Неточные совпадения
Из этой неопределенной толпы
память выделяет присутствие матери, между тем как отец, хромой, опираясь
на палку, подымается по лестнице каменного дома во дворе напротив, и мне кажется, что он идет в огонь.
Образ отца сохранился в моей
памяти совершенно ясно: человек среднего роста, с легкой наклонностью к полноте. Как чиновник того времени, он тщательно брился; черты его лица были тонки и красивы: орлиный нос, большие карие глаза и губы с сильно изогнутыми верхними линиями. Говорили, что в молодости он был похож
на Наполеона Первого, особенно когда надевал по — наполеоновски чиновничью треуголку. Но мне трудно было представить Наполеона хромым, а отец всегда ходил с палкой и слегка волочил левую ногу…
На третьем или четвертом году после свадьбы отец уехал по службе в уезд и ночевал в угарной избе. Наутро его вынесли без
памяти в одном белье и положили
на снег. Он очнулся, но половина его тела оказалась парализованной. К матери его доставили почти без движения, и, несмотря
на все меры, он остался
на всю жизнь калекой…
Уже
на моей
памяти, по чьему-то доносу, возникло дело о расторжении этого брака, и отец был серьезно напуган этим делом.
Я пишу не историю своего времени. Я просто всматриваюсь в туманное прошлое и заношу вереницы образов и картин, которые сами выступают
на свет, задевают, освещают и тянут за собой близкие и родственные воспоминания. Я стараюсь лишь об одном: чтобы ясно и отчетливо облечь в слово этот непосредственный материал
памяти, строго ограничивая лукавую работу воображения…
В связи с описанной сценой мне вспоминается вечер, когда я сидел
на нашем крыльце, глядел
на небо и «думал без слов» обо всем происходящем… Мыслей словами, обобщений, ясных выводов не было… «Щось буде» развертывалось в душе вереницей образов… Разбитая «фигура»… мужики Коляновской, мужики Дешерта… его бессильное бешенство… спокойная уверенность отца. Все это в конце концов по странной логике образов слилось в одно сильное ощущение, до того определенное и ясное, что и до сих пор еще оно стоит в моей
памяти.
Должно быть, было что-то особенное в этой минуте, потому что она запечатлелась навеки в моей
памяти и с внутренним ощущением, и с внешними подробностями. Кто-то во мне как бы смотрел со стороны
на стоявшего у ворот мальчика, и если перевести словами результаты этого осмотра, то вышло бы приблизительно так...
В сентябре 1861 года город был поражен неожиданным событием. Утром
на главной городской площади, у костела бернардинов, в пространстве, огражденном небольшим палисадником, публика, собравшаяся
на базар, с удивлением увидела огромный черный крест с траурно — белой каймой по углам, с гирляндой живых цветов и надписью: «В
память поляков, замученных в Варшаве». Крест был высотою около пяти аршин и стоял у самой полицейской будки.
Из казаков особенно выделяется в
памяти кудрявый брюнет, урядник. Лицо его было изрыто оспой, но это не мешало ему слыть настоящим красавцем. Для нас было истинным наслаждением смотреть, как он почти волшебством, без приготовлений, взлетал
на лошадь. По временам он напивался и тогда, сверкая глазами, кричал
на весь двор...
Случилось это следующим образом. Один из наших молодых учителей, поляк пан Высоцкий, поступил в университет или уехал за границу.
На его место был приглашен новый, по фамилии, если
память мне не изменяет, Буткевич. Это был молодой человек небольшого роста, с очень живыми движениями и ласково — веселыми, черными глазами. Вся его фигура отличалась многими непривычными для нас особенностями.
Очень вероятно, что через минуту он уже не узнал бы меня при новой встрече, но в моей
памяти этот маленький эпизод остался
на всю жизнь.
Впоследствии, в минуты невольных уединений, когда я оглядывался
на прошлое и пытался уловить, что именно в этом прошлом определило мой жизненный путь, в
памяти среди многих важных эпизодов, влияний, размышлений и чувств неизменно вставала также и эта картина: длинный коридор, мальчик, прижавшийся в углублении дверей с первыми движениями разумной мечты о жизни, и огромная мундиро — автоматическая фигура с своею несложною формулой...
Сначала словесник Шавров произнес речь, которая совсем не сохранилась в моей
памяти, а затем
на эстраду выступил гимназист, небольшого роста, с большой курчавой головой.
Теперь я люблю воспоминание об этом городишке, как любят порой
память старого врага. Но, боже мой, как я возненавидел к концу своего пребывания эту затягивающую, как прудовой ил, лишенную живых впечатлений будничную жизнь, высасывавшую энергию, гасившую порывы юного ума своей безответностью
на все живые запросы, погружавшую воображение в бесплодно — романтическое ленивое созерцание мертвого прошлого.
Конечно, у Лотоцкого были, по — видимому, некоторые прирожденные странности, которые шли навстречу влиянию отупляющей рутины.
На других это сказывалось не так полно и не так ярко, но все же, когда теперь в моей
памяти встает бесконечная вереница часов, проведенных в стенах гимназии, то мне кажется, что напряженная тишина этих часов то и дело оглашается маниаческими выкрикиваниями желто — красного попугая…
— О — о-от — че
на — а-ш… Иже еси
на небе — си — и-и… — Опять неопределенный туман, звяканье кадильницы, клубы дыма, возгласы, не отмечаемые
памятью, вереница вялых мыслей в голове…
Эпизод этот залег в моей
памяти каким-то странным противоречием, и порой, глядя, как капитан развивает перед Каролем какой-нибудь новый план, а тот слушает внимательно и спокойно, — я спрашивал себя: помнит ли Кароль, или забыл? И если помнит, то винит ли капитана? Или себя? Или никого не винит, а просто носит в душе беспредметную горечь и злобу? Ничего нельзя было сказать, глядя
на суховатое морщинистое лицо, с колючей искоркой в глазах и с тонкими губами, сжатыми, точно от ощущения уксуса и желчи…
Это опять была минута, которая во всех мелочах запала
на всю жизнь в мою
память.
Все это опять падало
на девственную душу, как холодные снежинки
на голое тело… Убийство Иванова казалось мне резким диссонансом. «Может быть, неправда?..» Но над всем преобладала мысль: значит, и у нас есть уже это… Что именно?.. Студенчество, умное и серьезное, «с озлобленными лицами», думающее тяжкие думы о бесправии всего народа… А при упоминании о «генералах Тимашевых и Треповых» в
памяти вставал Безак.
Это был последний
на моей
памяти представитель городнического звания, так как эта должность вскоре была совершенно упразднена.
Весь этот вечер проходил оживленно и весело, а для меня в нем осталось несколько мелких, почти ничтожных эпизодов, значение которых выделилось даже не сразу, но которые остались в
памяти навсегда. Так, когда играли в прятки, я наткнулся
на кого-то из прятавшихся за дверью в темноватом углу отцовского кабинета. Когда я приоткрыл дверь, — передо мной
на полу сидела небольшая фигурка, отвернувшая голову. Нужно было еще угадать, кто это.
Затем оно исчезало и не приходило
на призывы
памяти, как тот детский сон…
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Но только какое тонкое обращение! сейчас можно увидеть столичную штучку. Приемы и все это такое… Ах, как хорошо! Я страх люблю таких молодых людей! я просто без
памяти. Я, однако ж, ему очень понравилась: я заметила — все
на меня поглядывал.
Пал дуб
на море тихое, // И море все заплакало — // Лежит старик без
памяти // (Не встанет, так и думали!).
Из Питера, расслабленный, // Шальной, почти без
памяти, // Я
на машину сел.
Скотинин. Да с ним
на роду вот что случилось. Верхом
на борзом иноходце разбежался он хмельной в каменны ворота. Мужик был рослый, ворота низки, забыл наклониться. Как хватит себя лбом о притолоку, индо пригнуло дядю к похвям потылицею, и бодрый конь вынес его из ворот к крыльцу навзничь. Я хотел бы знать, есть ли
на свете ученый лоб, который бы от такого тумака не развалился; а дядя, вечная ему
память, протрезвясь, спросил только, целы ли ворота?
"30-го июня, — повествует летописец, —
на другой день празднованья
памяти святых и славных апостолов Петра и Павла был сделан первый приступ к сломке города".