Неточные совпадения
И он, Лозинский, подавал
свой голос не хуже
людей, и хоть, правду сказать, сделалось не так, как они хотели со
своим хозяином, а все-таки ему понравилось и то, что
человека, как бы то ни было, спросили.
Пока Лозинская читала письмо,
люди глядели на нее и говорили между собой, что вот и в такой пустой бумажке какая может быть великая сила, что
человека повезут на край света и нигде уже не спросят плату. Ну, разумеется, все понимали при этом, что такая бумажка должна была стоить Осипу Лозинскому немало денег. А это, конечно, значит, что Лозинский ушел в свет не напрасно и что в свете можно-таки разыскать
свою долю…
Народ стал расходиться, а высокий немец снял
свою круглую шляпу, вытер платком потное лицо, подошел к лозищанам и ухмыльнулся, протягивая Матвею Дышлу
свою лапу.
Человек, очевидно, был не из злопамятных; как не стало на пристани толкотни и давки, он оставил
свои манеры и, видно, захотел поблагодарить лозищан за подарок.
— Правду тебе сказать, — хоть оно двинуть
человека в ухо и недолго, а только не видал я в
своей жизни, чтобы от этого выходило что-нибудь хорошее. Что-нибудь и мы тут не так сделали, верь моему слову. Твое было дело — догадаться, потому что ты считаешься умным
человеком.
И
люди молились с ним и пели какие-то канты, и священное пение смешивалось с гулким и жалобным криком корабельного ревуна, опять посылавшего вперед
свои предостережения, а стена тумана опять отвечала, только еще жалобнее и еще глуше…
И тогда же Лозинский сказал себе самому: «А вот же, если я найду там в широком и неведомом свете
свою долю, то это будет также и твоя доля, малютка. Потому что
человеку как-то хочется кого-нибудь жалеть и любить, а особенно, когда
человек на чужбине».
— А ну, это
человек, наконец, может потерять всякое терпение, — сказал Дыма, ставя
свой узел на землю. — Послушай, Берко…
— Ну, когда вы такой упрямый
человек, что все хотите по-своему… то идите, куда знаете. Я себе пойду в вагон, а вы, как хотите… Джон! Отдай барышне багаж. Каждый
человек может итти
своей дорогой.
Нужно сказать, что Матвей и Дыма считались в
своих местах
людьми степенными, знающими, как обращаться в свете.
Поставил
человек лошадь к месту, кинул ей сена с воза или подвязал торбу с овсом, потом сунул кнут себе за пояс, с таким расчетом, чтобы
люди видели, что это не бродяга или нищий волочится на ногах по свету, а настоящий хозяин, со
своей скотиной и телегой; потом вошел в избу и сел на лавку ожидать, когда освободится за столом место.
— Фю-ю! На этот счет вы себе можете быть вполне спокойны. Это совсем не та история, что вы думаете. Здесь свобода: все равные, кто за себя платит деньги. И знаете, что я вам еще скажу? Вот вы простые
люди, а я вас больше почитаю… потому что я вижу: вы в вашем месте были хозяева. Это же видно сразу. А этого шарлатана я, может быть, и держать не стал бы, если бы за него не платили от Тамани-холла. Ну, что мне за дело! У «босса» денег много, каждую неделю я
свое получаю аккуратно.
— Ну, вы-таки умеете попадать пальцем в небо, — сказал он, поглаживая
свою бородку. — Нет, насчет кошелька так вы можете не бояться. Это не его ремесло. Я только говорю, что всякий
человек должен искать солидного и честного дела. А кто продает
свой голос… пусть это будет даже настоящий голос… Но кто продает его Тамани-холлу за деньги, того я не считаю солидным
человеком.
— Вэри-уэлл, — кивнул головой Дыма. — Это значит: очень хорошо… Эх ты, барин! Ты вот научи меня, как это продать этому чорту Тамани-холлу
свой голос, чтобы за это
человека кормили и поили даром.
— Миннесота! Знаю, знаю. Болото, лес, мошка, лесные пожары и, кажется, индейцы… Ай,
люди,
люди! И что вам только понадобилось в этой Америке? Жили бы в
своих Лозищах…
Разумеется, в
своем месте Матвей смеялся над этими пустяками; очень нужно Аврааму, которого чтут также и христиане, заходить в грязные лачуги некрещеных жидов! Но теперь ему стало очень обидно за Борка и за то, что даже евреи, такой крепкий в
своей вере народ, забыли здесь
свой обычай… Молодые
люди наскоро отужинали и убежали опять в другую комнату, а Борк остался один. И у Матвея защемило сердце при виде одинокой и грустной фигуры еврея.
— Ну, он говорит так: значит, будет на свете много самых лучших вер, потому что ваши деды верили по-вашему… Так? Ага! А наши деды — по-нашему. Ну, что же дальше? А дальше будет вот что: лучшая вера такая, какую
человек выберет по
своей мысли… Вот как они говорят, молодые
люди…
Такие же
люди, только добрее. Такие же мужики, в таких же свитках, только мужики похожи на старых лозищан, еще не забывших о
своих старых правах, а свитки тоньше и чище, только дети здоровее и все обучены в школе, только земли больше, и земля родит не по-вашему, только лошади крепче и сытее, только плуги берут шире и глубже, только коровы дают по ведру на удой…
Они нахлынули в комнату, точно толпа странных приведений, которые
человеку видятся порой только во сне, и тихо, без шума занимали
свои места.
— Послушай, Дыма, — сказал Матвей серьезно. Почему ты думаешь, что их обычай непременно хорош? А по-моему, у них много таких обычаев, которых лучше не перенимать крещеному
человеку. Это говорю тебе я, Матвей Лозинский, для твоей пользы. Вот ты уже переменил себе лицо, а потом застыдишься и
своей веры. И когда придешь на тот свет, то и родная мать не узнает, что ты был лозищанин.
— Я вижу, что ты
человек разумный, — сказала барыня снисходительно, — и понимаешь это… То ли, сам скажи, у нас?.. Старый наш свет стоит себе спокойно…,
люди знают
свое место… жид так жид, мужик так мужик, а барин так барин. Всякий смиренно понимает, кому что назначено от господа…
Люди живут и славят бога…
— Да. А девушка, действительно, приятная; нет этого вызывающего нахальства, этого… как бы сказать… Ну, одним словом, приятно, когда видишь
человека, занимающего
свое место.
Бесчисленное количество газетных мальчишек, ожидавших выхода номера и развлекавшихся пока чем попало, разделили
свое внимание между этими водолазами и странно одетым
человеком, которого они засыпали целой тучей звонких острот.
Может быть, это еще такой же пароход из старой Европы, на котором
люди приехали искать в этой Америке
своего счастья, — и теперь смотрят на огромную статую с поднятой рукой, в которой чуть не под облаками светится факел…
Может быть, это был тоже
человек без языка, какой-нибудь бедняга-итальянец, один из тех, что идут сюда целыми стадами из
своей благословенной страны, бедные, темные, как и наши, и с такой же тоской о покинутой родине, о родной беде, под родным небом…
Может быть… Мало ли что может быть! Может быть, эти два
человека нашли бы друг в друге братьев до конца
своей жизни, если бы они обменялись несколькими братскими словами в эту теплую, сумрачную, тихую и печальную ночь на чужбине…
Но
человек без языка шевельнулся на земле так, как недавно шевельнулся ему навстречу волк в
своей клетке. Он подумал, что это тот, чей голос он слышал недавно, такой резкий и враждебный. А если и не тот самый, то, может быть, садовый сторож, который прогонит его отсюда…
В это время его увидал сторож, который, зевая, потягивался под
своим навесом. Он подивился на странную одежду огромного
человека, вспомнил, что как будто видел его ночью около волчьей клетки, и потом с удивлением рассматривал огромные следы огромных сапог лозищанина на сырой песчаной дорожке…
Когда пыль, поднятую этой толкотней, пронесло дальше, к площади, знамя опять стояло неподвижно, а под знаменем встал
человек с открытой головой, длинными, откинутыми назад волосами и черными сверкающими глазами южанина. Он был невелик ростом, но возвышался над всею толпой, на
своей платформе, и у него был удивительный голос, сразу покрывший говор толпы. Это был мистер Чарльз Гомперс, знаменитый оратор рабочего союза.
В груди у Матвея что-то дрогнуло. Он понял, что этот
человек говорит о нем, о том, кто ходил этой ночью по парку, несчастный и бесприютный, как и он, Лозинский, как и все эти
люди с истомленными лицами. О том, кого, как и их всех, выкинул сюда этот безжалостный город, о том, кто недавно спрашивал у него о чем-то глухим голосом… О том, кто бродил здесь со
своей глубокой тоской и кого теперь уже нет на этом свете.
Было слышно, как ветер тихо шелестит листьями, было слышно, как порой тряхнется и глухо ударит по ветру
своими складками огромное полотнище знамени… А речь
человека, стоявшего выше всех с обнаженной головой, продолжалась, плавная, задушевная и печальная…
Он как-то кротко улыбнулся, говорил что-то тихо, но быстро, и все проталкивался вперед, туда, где под знаменем стоял
человек, так хорошо понимавший все чувства, так умело колыхавший их
своим глубоким, проникавшим голосом…
В той местности, откуда он был родом,
люди, носящие сермяжные свиты, имеют обыкновение выражать
свою любовь и уважение к
людям в сюртуках посредством низких, почти до земли, поклонов и целования руки.
Она знала, что мистер Гомперс
человек очень искусный и никогда в
своих речах не «выйдет из порядка».
Через полчаса парк опустел; подъемные краны опять двигались на
своих основаниях, рабочие опять сновали чуть не под облаками на постройке, опять мерно прокатывались вагоны, и проезжавшие в них
люди только из газет узнали о том, что было полчаса назад на этом месте. Только сторожа ходили около фонтана, качая головами и ругаясь за помятые газоны…
А так как очень трудно воздержаться от невольных сопоставлений, то газета, пока не выяснятся окончательно мотивы загадочного преступления этого загадочного
человека, предлагала
свое объяснение, не настаивая, впрочем, на полной его достоверности.
— Найа́гара, Найа́гара-фолл, — сказал кондуктор, торопливо проходя вдоль поезда, и тронул лозищанина за рукав, с удивлением глядя на
человека, который один сидит в
своем углу и не смотрит Ниагару.
Но сменявшиеся пассажиры обращали внимание новых на огромного
человека, чувствовавшего себя как будто неловко в
своей одежде, робкого, застенчивого и беспомощного, как ребенок.
Пришелец еще несколько секунд смотрел в это лицо… Несмотря на то, что Матвей был теперь переодет и гладко выбрит, что на нем был американский пиджак и шляпа, было все-таки что-то в этой фигуре, пробуждавшее воспоминания о далекой родине. Молодому
человеку вдруг вспомнилась равнина, покрытая глубоким мягким снегом, звон колокольчика, высокий бор по сторонам дороги и
люди с такими же глазами, торопливо сворачивающие
свои сани перед скачущей тройкой…
Он замолк, пожевал сигару
своими тонкими ироническими губами и, пристально глядя на молодого
человека, прибавил...
Через минуту двери домов в Дэбльтоуне раскрывались, и жители выходили навстречу
своих приезжих. Вагон опустел. Молодой
человек еще долго кланялся мистеру Дикинсону и напоминал о поклоне мисс Люси. Потом он отправился в город и посеял там некоторое беспокойство и тревогу.
Он хотел уже тушить
свою лампу, когда ему доложили, что с поезда явился к нему
человек по экстренному делу.
— Полиция города Дэбльтоуна исполнит
свой долг, сэр, — сказал судья Дикинсон надменно. — Я не допущу, чтобы впоследствии писали в газетах, что в городе Дэбльтоуне арестовали
человека без достаточных оснований.
Около странного
человека стали собираться кучки любопытных, сначала мальчики и подростки, шедшие в школы, потом приказчики, потом дэбльтоунские дамы, возвращавшиеся из лавок и с базаров, — одним словом, весь Дэбльтоун, постепенно просыпавшийся и принимавшийся за
свои обыденные дела, перебывал на площадке городского сквера, у железнодорожной станции, стараясь, конечно, проникнуть в намерения незнакомца…
Рассмотрев внимательно
свое положение в эту долгую ночь, пока город спал, а невдалеке сновали тени полицейского Келли и приезжего сыщика, он пришел к заключению, что от судьбы не уйдешь, судьба же представлялась ему,
человеку без языка и без паспорта, в виде неизбежной тюрьмы…
Судья Дикинсон вскочил со
своего места и наступил при этом на
свою новую шляпу. Какой-то дюжий немец, Келли и еще несколько
человек схватили Матвея сзади, чтобы он не искусал судью, выбранного народом Дэбльтоуна; в камере водворилось волнение, небывалое в летописях городя. Ближайшие к дверям кинулись к выходу, толпились, падали и кричали, а внутри происходило что-то непонятное и страшное…
После весьма искусного расследования, произведенного чрезвычайно сведущим в
своем деле судьей, м-ром Дикинсоном, он оказался русским, уроженцем Лозищанской губернии (одной из лучших и самых просвещенных в этой великой и дружественной стране), христианином и, — добавим от себя, — очень кротким
человеком, весьма приятным в обращении и совершенно лойяльным.
— Ну, потом… — продолжал он с усилием, —
человек уже в возрасте.
Своя хата, значит, уже и
своя жена.
А думали ли вы когда-нибудь о том, что и машина в
свою очередь изобретает… вернее сказать, вырабатывает нужного ей
человека…
Перед отъездом из Нью-Йорка Матвей и Анна отправились на пристань — смотреть, как подходят корабли из Европы. И они видели, как, рассекая грудью волны залива, подошел морской гигант и как его опять подвели к пристани и по мосткам шли десятки и сотни
людей, неся сюда и
свое горе, и
свои надежды, и ожидания…