Неточные совпадения
Но
люди еще помнили, как он рассказывал о прежних годах, о Запорожьи, о гайдамаках, о
том, как и он уходил на Днепр и потом с ватажками нападал на Хлебно и на Клевань, и как осажденные в горящей избе гайдамаки стреляли из окон, пока от жара не лопались у них глаза и не взрывались сами собой пороховницы.
Так же вот жилось в родных Лозищах и некоему Осипу Лозинскому,
то есть жилось, правду сказать, неважно. Земли было мало, аренда тяжелая, хозяйство беднело. Был он уже женат, но детей у него еще не было, и не раз он думал о
том, что когда будут дети,
то им придется так же плохо, а
то и похуже. «Пока
человек еще молод, — говаривал он, — а за спиной еще не пищит детвора, тут-то и поискать
человеку, где это затерялась его доля».
Человек, видно, был с головой, не из
тех, что пропадают, а из
тех, что еще других выводят на дорогу.
И он, Лозинский, подавал свой голос не хуже
людей, и хоть, правду сказать, сделалось не так, как они хотели со своим хозяином, а все-таки ему понравилось и
то, что
человека, как бы
то ни было, спросили.
Кто бы послушал эти толки,
то подумал бы, что не останется в Лозищах ни одного молодого
человека к филипповкам [Филипповки — рождественский пост у православных.]…
Что-то такое, о чем как будто бы знали когда-то в
той стороне старые
люди, а дети иной раз прикидываются, что и они тоже знают…
Женат он еще не был, изба у него была плохая, а земли столько, что если лечь такому огромному
человеку поперек полосы,
то ноги уже окажутся на чужой земле.
Так и поехали втроем в дальнюю дорогу… Не стоит описывать, как они переехали через границу и проехали через немецкую землю; все это не так уж трудно. К
тому же, в Пруссии немало встречалось и своих
людей, которые могли указать, как и что надо делать дорогой. Довольно будет сказать, что приехали они в Гамбург и, взявши свои пожитки, отправились, не долго думая, к реке, на пристань, чтобы там узнать, когда следует ехать дальше.
Ничего не вышло! Немец, положим, монету не бросил и даже сказал что-то довольно приветливо, но когда наши друзья отступили на шаг, чтобы получше разбежаться и вскочить на пароходик, немец мигнул двум матросам, а
те, видно, были
люди привычные: сразу так принялись за обоих лозищан, что нечего было думать о скачке.
Матвей опустил голову и подумал про себя: «правду говорит — без языка
человек, как слепой или малый ребенок». А Дыма, хоть, может быть, думал
то же самое, но так как был
человек с амбицией,
то стукнул кружкой по столу и говорит...
Парусный корабль качался и рос, и когда поравнялся с ними,
то Лозинский увидел на нем веселых
людей, которые смеялись и кланялись и плыли себе дальше, как будто им не о чем думать и заботиться, и жизнь их будто всегда идет так же весело, как их корабль при попутном ветре…
Уже одно
то, что он видел это колыхающееся без конца море, эти корабли, этих странных, чужих
людей…
То, что его глаз смотрел в тайну морской глубины и что он чувствовал ее в душе и думал о ней и об этих чужих
людях, и о себе, когда он приедет к ним, — все это делало его как будто другим
человеком.
Но потом увидел, что это не с одним Дымой; многие почтенные
люди и даже шведские и датские барышни, которые плыли в Америку наниматься в горничные и кухарки, так же висели на бортах, и с ними было все
то же, что и с Дымой.
Дыма —
человек нервный — проклинал и себя, и Осипа, и Катерину, и корабль, и
того, кто его выдумал, и всех американцев, даже еще не рожденных на свет…
Дыма, к
тому же —
человек, битый не в темя, разговорился скоро.
И в это время на корабле умер
человек. Говорили, что он уже сел больной; на третий день ему сделалось совсем плохо, и его поместили в отдельную каюту. Туда к нему ходила дочь, молодая девушка, которую Матвей видел несколько раз с заплаканными глазами, и каждый раз в его широкой груди поворачивалось сердце. А наконец, в
то время, когда корабль тихо шел в густом тумане, среди пассажиров пронесся слух, что этот больной
человек умер.
Но и они также верят в бога и также молятся, и когда пароход пошел дальше,
то молодой господин в черном сюртуке с белым воротником на шее (ни за что не сказал бы, что это священник) встал посреди
людей, на носу, и громким голосом стал молиться.
И тогда же Лозинский сказал себе самому: «А вот же, если я найду там в широком и неведомом свете свою долю,
то это будет также и твоя доля, малютка. Потому что
человеку как-то хочется кого-нибудь жалеть и любить, а особенно, когда
человек на чужбине».
— Ге, это не очень много! Джон!.. — крикнул он на молодого
человека, который-таки оказался его сыном. — Ну, чего ты стоишь, как какой-нибудь болван. Таке
ту бэгедж оф мисс (возьми у барышни багаж).
— Это верно называется свобода, — сказал Дыма очень язвительно. —
Человеку кинули в лицо огрызок, — это свобода… Ну, когда здесь уже такая свобода,
то послушай, Матвей, дай этому висельнику хорошего пинка, может, тогда они нас оставят в покое.
— Не пойду, — сказал Дыма решительно. — Бог создал
человека для
того, чтобы он ходил и ездил по земле. Довольно и
того, что
человек проехал по этому проклятому морю, которое чуть не вытянуло душу. А тут еще лети, как какая-нибудь сорока, по воздуху. Веди нас пешком.
— Ну, когда вы такой упрямый
человек, что все хотите по-своему…
то идите, куда знаете. Я себе пойду в вагон, а вы, как хотите… Джон! Отдай барышне багаж. Каждый
человек может итти своей дорогой.
Одним словом, ходили всегда по свету с открытыми глазами, — знали себя, знали
людей, а потому от равных видели радушие и уважение, от гордых сторонились, и если встречали от господ иногда какие-нибудь неприятности,
то все-таки не часто.
— Фю-ю! На этот счет вы себе можете быть вполне спокойны. Это совсем не
та история, что вы думаете. Здесь свобода: все равные, кто за себя платит деньги. И знаете, что я вам еще скажу? Вот вы простые
люди, а я вас больше почитаю… потому что я вижу: вы в вашем месте были хозяева. Это же видно сразу. А этого шарлатана я, может быть, и держать не стал бы, если бы за него не платили от Тамани-холла. Ну, что мне за дело! У «босса» денег много, каждую неделю я свое получаю аккуратно.
— Ну, вы-таки умеете попадать пальцем в небо, — сказал он, поглаживая свою бородку. — Нет, насчет кошелька так вы можете не бояться. Это не его ремесло. Я только говорю, что всякий
человек должен искать солидного и честного дела. А кто продает свой голос… пусть это будет даже настоящий голос… Но кто продает его Тамани-холлу за деньги,
того я не считаю солидным
человеком.
«Правду сказать, — думал он, — на этом свете
человек думает так, а выходит иначе, и если бы
человек знал, как выйдет,
то, может, век бы свековал в Лозищах, с родной бедою».
Разумеется, в своем месте Матвей смеялся над этими пустяками; очень нужно Аврааму, которого чтут также и христиане, заходить в грязные лачуги некрещеных жидов! Но теперь ему стало очень обидно за Борка и за
то, что даже евреи, такой крепкий в своей вере народ, забыли здесь свой обычай… Молодые
люди наскоро отужинали и убежали опять в другую комнату, а Борк остался один. И у Матвея защемило сердце при виде одинокой и грустной фигуры еврея.
Ну, а когда
человек станет другой,
то и вера у него станет уже другая.
Господь сказал: если так будет дальше,
то из-за субботы всех моих
людей перережут, как стадо, и некому будет праздновать самую субботу… пусть уж лучше берут меч в субботу, чтобы у меня остались мои
люди.
Теперь подумайте сами: если можно брать меч, чтобы убивать
людей в субботу,
то отчего не взять в руки станок, чтобы вам не помирать с голоду в чужой стороне?» А! Я же вам говорю: это очень умный
человек, этот Мозес.
— А ну! Что вы скажете? — спросил Борк, глядя на лозищанина острым взглядом. — Вот как они тут умеют рассуждать. Поверите вы мне, на каждое ваше слово он вам сейчас вот так ответит, что у вас язык присохнет. По-нашему, лучшая вера
та, в которой
человек родился, — вера отцов и дедов. Так мы думаем, глупые старики.
И долго еще эти два
человека: старый еврей и молодой лозищанин, сидели вечером и говорили о
том, как верят в Америке. А в соседней комнате молодые
люди все болтали и смеялись, а за стеной глухо гремел огромный город…
И поле здесь не такое, и не
то здесь в поле родится, и
люди иные.
А потом вспомнил: да ведь это американцы.
Те, что летают по воздуху, что смеются в церквах, что женятся у раввинов на еврейках, что выбирают себе веру, кто как захочет…
Те, что берут себе всего
человека, и тогда у него тоже меняется вера…
Анна подумала, что она хорошо сделала, не сказав Розе всего о брате… У нее как-то странно сжалось сердце… И еще долго она лежала молча, и ей казались странными и этот глухо гудящий город, и
люди, и
то, что она лежит на одной постели с еврейкой, и
то, что она молилась в еврейской комнате, и что эта еврейка кажется ей совсем не такой, какой представлялась бы там, на родине…
— Не хочу, — упрямо ответил Матвей. — Голос дан
человеку не для
того, чтобы его продавать.
И если еще, вдобавок, выищутся какие-нибудь необыкновенные силачи,
то ездят из города в город и тузят друг друга на
людях за хорошие деньги.
— Послушай, Дыма, — сказал Матвей серьезно. Почему ты думаешь, что их обычай непременно хорош? А по-моему, у них много таких обычаев, которых лучше не перенимать крещеному
человеку. Это говорю тебе я, Матвей Лозинский, для твоей пользы. Вот ты уже переменил себе лицо, а потом застыдишься и своей веры. И когда придешь на
тот свет,
то и родная мать не узнает, что ты был лозищанин.
Он стал читать, шевеля губами, о
том, как двое молодых
людей пришли в Содом к Лоту и как жители города захотели взять их к себе. Потом он поднял голову и начал думать. Он думал о
том, что вот они с Дымой как раз такие молодые
люди в этом городе. Только у Дымы сразу стал портиться характер, и он сам пошел к жителям города…
Ирландцы взяли Падди в середину и сомкнулись тревожно, как стадо при виде медведя. Все они глядели на этого огромного
человека, ожидая чего-то страшного,
тем более, что Дыма тоже стоял перепуганный и бледный…
— А! Видела я за двадцать лет много честных девушек, которые через год, а
то и меньше пропадали в этой проклятой стране… Сначала
человек как
человек: тихая, скромная, послушная, боится бога, работает и уважает старших. А потом… Смотришь, — начала задирать нос, потом обвешается лентами и тряпками, как ворона в павлиньих перьях, потом прибавляй ей жалованье, потом ей нужен отдых два раза в неделю… А потом уже барыня служи ей, а она хочет сидеть сложа руки…
— Я вижу, что ты
человек разумный, — сказала барыня снисходительно, — и понимаешь это…
То ли, сам скажи, у нас?.. Старый наш свет стоит себе спокойно…,
люди знают свое место… жид так жид, мужик так мужик, а барин так барин. Всякий смиренно понимает, кому что назначено от господа…
Люди живут и славят бога…
— Она, сударыня, круглая сирота… Грех ее обидеть. Барыня, перебирая спицы, кивнула головой. Между
тем Джон, которому очень не понравилось все это, а также и обращение с ним Матвея, надел шляпу и пошел к двери, не говоря ни слова. Матвей увидел, что этот неприятный молодой
человек готов уйти без него, и тоже заторопился. Наскоро попрощавшись с Анной и поцеловав у барыни руку, он кинулся к двери, но еще раз остановился.
Вскоре дверь за нею захлопнулась, и дом старой барыни, недавно еще встревоженный, стоявший с открытою дверью и с
людьми на крыльце, которые останавливали расспросами прохожих, опять стал в ряд других, ничем не отличаясь от соседей;
та же дверь с матовым стеклом и черный номер: 1235.
Между
тем, недалеко в переулке один из прохожих, которого расспрашивал Джон, наткнулся на странного
человека, который шел, точно тащил на плечах невидимую тяжесть, и все озирался. Американец ласково взял его за рукав, подвел к углу и указал вдоль улицы...
Теперь ноги одни ходили по свету в
то время, как голова путалась с чужими
людьми.
На небольшой площадке, невдалеке от огромного здания газеты «Tribune», странный
человек зачерпнул воды у фонтана и пил ее с большой жадностью, не обращая внимания на
то, что в грязном водоеме два маленьких оборванца плавали и ныряли за никелевыми и медными монетками, которые им на потеху кидали прохожие.
И он согласился исполнить желание доброго
человека,
тем более, что, действительно, сапоги совсем порыжели за дорогу.
Часа в четыре странного
человека видели опять у моста. Только что прошел мостовой поезд, локомотив делал поворот по кругу, с лестницы сходила целая толпа приехавших с
той стороны американцев, — и они обратили внимание на странного
человека, который, стоя в середине этого людского потока, кричал: — Кто в бога верует, спасите!