С этим новым, открывшимся во мне, талантом прибыл я в дом, привезя с собою и гусли, ставшие моею собственностью чрез мену на одну вещь из одеяния. Хорошо. Вот я, не говоря ничего, и внес их в маменькину опочивальню. Они подумали, что это сундучок, так, ничего — и
ничего себе… Но надобно было видеть их изумление и, наконец, радость, восторг, исступление, когда я, открыв гусли, начал делать по струнам переборы, дабы показать, что я нечто на гуслях играю.
Неточные совпадения
Батенька, слышим, идут, чтоб унять и поправить беспорядок, а мы, завладевшие насильно, благим матом — на голубятню, встащим за
собой и лестницу и, сидя там, не боимся
ничего, зная, что когда вечером слезем, то уже никто и не вспомнит о сделанной нами обиде другим.
Наконец, когда он объявил, что, бывши в Петербурге, ко всем присматривался и очень ясно видел, что женщины там сидят даже при особах в генеральских рангах, тогда они только вынуждены были сесть, но и сидели
себе на уме: когда пан полковник изволил которую о чем спрашивать, тогда она спешила встать и, поклонясь низко его ясновельможности, опять садилась, не сказав в ответ
ничего.
А какие же маменька были хитрые, так это на удивление! Тут плачут, воют, обнимают старших сыновей и
ничего; меня же примутся оплакивать, то тут одною рукою обнимают, а другою — из-за пазухи у
себя — то бубличек, то пирожок, то яблочко… Я обременен был маменькиными ласками…
— Будет еще время толковать об этом, пане Кнышевский, а теперь иди с миром. Станешь жаловаться, то кроме сраму и вечного
себе бесчестья
ничего не получишь; а я за порицание чести рода моего уничтожу тебя и сотру с лица земли. Или же, возьми, когда хочешь, мешок гречишной муки на галушки и не рассказывай никому о панычевской шалости.
Себя только осрамишь.
Маменька же, напротив, погладив меня по голове и обтерши горькие мои слезы, взяли за руку, повели в свою кладовеньку и надавали мне разных лакомств, и, усадив меня со всем моим приобретением у
себя в спальне на лежанке, оказали:"Сделай милость, Трушко, не перенимай
ничего немецкого!
Долго рассматривали мною раскрашенные кунштики; но как были неграмотны, то и не могли
ничего понять и каждый кунштик держали к
себе или вверх ногами или боком.
Утром домине приступил прослушивать уроки панычей до выхода в школы. Как братья училися и как вели
себя — я рассказывать в особенности не буду: я знаю
себя только. Дошла очередь до моего урока. Я ни в зуб не знал
ничего. И мог ли я что-нибудь выучить из урока, когда он был по-латыни? Домине же Галушкинский нас не учил буквам и складам латинским, а шагнул вперед по верхам, заставляя затверживать по слуху. Моего же урока даже никто и не прочел для меня, и потому из него я не знал ни словечка.
Уж такие батенька были, что это страх! как на них найдет. За безделицу подчас так разлютуются, что только держись. Никому спуска нет. А в другой раз — так и
ничего. Это было по комплекции их: хоть и за дело, так тише мокрой курицы: сидят
себе, да только глазами хлопают. Тогда-то маменька могли им всю правду высказывать, а они в ответ только рукою машут.
В один вечер — злополучный вечер! — реверендиссиме Галушкинский, пригласив наставляемых им юношей, Петруся и Павлуся (я не участвовал с ними по особенной, приятной сердцу моему причине, о которой не умолчу в своем месте), пошли на вечерницы и как
ничего худого не ожидали и даже не предчувствовали, то и не взяли с
собою других орудий, кроме палок для ради собак.
Само по
себе разумеется, что невеста
ничего не знает и не имеет права выбирать, а получает и любит того, кого ей поднесут.
И прекрасно было! никто не брал на
себя разбирать сходства характеров, доискиваться сочувствий, наблюдать симпатию душ —
ничего не бывало!
Взору представились деревья с листьями, воткнутые в землю, по обеим сторонам, а посредине чисто, гладко и
ничего нет. Вот все и смотрят
себе.
Скука смертельная! Сидят старики и рассказывают молодому человеку чорт знает о чем! — о добродетели, самоотвержении и подобном тому вздоре. Молодой человек, таки видно, что горячится; того и гляди, что даст им шиш и — баста! — картина невидимою силою упадет, и нас распустят по домам.
Ничего не бывало! Говорят
себе да сердятся, но все с вежливостью. А мы скучаем.
Бух!.. осыпаемый ее ласками, нежностями, не возражая
ничего, я освободил из ее рук свою и подписал все, что мне ни подложили. И кто бы не подписал даже смертного на
себя приговора, если бы побуждала его к тому молоденькая девушка, в утреннем платьице, полузакрывающем все заветное, охватившая своими ручками, целующая вас… не она, так канальские прелести ее убедят, как и меня. Я ни о чем не думал,
ничего не расчислял, а только глядел… нет! скажу прямо: велика сила любви над нами смертными!..
Как ни заботился мой новый батенька, чтобы ни перед кем из званых не упустить
ничего из вежливости, дабы не навлечь
себе неприятностей, но не остерегся.
Неточные совпадения
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я
ничего не могу сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за
собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Хлестаков. Ты растолкуй ему сурьезно, что мне нужно есть. Деньги сами
собою… Он думает, что, как ему, мужику,
ничего, если не поесть день, так и другим тоже. Вот новости!
Почтмейстер. Нет, о петербургском
ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у
себя. Хотите, прочту?
Стародум. Любезная Софья! Я узнал в Москве, что ты живешь здесь против воли. Мне на свете шестьдесят лет. Случалось быть часто раздраженным, ино-гда быть
собой довольным.
Ничто так не терзало мое сердце, как невинность в сетях коварства. Никогда не бывал я так
собой доволен, как если случалось из рук вырвать добычь от порока.
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази
себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому ему
ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?