Неточные совпадения
Дыма
был сухощав, говорлив, подвижен, волосы у него торчали щетиной,
глаза бегали и блестели, язык имел быстрый, находчивый, усы носил длинные, по-казачьи — книзу.
Разное думается человеку на океане — о жизни, мой господин, и о смерти…» И по
глазам его
было видно, что какой-то огонек хочет выбиться на поверхность из безвестной глубины этой простой и темной души…
Разумеется, все оттого, что
было много досуга, а перед
глазами ходил океан и колыхался, и гремел, и сверкал, и угасал, и светился, и уходил куда-то в бесконечность…
Лозинский не верил своим
глазам, чтобы можно
было видеть разом такую огромную гору чистого льда.
Лозинский постоял, посмотрел и не сказал ей ничего. Он не любил говорить на ветер, да и его доля
была тоже темна. А только с этих пор, где бы он ни стоял, где бы он ни сидел, что бы ни делал, а все думал об этой девушке и следил за нею
глазами.
Матвей закрыл
глаза. Анна крестилась под платком и шептала молитвы. Дыма оглядывался кругом вызывающим взглядом. Он думал, что американцы, сидевшие в вагонах, тоже станут глазеть на их шапки и свитки и, пожалуй, кидать огрызками бананов. Но, видно, эти американцы
были люди серьезные: никто не пялил
глаз, никто не усмехался. Дыме это понравилось, и он немного успокоился…
Борк пожал плечами, и через минуту сверху спустилась Анна. Старая барыня надела стеклышки на нос и оглядела девушку с ног до головы. Лозищане тоже взглянули на нее, и им показалось, что барыня должна
быть довольна и испуганным лицом Анны, и
глазами, в которых дрожали слезы, и крепкой фигурой, и тем, как она мяла рукой конец передника.
Он протирал
глаза и не мог вспомнить, где он. В комнате
было темно, но кто-то ходил, кто-то топал, кто-то сопел и кто-то стоял над самой его постелью.
Матвей вспомнил, что раз уже Дыма заговаривал об этом; вспомнил также и серьезное лицо Борка, и презрительное выражение его печальных
глаз, когда он говорил о занятиях Падди. Из всего этого в душе Матвея сложилось решение, а в своих решениях он
был упрям, как бык. Поэтому он отказался наотрез.
Его нельзя
было узнать: всегда кроткие
глаза его теперь глядели дико, волосы торчали дыбом, зубы скрипели, и он озирался, что бы ему взять в руку.
Но вдруг он с испугом привскочил на кровати. Матвей тоже сидел. При свете с улицы
было видно, что лицо его бледно, волосы стоят дыбом,
глаза горят, а рука приподнята кверху.
Увидя Матвея, он скоро попрощался и выбежал, чтобы
поспеть к поезду, а Матвей остался. Лицо его
было немного бледно,
глаза глядели печально, и Анна потупилась, ожидая, что он скажет. Обе девушки посмотрели на него как-то застенчиво, как будто невольно вспоминали об индейском ударе и боялись, что Лозинский догадается об этом. Он тяжело присел на постель, посмотрел на Анну немного растерянным взглядом и сказал...
Нужно сказать, что девушка
была хороша: голубые
глаза, большие и ясные, кроткий взгляд, приветливая улыбка и нежное лицо, немного, правда, побледневшее от дороги и от неизвестности.
Лозинский вздохнул полной грудью и стал жадными
глазами искать полей с желтыми хлебами или лугов с зеленой травой. Он рассчитал, что, по-нашему, теперь травы уже
поспели для косьбы, а хлеба должны наливаться, и думал про себя...
Он жадно наклонился к ней, но вода
была соленая… Это уже
было взморье, — два-три паруса виднелись между берегом и островом. А там, где остров кончался, — над линией воды тянулся чуть видный дымок парохода. Матвей упал на землю, на береговом откосе, на самом краю американской земли, и жадными, воспаленными, сухими
глазами смотрел туда, где за морем осталась вся его жизнь. А дымок парохода тихонько таял, таял и, наконец, исчез…
Час
был серый, сумеречный. Матвей плохо видел лицо незнакомца. Впоследствии ему припоминалось, что лицо
было бледно, а большие
глаза смотрели страдающе и грустно…
Это
был тот, что подходил к кустам, заглядывая на лежавшего лозищанина. Человек без языка увидел его первый, поднявшись с земли от холода, от сырости, от тоски, которая гнала его с места. Он остановился перед Ним, как вкопанный, невольно перекрестился и быстро побежал по дорожке, с лицом, бледным, как полотно, с испуганными сумасшедшими
глазами… Может
быть, ему
было жалко, а может
быть, также он боялся попасть в свидетели… Что он скажет, он, человек без языка, без паспорта, судьям этой проклятой стороны?..
Глаза у них
были, как сливы, лица смуглые, порой остроконечные шляпы с широкими полями, а язык звучал, как музыка — мягко и мелодично.
Когда пыль, поднятую этой толкотней, пронесло дальше, к площади, знамя опять стояло неподвижно, а под знаменем встал человек с открытой головой, длинными, откинутыми назад волосами и черными сверкающими
глазами южанина. Он
был невелик ростом, но возвышался над всею толпой, на своей платформе, и у него
был удивительный голос, сразу покрывший говор толпы. Это
был мистер Чарльз Гомперс, знаменитый оратор рабочего союза.
Негр Сам, чистильщик сапог в Бродвее, мостовой сторож, подозревавший незнакомца в каком-нибудь покушении на целость бруклинского моста, кондуктор вагона, в котором Матвей прибыл вечером к Central park, другой кондуктор, который подвергал свою жизнь опасности, оставаясь с
глазу на
глаз с дикарем в электрическом вагоне, в пустынных предместьях Бруклина, наконец, старая барыня, с буклями на висках, к которой таинственный дикарь огромного роста и ужасающего вида позвонился однажды с неизвестными, но, очевидно, недобрыми целями, когда она
была одна в своем доме…
— Что же мне
будет? — спросила она, глядя на чтеца совсем округлившимися
глазами и не понимая хорошенько, кто это пишет и по какому праву.
Когда толпа остановилась, когда он понял, что более уже ничего не
будет, да и
быть более уже нечему, кроме самого плохого, когда, наконец, он увидел Гопкинса лежащим на том месте, где он упал, с белым, как у трупа, лицом и закрытыми
глазами, он остановился, дико озираясь вокруг и чувствуя, что его в этом городе настигнет, наконец, настоящая погибель.
В это время Матвей,
быть может, под влиянием этого взгляда, раскрыл
глаза, сонные и печальные.
Пришелец еще несколько секунд смотрел в это лицо… Несмотря на то, что Матвей
был теперь переодет и гладко выбрит, что на нем
был американский пиджак и шляпа,
было все-таки что-то в этой фигуре, пробуждавшее воспоминания о далекой родине. Молодому человеку вдруг вспомнилась равнина, покрытая глубоким мягким снегом, звон колокольчика, высокий бор по сторонам дороги и люди с такими же
глазами, торопливо сворачивающие свои сани перед скачущей тройкой…
Глаза его
были широко открыты, как у человека, которому представилось страшное видение.
А дело с Анной шло все хуже и хуже… Через два года после начала этого рассказа два человека сошли с воздушного поезда на углу 4 avenue и пошли по одной из перпендикулярных улиц, разыскивая дом № 1235. Один из них
был высокий блондин с бородой и голубыми
глазами, другой — брюнет, небольшой, но очень юркий, с бритым подбородком и франтовски подвитыми усами. Последний вбежал на лестницу и хотел позвонить, но высокий товарищ остановил его.
Глаза его с волнением видели здесь следы прошлого. Вот за углом как будто мелькнула чья-то фигура. Вот она появляется из-за угла, ступая так тяжело, точно на ногах у нее пудовые гири, и человек идет, с тоской оглядывая незнакомые дома, как две капли воды похожие друг на друга… «Все здесь такое же, — думал про себя Лозинский, — только… нет уже того человека, который блуждал по этой улице два года назад, а
есть другой…»
Правда, в нем не
было вызывающей резкости и задора молодого Джона, но не
было также ласковой и застенчивой покорности прежнего Матвея, которая так приятно ласкала
глаз старой барыни.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я не иначе хочу, чтоб наш дом
был первый в столице и чтоб у меня в комнате такое
было амбре, чтоб нельзя
было войти и нужно бы только этак зажмурить
глаза. (Зажмуривает
глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Хлестаков. Оробели? А в моих
глазах точно
есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна женщина не может их выдержать, не так ли?
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда
будет. (Окидывает
глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Вздрогнула я, одумалась. // — Нет, — говорю, — я Демушку // Любила, берегла… — // «А зельем не
поила ты? // А мышьяку не сыпала?» // — Нет! сохрани Господь!.. — // И тут я покорилася, // Я в ноги поклонилася: // —
Будь жалостлив,
будь добр! // Вели без поругания // Честному погребению // Ребеночка предать! // Я мать ему!.. — Упросишь ли? // В груди у них нет душеньки, // В
глазах у них нет совести, // На шее — нет креста!
— Филипп на Благовещенье // Ушел, а на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный
был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола
глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят — молчу.