Неточные совпадения
Этот эпизод как-то сразу ввел меня, новичка, в
новое общество на правах его члена. Домой я шел с гордым сознанием, что я уже настоящий ученик, что меня знает весь
класс и из-за меня совершился даже некоторый важный акт общественного правосудия.
Мы остались и прожили около полугода под надзором бабушки и теток.
Новой «власти» мы как-то сразу не подчинились, и жизнь пошла кое-как. У меня были превосходные способности, и, совсем перестав учиться, я схватывал предметы на лету, в
классе, на переменах и получал отличные отметки. Свободное время мы с братьями отдавали бродяжеству: уходя веселой компанией за реку, бродили по горам, покрытым орешником, купались под мельничными шлюзами, делали набеги на баштаны и огороды, а домой возвращались позднею ночью.
Едва, как отрезанный, затих последний слог последнего падежа, — в
классе, точно по волшебству,
новая перемена. На кафедре опять сидит учитель, вытянутый, строгий, чуткий, и его блестящие глаза, как молнии, пробегают вдоль скамей. Ученики окаменели. И только я, застигнутый врасплох, смотрю на все с разинутым ртом… Крыштанович толкнул меня локтем, но было уже поздно: Лотоцкий с резкой отчетливостью назвал мою фамилию и жестом двух пальцев указал на угол.
Кажется, я был в пятом
классе, когда у нас появилось сразу несколько
новых молодых учителей, проходивших курс гимназии в попечительство Пирогова и только что вышедших из университета.
Инцидент был исчерпан. В первый еще раз такое столкновение разрешилось таким образом. «
Новый учитель» выдержал испытание. Мы были довольны и им, и — почти бессознательно — собою, потому что также в первый раз не воспользовались слабостью этого юноши, как воспользовались бы слабостью кого-нибудь из «старых». Самый эпизод скоро изгладился из памяти, но какая-то ниточка своеобразной симпатии, завязавшейся между
новым учителем и
классом, осталась.
Все это мы успели заметить и оценить до последней пуговицы и до слишком широких лацканов синего фрака, пока
новый учитель ходил по
классу. Нам казалось странным и немного дерзким то обстоятельство, что он ведет себя так бесцеремонно, точно нас, целого
класса, здесь вовсе не существует.
Еще дня через два в
класс упало, как петарда,
новое сенсационное известие. Был у нас ученик Доманевич, великовозрастный молодой человек, засидевшийся в гимназии и казавшийся среди мелюзги совсем взрослым. Он был добрый малый и хороший товарищ, но держал себя высокомерно, как профессор, случайно усевшийся на одну парту с малышами.
В этот день он явился в
класс с видом особенно величавым и надменным. С небрежностью, сквозь которую, однако, просвечивало самодовольство, он рассказал, что он с
новым учителем уже «приятели». Знакомство произошло при особенных обстоятельствах. Вчера, лунным вечером, Доманевич возвращался от знакомых. На углу Тополевой улицы и шоссе он увидел какого-то господина, который сидел на штабеле бревен, покачивался из стороны в сторону, обменивался шутками с удивленными прохожими и запевал малорусские песни.
— Что мне учить ее, — ответил Доманевич небрежно, — я с прошлого года знаю все, что он диктовал… Я, брат, «мыслю» еще с первого
класса. — И, окинув нас обычным, несколько пренебрежительным взглядом, Доманевич медленно проследовал к своему месту. Теперь у него явилось
новое преимущество: едва ли к кому-нибудь из мелюзги учитель мог обратиться за такой услугой…
Неточные совпадения
Но к старым идолам добавлен
новый — рабочий
класс, и вера в неизбежность человеческих жертвоприношений продолжает существовать.
—
Новое течение в литературе нашей — весьма показательно. Говорят, среди этих символистов, декадентов есть талантливые люди. Литературный декаданс указывал бы на преждевременное вырождение
класса, но я думаю, что у нас декадентство явление подражательное, юнцы наши подражают творчеству жертв и выразителей психического распада буржуазной Европы. Но, разумеется, когда подрастут — выдумают что-нибудь свое.
И вот, безболезненно порвав связь с женщиной, закончив полосу жизни, чувствуя себя свободным, настроенный лирически мягко, он — который раз? — сидит в вагоне второго
класса среди давно знакомых, обыкновенных людей, но сегодня в них чувствуется что-то
новое и они возбуждают не совсем обыкновенные мысли.
Написав вчера главу, в которой сильно досталось некоторым чиновникам первых двух
классов за то, что они помешали ему, как он формулировал это, спасти Россию от погибели, в которую увлекали ее теперешние правители, — в сущности же только за то, что они помешали ему получать больше, чем теперь, жалованья, он думал теперь о том, как для потомства всё это обстоятельство получит совершенно
новое освещение.
Он, в конце концов, увидел человека как исключительный продукт общества,
класса и подчинил целиком человека
новому обществу, идеальному социальному коллективу вместо того, чтобы подчинить общество человеку, окончательно освободить человека от категории социального
класса.