Неточные совпадения
На следующее утро я с увлечением рассказывал матери, что вчера, когда ее
не было, к нам
приходил вор, которого мы с Гандылом крепко побили.
Вдова тоже
приходила к отцу, хотя он
не особенно любил эти посещения. Бедная женщина, в трауре и с заплаканными глазами, угнетенная и робкая,
приходила к матери, что-то рассказывала ей и плакала. Бедняге все казалось, что она еще что-то должна растолковать судье; вероятно, это все были ненужные пустяки, на которые отец только отмахивался и произносил обычную у него в таких случаях фразу...
Потом на «тот свет» отправился пан Коляновский, который, по рассказам, возвращался оттуда по ночам. Тут уже было что-то странное. Он мне сказал: «
не укараулишь», значит, как бы скрылся, а потом
приходит тайком от домашних и от прислуги. Это было непонятно и отчасти коварно, а во всем непонятном, если оно вдобавок сознательно, есть уже элемент страха…
Осенью
пришли во двор молодые с «музыками», а на посыпанной песком площадке двора Иохим со «свахами и дружинами» отплясывал такого казачка, какого я уже никогда
не видывал впоследствии.
Из разговоров старших я узнал, что это
приходили крепостные Коляновской из отдаленной деревни Сколубова просить, чтобы их оставили по — старому — «мы ваши, а вы наши». Коляновская была барыня добрая. У мужиков земли было довольно, а по зимам почти все работники расходились на разные работы. Жилось им, очевидно, тоже лучше соседей, и «щось буде» рождало в них тревогу — как бы это грядущее неизвестное их «
не поровняло».
Зато во всех остальных отношениях всякое шпионство и взаимные жалобы совершенно
не терпелись. В тех случаях, когда какой-нибудь новичок
приходил с жалобой или доносом, Рыхлинский немедленно вызывал виновного и производил строгое расследование. Если донос оказывался верным, — следовало наказание: шла в ход та же линейка или виновный ставился на колени. Но при наказании непременно должен был присутствовать и доносчик. Иной раз Рыхлинский спрашивал его...
В один вечер мать захлопоталась и забыла
прислать за мною. Остаться ночевать в пансионе мне
не хотелось. Было страшно уходить одному, но вместе что-то манило. Я решился и, связав книги, пошел из дортуара, где ученики уже ложились.
Эта мысль
пришла мне в голову, но оскорбленная гордость
не позволила сделать первые шаги к примирению.
Вышел я от него почти влюбленный в молодого учителя и,
придя домой, стал жадно поглощать отмеченные места в книге. Скоро я догнал товарищей по всем предметам, и на следующую четверть Герасименко после моей фамилии пролаял сентенцию: «похвально». Таким образом ожидания моего приятеля Крыштановигча
не оправдались: испробовать гимназических розог мне
не пришлось.
— Один… если захочешь, будем
приходить вместе… Тебе
не хочется иногда уйти куда-нибудь?.. Так, чтобы все идти, идти… и
не возвращаться…
Первое время после этого Кранц
приходил в первый класс, желтый от злости, и старался
не смотреть на Колубовского,
не заговаривал с ним и
не спрашивал уроков. Однако выдержал недолго: шутовская мания брала свое, и,
не смея возобновить представление в полном виде, Кранц все-таки водил носом по воздуху, гримасничал и, вызвав Колубовского, показывал ему из-за кафедры пробку.
Через несколько дней из округа
пришла телеграмма: немедленно устранить Кранца от преподавания. В большую перемену немец вышел из гимназии, чтобы более туда
не возвращаться. Зеленый и злой, он быстро шел по улице,
не глядя по сторонам, весь поглощенный злобными мыслями, а за ним шла гурьба учеников, точно стая собачонок за затравленным, но все еще опасным волком.
Бывало, конечно, и так, что оба пана
приходили к сознанию своего, как теперь принято говорить, классового интереса и заключали временный союз против Микиты. Тогда Миките приходилось плохо, если только Янкель
не успевал своевременно обеспечить ему убежище.
Поэтому он
не раз
приходил к капитану, прося купить его в нераздельное владение и обещая работать за троих.
Бедный старик вздыхал, даже плакал, отбиваясь от соблазнителя: ни нога уже
не годится для стремени, ни рука для сабли, но капитан изо дня в день
приходил к его хате, нашептывал одно и то же.
Бедный оголодавший старик
не выдержал и наутро после разговора
пришел записаться.
Матери опять
не хотят нас пускать ночевать в саду. Бог знает, что у них на уме… Но те, что
приходят «на двор» с просьбами, кланяются, целуют руки… А те, что работают у себя на полях, — кажутся такими умелыми и серьезными, но замкнутыми и недоступными…
— Ну вот, дело сделано, — сказал он. — Я знал, что с ним можно говорить по — человечески. В Тифлисе, говорят, ученики
приходят в гимназию с кинжалами, тем менее оснований придираться к мелочам. Ну,
не поминайте лихом!
Недели через две или три в глухой городишко
пришел ответ от «самого» Некрасова. Правда, ответ
не особенно утешительный: Некрасов нашел, что стихи у брата гладки, приличны, литературны; вероятно, от времени до времени их будут печатать, но… это все-таки только версификация, а
не поэзия. Автору следует учиться, много читать и потом, быть может, попытаться использовать свои литературные способности в других отраслях литературы.
Но еще большее почтение питал он к киевскому студенту Брониславу Янковскому. Отец его недавно поселился в Гарном Луге, арендуя соседние земли. Это был человек старого закала, отличный хозяин, очень авторитетный в семье. Студент с ним
не особенно ладил и больше тяготел к семье капитана. Каждый день чуть
не с утра, в очках, с книгой и зонтиком подмышкой, он
приходил к нам и оставался до вечера, серьезный, сосредоточенный, молчаливый. Оживлялся он только во время споров.
В наличности
не было сил для разрешения кризиса. Оставалась надежда на будущее, на что-то новое, что
придет с этим будущим, и прежде всего на «нового человека», которого должны выдвинуть молодые поколения.
Об этом спрашивает молодая женщина, «пробужденная им к сознательной жизни». Он все откроет ей, когда
придет время… Наконец однажды, прощаясь с нею перед отъездом в столицу, где его уже ждет какое-то важное общественное дело, — он наклоняется к ней и шопотом произносит одно слово… Она бледнеет. Она
не в силах вынести гнетущей тайны. Она заболевает и в бреду часто называет его имя, имя героя и будущего мученика.
Это столкновение сразу стало гимназическим событием. Матери я ничего
не говорил, чтобы
не огорчать ее, но чувствовал, что дело может стать серьезным. Вечером ко мне
пришел один из товарищей, старший годами, с которым мы были очень близки. Это был превосходный малый, туговатый на ученье, но с большим житейским смыслом. Он сел на кровати и, печально помотав головой, сказал...
Я, разумеется,
не боялся. Наоборот, идя по широким темным улицам и пустырям, я желал какой-нибудь опасной встречи. Мне так приятно было думать, что Люня еще
не спит и, лежа в своей комнате с закрытыми ставнями, думает обо мне с опасением и участием. А я ничего
не боюсь и иду один, с палкой в руке, мимо старых, обросших плющами стен знаменитого дубенского замка. И мне
приходила в голову гордая мысль, что я, должно быть, «влюблен».
А то, что
приходило в голову и за что я принимался,
не удовлетворяло меня, потому что я ничего
не умел.
Иной раз она
приходила и к нам с небольшим коробом, но всегда это имело такой вид, как будто Бася
приходит не для барыша, а делает одолжение своим добрым знакомым.
Не знаю, какие именно «большие секреты» она сообщила сестре, но через некоторое время в городе разнесся слух, что Басина внучка выходит замуж. Она была немного старше меня, и восточный тип делал ее еще более взрослой на вид. Но все же она была еще почти ребенок, и в первый раз, когда Бася
пришла к нам со своим товаром, моя мать сказала ей с негодующим участием...
Под конец вечера послышалось на дворе побрякивание бубенцов. Это за Линдгорстами приехали лошади. Младшая стала просить у матери, чтобы еще остаться. Та
не соглашалась, но когда подошла Лена и, протянув руки на плечо матери, сказала, ласкаясь: «Мамочка… Так хорошо!» — та сразу уступила и уехала с мальчиком, обещая
прислать лошадь через полчаса.