы.
S… Почему все
дни я слышу за собой его плоские, хлюпающие, как по лужам, шаги? Почему он все
дни за мной — как тень? Впереди, сбоку, сзади, серо-голубая, двухмерная тень: через нее проходят,
на нее наступают, но она все так же неизменно здесь, рядом, привязанная невидимой пуповиной. Быть может, эта пуповина — она, I? Не знаю. Или, быть может, им, Хранителям, уже известно, что я…
— В чем
дело? Как: душа? Душа, вы говорите? Черт знает что! Этак мы скоро и до холеры дойдем. Я вам говорил (тончайшего
на рога) — я вам говорил: надо у всех — у всех фантазию… Экстирпировать фантазию. Тут только хирургия, только одна хирургия…
Было ли все это
на самом
деле? Не знаю. Узнаю послезавтра. Реальный след только один:
на правой руке —
на концах пальцев — содрана кожа. Но сегодня
на «Интеграле» Второй Строитель уверял меня, будто он сам видел, как я случайно тронул этими пальцами шлифовальное кольцо — в этом и все
дело. Что ж, может быть, и так. Очень может быть. Не знаю — ничего не знаю.
Вчера лег — и тотчас же канул
на сонное
дно, как перевернувшийся, слишком загруженный корабль. Толща глухой колыхающейся зеленой воды. И вот медленно всплываю со
дна вверх и где-то
на средине глубины открываю глаза: моя комната, еще зеленое, застывшее утро.
На зеркальной двери шкафа — осколок солнца — в глаза мне. Это мешает в точности выполнить установленные Скрижалью часы сна. Лучше бы всего — открыть шкаф. Но я весь — как в паутине, и паутина
на глазах, нет сил встать…
Знакомо ли вам это чувство: когда
на аэро мчишься ввысь по синей спирали, окно открыто, в лицо свистит вихрь — земли нет, о земле забываешь, земля так же далеко от нас, как Сатурн, Юпитер, Венера? Так я живу теперь, в лицо — вихрь, и я забыл о земле, я забыл о милой, розовой О. Но все же земля существует, раньше или позже — надо спланировать
на нее, и я только закрываю глаза перед тем
днем, где
на моей Сексуальной Табели стоит ее имя — имя О-90…
Там, в странном коридоре с дрожащим пунктиром тусклых лампочек… или нет, нет — не там: позже, когда мы уже были с нею в каком-то затерянном уголке
на дворе Древнего Дома, — она сказала: «послезавтра». Это «послезавтра» — сегодня, и все —
на крыльях,
день — летит, и наш «Интеграл» уже крылатый:
на нем кончили установку ракетного двигателя и сегодня пробовали его вхолостую. Какие великолепные, могучие залпы, и для меня каждый из них — салют в честь той, единственной, в честь сегодня.
— Пусть! Но ведь я же почувствую — я почувствую его в себе. И хоть несколько
дней… Увидеть — только раз увидеть у него складочку вот тут — как там — как
на столе. Один
день!
Я раскрыл свою рукопись, чтобы занести
на эти страницы несколько, как мне кажется, полезных (для вас, читатели) мыслей о великом
Дне Единогласия — этот
день уже близок.
— Понимаете, прихожу сегодня в класс (она работает
на Детско-воспитательном Заводе) — и
на стене карикатура. Да, да, уверяю вас! Они изобразили меня в каком-то рыбьем виде. Быть может, я и
на самом
деле…
— Нет, нет, что вы, — поторопился я сказать (вблизи в самом
деле ясно, что ничего похожего
на жабры нет, и у меня о жабрах — это было совершенно неуместно).
— Сядьте, дорогой, не волнуйтесь. Мало ли что говорят… И потом, если только вам это нужно — в этот
день я буду около вас, я оставлю своих детей из школы
на кого-нибудь другого — и буду с вами, потому что ведь вы, дорогой, вы — тоже дитя, и вам нужно…
Слава Благодетелю: еще двадцать минут! Но минуты — такие до смешного коротенькие, куцые — бегут, а мне нужно столько рассказать ей — все, всего себя: о письме О, и об ужасном вечере, когда я дал ей ребенка; и почему-то о своих детских годах — о математике Пляпе, о и как я в первый раз был
на празднике Единогласия и горько плакал, потому что у меня
на юнифе — в такой
день — оказалось чернильное пятно.
Вот — о
Дне Единогласия, об этом великом
дне. Я всегда любил его — с детских лет. Мне кажется, для нас — это нечто вроде того, что для древних была их «Пасха». Помню, накануне, бывало, составишь себе такой часовой календарик — с торжеством вычеркиваешь по одному часу: одним часом ближе,
на один час меньше ждать… Будь я уверен, что никто не увидит, — честное слово, я бы и нынче всюду носил с собой такой календарик и следил по нему, сколько еще осталось до завтра, когда я увижу — хоть издали…
Я был сейчас тот самый мальчик, какой некогда в этот
день плакал от крошечного, ему одному заметного пятнышка
на юнифе.
О мудрый! Неужели мы все-таки, несмотря ни
на что, спасены? Но что же в самом
деле можно возразить
на этот кристальнейший силлогизм?
— Нет, братья: не долой. Но «Интеграл» должен быть нашим. В тот
день, когда он впервые отчалит в небо,
на нем будем мы. Потому что с нами Строитель «Интеграла». Он покинул стены, он пришел со мной сюда, чтобы быть среди вас. Да здравствует Строитель!
Да, это у меня записано. И следовательно, это было
на самом
деле. Я молча смотрю
на ее лицо:
на нем сейчас особенно явственно — темный крест.
Тишина. Падают сверху, с ужасающей быстротой растут
на глазах — куски синих башен и стен, но им еще часы — может быть,
дни — лететь сквозь бесконечность; медленно плывут невидимые нити, оседают
на лицо — и никак их не стряхнуть, никак не отделаться от них.
— Нет. Отложено
на один
день… Послезавтра…
Несчастные слонялись возле места привычного труда и голодными глазами заглядывали внутрь; останавливались
на площадях — и по целым часам проделывали те движения, какие в определенное время
дня были уже потребностью их организма: пилили и стругали воздух, невидимыми молотами побрякивали, бухали в невидимые болванки.
И наконец
на десятый
день не выдержали: взявшись за руки, вошли в воду и под звуки Марша погружались все глубже, пока вода не прекратила их мучений…
И вот — один. Ветер, серые, низкие — совсем над головой — сумерки.
На мокром стекле тротуара — очень глубоко — опрокинуты огни, стены, движущиеся вверх ногами фигуры. И невероятно тяжелый сверток в руке — тянет меня вглубь, ко
дну.
И вот, в тот момент, когда мы уже догнали эту мечту, когда мы схватили ее вот так (Его рука сжалась: если бы в ней был камень — из камня брызнул бы сок), когда уже осталось только освежевать добычу и
разделить ее
на куски, — в этот самый момент вы — вы…
На другой
день я, Д-503, явился к Благодетелю и рассказал ему все, что мне было известно о врагах счастья. Почему раньше это могло мне казаться трудным? Непонятно. Единственное объяснение: прежняя моя болезнь (душа).