Неточные совпадения
И, не дожидаясь ответа, он начал шагать из угла в угол, постукивая палкой, слегка волоча левую ногу и, видимо, весь отдаваясь проверке на
себе психологического вопроса. Потом опять остановился против меня и
сказал...
Все это я узнал по позднейшим рассказам, а самого Коляновского помню вполне ясно только уже в последние дни его жизни. Однажды он почувствовал
себя плохо, прибег к обычному средству, но оно не помогло. Тогда он
сказал жене...
— Ну, теперь кончено, —
сказал он, — и забыто. А если, — прибавил он, вдруг свирепо вытаращив глаза и протягивая вперед свои жилистые руки с короткими растопыренными пальцами, — если я еще услышу, что кто-нибудь позволит
себе смеяться над чужой верой… к — кости пер — реломаю… все кости…
Вскоре выяснилось, что мой сон этого не значил, и я стал замечать, что Кучальский начинает отстраняться от меня. Меня это очень огорчало, тем более что я не чувствовал за
собой никакой вины перед ним… Напротив, теперь со своей задумчивой печалью он привлекал меня еще более. Однажды во время перемены, когда он ходил один в стороне от товарищей, я подошел к нему и
сказал...
Я чувствовал
себя, как в лесу, и, когда на первом уроке молодой учитель естественной истории назвал вдруг мою фамилию, я замер. Сердце у меня забилось, и я беспомощно оглянулся. Сидевший рядом товарищ толкнул меня локтем и
сказал: «Иди, иди к кафедре». И тотчас же громко прибавил...
Одним словом, когда все это узнаешь и представишь
себе ясно, то прямо,
скажу тебе, чувствуешь, как все это в тебе поворачивается, по — во — ра — чивается…
— Что он понимает, этот малыш, —
сказал он с пренебрежением. Я в это время, сидя рядом с теткой, сосредоточенно пил из блюдечка чай и думал про
себя, что я все понимаю не хуже его, что он вообще противный, а баки у него точно прилеплены к щекам. Вскоре я узнал, что этот неприятный мне «дядя» в Киеве резал лягушек и трупы, не нашел души и не верит «ни в бога, ни в чорта».
Вопрос за вопросом, возражение за возражением неслись со скамей к кафедре. Протоиерей исчерпал все тексты и, чувствуя, что они не останавливают потока возражений, прибег к последнему аргументу. Он сделал суровое лицо, подвинул к
себе журнал, давая понять, что считает беседу конченной, и
сказал...
Эпизод этот залег в моей памяти каким-то странным противоречием, и порой, глядя, как капитан развивает перед Каролем какой-нибудь новый план, а тот слушает внимательно и спокойно, — я спрашивал
себя: помнит ли Кароль, или забыл? И если помнит, то винит ли капитана? Или
себя? Или никого не винит, а просто носит в душе беспредметную горечь и злобу? Ничего нельзя было
сказать, глядя на суховатое морщинистое лицо, с колючей искоркой в глазах и с тонкими губами, сжатыми, точно от ощущения уксуса и желчи…
— Подумайте каждый про
себя и
скажите: вы когда-нибудь в своей жизни мыслили?
Осложнение сразу разрешилось. Мы поняли, что из вчерашнего происшествия решительно никаких последствий собственно для учения не вытекает и что авторитет учителя установлен сразу и прочно. А к концу этого второго урока мы были уж целиком в его власти. Продиктовав, как и в первый раз, красиво и свободно дальнейшее объяснение, он затем взошел на кафедру и, раскрыв принесенную с
собой толстую книгу в новом изящном переплете,
сказал...
— Веретьев! —
сказал я радостно. Веретьев мне тоже очень нравился и тоже отчасти напоминал Авдиева: превосходно читал стихи, говорил пошляку Астахову неприятную правду в глаза и так красиво «швырял
себя, подобно ласточке». Но на этот раз я тотчас же вспомнил конец и
сказал довольно уныло...
Он не знал, что для меня «тот самый» значило противник Добролюбова. Я его
себе представлял иначе. Этот казался умным и приятным. А то обстоятельство, что человек, о котором (хотя и не особенно лестно) отозвался Добролюбов, теперь появился на нашем горизонте, — казалось мне чудом из того нового мира, куда я готовлюсь вступить. После купанья Андрусский у своих дверей задержал мою руку и
сказал...
Пиотровский крепко пожал мне руку и пригласил нас обоих к
себе, в номер гостиницы. В углу этого номера стояли две пачки каких-то бумаг, обвязанных веревками и обернутых газетными листами. Леонтович с почтением взглянул на эти связки и
сказал, понизив голос...
Уже во время самого урока у нее болела голова, а когда мы провожали их по обыкновению с урока домой, — она
сказала, что чувствует
себя очень плохо и что, должно быть, это что-нибудь серьезное.
Потому, потому я окончательно вошь, — прибавил он, скрежеща зубами, — потому что сам-то я, может быть, еще сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранее предчувствовал, что
скажу себе это уже после того, как убью!
Неточные совпадения
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу
сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за
собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Как взбежишь по лестнице к
себе на четвертый этаж —
скажешь только кухарке: «На, Маврушка, шинель…» Что ж я вру — я и позабыл, что живу в бельэтаже.
Аммос Федорович. Нет, я вам
скажу, вы не того… вы не… Начальство имеет тонкие виды: даром что далеко, а оно
себе мотает на ус.
Не так ли, благодетели?» // — Так! — отвечали странники, // А про
себя подумали: // «Колом сбивал их, что ли, ты // Молиться в барский дом?..» // «Зато,
скажу не хвастая, // Любил меня мужик!
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что будет? Богу ведомо! // А про
себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!