Неточные совпадения
— То-то вот и есть, что ты дурак! Нужно, чтобы значило, и чтобы было с толком, и чтобы
другого слова как
раз с таким значением не было… А так — мало ли что ты выдумаешь!.. Ученые не глупее вас и говорят не на смех…
Страшен был не он, с его хвостом, рогами и даже огнем изо рта. Страшно было ощущение какого-то
другого мира, с его вмешательством, непонятным, таинственным и грозным… Всякий
раз, когда кто-нибудь умирал по соседству, особенно если умирал неожиданно, «наглою» смертью «без покаяния», — нам становилась страшна тьма ночи, а в этой тьме — дыхание ночного ветра за окном, стук ставни, шум деревьев в саду, бессознательные вскрикивания старой няньки и даже простой жук, с смутным гудением ударяющийся в стекла…
Поп оказался жадный и хитрый. Он убил и ободрал молодого бычка, надел на себя его шкуру с рогами, причем попадья кое — где зашила его нитками, пошел в полночь к хате мужика и постучал рогом в оконце. Мужик выглянул и обомлел. На
другую ночь случилось то же, только на этот
раз чорт высказал категорическое требование: «Вiдай мoï грошi»…
Иной
раз и хотелось уйти, но из-за горизонта в узком просвете шоссе, у кладбища, то и дело появлялись какие-то пятнышки, скатывались, росли, оказывались самыми прозаическими предметами, но на смену выкатывались
другие, и опять казалось: а вдруг это и есть то, чего все ждут.
В пансионе Окрашевской учились одни дети, и я чувствовал себя там ребенком. Меня привозили туда по утрам, и по окончании урока я сидел и ждал, пока за мной заедет кучер или зайдет горничная. У Рыхлинскогс учились не только маленькие мальчики, но и великовозрастные молодые люди, умевшие уже иной
раз закрутить порядочные усики. Часть из них училась в самом пансионе,
другие ходили в гимназию. Таким образом я с гордостью сознавал, что впервые становлюсь членом некоторой корпорации.
Однажды, сидя еще на берегу, он стал дразнить моего старшего брата и младшего Рыхлинского, выводивших последними из воды. Скамеек на берегу не было, и, чтобы надеть сапоги, приходилось скакать на одной ноге, обмыв
другую в реке. Мосье Гюгенет в этот день расшалился, и, едва они выходили из воды, он кидал в них песком. Мальчикам приходилось опять лезть в воду и обмываться. Он повторил это много
раз, хохоча и дурачась, пока они не догадались разойтись далеко в стороны, захватив сапоги и белье.
Мальчик после этого несколько
раз ходил с Кучальский, обуздывая свою живость и стараясь попасть в сдержанный тон моего бывшего
друга.
Вдали, под
другим берегом, отчетливо рисуясь на синеве и зелени, плавали лебеди, которых я тогда видел в первый
раз.
В эти минуты их можно было принять за двух неразлучных
друзей. Но иной
раз капитан за глаза говорил с горечью...
В следующий
раз, проходя опять тем же местом, я вспомнил вчерашнюю молитву. Настроение было
другое, но… кто-то как будто упрекнул меня: «Ты стыдишься молиться, стыдишься признать свою веру только потому, что это не принято…» Я опять положил книги на панель и стал на колени…
Мне тоже порой казалось, что это занимательно и красиво, и иной
раз я даже мечтал о том, что когда-нибудь и я буду таким же уездным сатириком, которого одни боятся,
другие любят, и все, в сущности, уважают за то, что он никого сам не боится и своими выходками шевелит дремлющее болото.
Это входило у меня в привычку. Когда же после Тургенева и
других русских писателей я прочел Диккенса и «Историю одного города» Щедрина, — мне показалось, что юмористическая манера должна как
раз охватить и внешние явления окружающей жизни, и их внутренний характер. Чиновников, учителей, Степана Яковлевича, Дидонуса я стал переживать то в диккенсовских, то в щедринских персонажах.
Это продолжалось многие годы, пока… яркие облака не сдвинулись, вновь изменяя еще
раз мировую декорацию, и из-за них не выглянула опять бесконечность, загадочно ровная, заманчивая и дразнящая старыми загадками сфинкса в новых формах… И тогда я убедился, что эти вопросы были только отодвинуты, а не решены в том или
другом смысле.
Я, конечно, ничего ни с кем не говорил, но отец с матерью что-то заметили и без меня. Они тихо говорили между собой о «пане Александре», и в тоне их было слышно искреннее сожаление и озабоченность. Кажется, однако, что на этот
раз Бродский успел справиться со своим недугом, и таким пьяным, как
других письмоводителей, я его не видел. Но все же при всей детской беспечности я чувствовал, что и моего нового
друга сторожит какая-то тяжелая и опасная драма.
День был воскресный. Ученики должны быть у обедни в старом соборе, на хорах. С разрешения гимназического начальства я обыкновенно ходил в
другую церковь, но этот
раз меня потянуло в собор, где я надеялся встретить своего соседа по парте и приятеля Крыштановича, отчасти уже знакомого читателям предыдущих моих очерков. Это был юноша опытный и авторитетный, и я чувствовал потребность излить перед ним свою переполненную душу.
Раз она села рядом со мной, а я тотчас пересел в
другое место.
— Да вот, как вы сказали, огонь блюсти. А то не дворянское дело. И дворянское дело наше делается не здесь, на выборах, а там, в своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или не должно. Вот мужики тоже, посмотрю на них
другой раз: как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни будь плохая земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо в убыток.