Неточные совпадения
Он не обедал в этот день и не лег по обыкновению спать после обеда, а долго ходил по кабинету, постукивая на ходу
своей палкой. Когда часа через два мать
послала меня в кабинет посмотреть, не заснул ли он, и, если не спит, позвать к чаю, — то я застал его перед кроватью на коленях. Он горячо молился на образ, и все несколько тучное тело его вздрагивало… Он горько плакал.
Ездил белый русский царь
Православный государь,
От земли
своей далеко
Славы добывать…
Впереди и позади
шли монахини — надзирательницы, а одна старуха, кажется игуменья, сидела на скамье, вязала чулок или перебирала четки, то и дело поглядывая на гуляющих, точно старая наседка на стаю
своих цыплят.
Между тем солнце склонялось. Бедный француз, соскучившись напрасным ожиданием в
своих зарослях и видя, что никто не
идет ему на выручку, решился вдруг на отчаянное предприятие и, выскочив из
своего убежища, опять ринулся напролом к реке… Мы подымались как раз на гору на разведки, когда среди истерических женских воплей и общего смятения француз промелькнул мимо нас, как буря, и, не разбирая тропинок, помчался через рощу вниз.
Мальчик встал, весь красный, на колени в углу и стоял очень долго. Мы догадались, чего ждет от нас старик Рыхлинский. Посоветовавшись, мы выбрали депутацию, во главе которой стал Суханов, и
пошли просить прощения наказанному. Рыхлинский принял депутацию с серьезным видом и вышел на
своих костылях в зал. Усевшись на
своем обычном месте, он приказал наказанному встать и предложил обоим противникам протянуть друг другу руки.
В это время заплакала во сне сестренка. Они спохватились и прекратили спор, недовольные друг другом. Отец, опираясь на палку, красный и возбужденный,
пошел на
свою половину, а мать взяла сестру на колени и стала успокаивать. По лицу ее текли слезы…
Если случайно я или младший брат попадались ему при этом на дороге, — он сгребал попавшегося в
свои медвежьи лапы, тискал, мял, сплющивал нос, хлопал по ушам и, наконец, повернув к себе спиной, пускал в пространство ловким ударом колена пониже спины, затем неторопливо
шел дальше.
Эти «заставы», теперь, кажется, исчезнувшие повсеместно, составляли в то время характерную особенность шоссейных дорог, а характерную особенность самих застав составляли шоссейные инвалиды николаевской службы, доживавшие здесь
свои более или менее злополучные дни… Характерными чертами инвалидов являлись: вечно — дремотное состояние и ленивая неповоротливость движений, отмеченная еще Пушкиным в известном стихотворении, в котором поэт гадает о том, какой конец
пошлет ему судьба...
Он жил на квартире у немолодой вдовы, и по городу
пошли сплетни, что наш сухой и жиловатый лемур воспылал нежной страстью к
своей дебелой хозяйке.
Так он вошел в дом, где остановился генерал — губернатор. Минуты через три он вышел оттуда в сопровождении помощника исправника, который почтительно забегал перед ним сбоку, держа в руке
свою фуражку, и оба
пошли к каталажке. Помощник исправника открыл дверь, и директор вошел к ученику. Вслед за тем прибежал гимназический врач в сопровождении Дитяткевича, и другой надзиратель провел заплаканную и испуганную сестру Савицкого…
Тяжба тянулась долго, со всякими подходами, жалобами, отзывами и доносами. Вся
слава ябедника
шла прахом. Одолеть капитана стало задачей его жизни, но капитан стоял, как скала, отвечая на патетические ябеды язвительными отзывами, все расширявшими его литературную известность. Когда капитан читал
свои произведения, слушатели хлопали себя по коленкам и громко хохотали, завидуя такому необыкновенному «дару слова», а Банькевич изводился от зависти.
О медицинской помощи, о вызове доктора к заболевшему работнику тогда, конечно, никому не приходило в голову. Так Антось лежал и тихо стонал в
своей норе несколько дней и ночей. Однажды старик сторож, пришедший проведать больного, не получил отклика. Старик сообщил об этом на кухне, и Антося сразу стали бояться. Подняли капитана,
пошли к мельнице скопом. Антось лежал на соломе и уже не стонал. На бледном лице осел иней…
Однажды, прочитав проспект какого-то эфемерного журнальчика, он
послал туда стихотворение. Оно было принято и даже, кажется, напечатано, но журнальчик исчез, не выслав поэту ни гонорара, ни даже печатного экземпляра стихов. Ободренный все-таки этим сомнительным «успехом», брат выбрал несколько
своих творений, заставил меня тщательно переписать их и отослал… самому Некрасову в «Отечественные записки».
Так рассказывали эту историю обыватели. Факт состоял в том, что губернатор после корреспонденции ушел, а обличитель остался жив, и теперь, приехав на время к отцу, наслаждался в родном городе
своей славой…
Мы вернулись в Ровно; в гимназии давно
шли уроки, но гимназическая жизнь отступила для меня на второй план. На первом было два мотива. Я был влюблен и отстаивал
свою веру. Ложась спать, в те промежуточные часы перед сном, которые прежде я отдавал буйному полету фантазии в страны рыцарей и казачества, теперь я вспоминал милые черты или продолжал гарнолужские споры, подыскивая аргументы в пользу бессмертия души. Иисус Навит и формальная сторона религии незаметно теряли для меня прежнее значение…
Идти суровой дорогой борьбы без надежды на награду в будущей жизни, без опоры в высшей силе, без утешения… с гордой уверенностью в
своей правоте…
Однажды, когда все в квартире улеглись и темнота комнаты наполнилась тихим дыханием сна, я долго не спал и ворочался на
своей постели. Я думал о том, куда
идти по окончании гимназии. Университет был закрыт, у матери средств не было, чтобы мне готовиться еще год на аттестат зрелости…
Однако «дух времени»
шел неуклонно
своим путем.
Мы
пошли на то самое место, где Дитяткевич устраивал
свои засады на учеников. Была
своя новая прелесть и в этом обстоятельстве.
— Н — нет, — ответил я. Мне самому так хотелось найти
свою незнакомку, что я бы с удовольствием
пошел на некоторые уступки… Но… я бы не мог объяснить, что именно тут другое: другое было ощущение, которым был обвеян мой сон. Здесь его не было, и в душе подымался укор против всякого компромисса. — Не то! — сказал я со вздохом.
— Не твое дело.
Иди, целуйся со
своей бабушкой.
Пойдем!
Я, разумеется, не боялся. Наоборот,
идя по широким темным улицам и пустырям, я желал какой-нибудь опасной встречи. Мне так приятно было думать, что Люня еще не спит и, лежа в
своей комнате с закрытыми ставнями, думает обо мне с опасением и участием. А я ничего не боюсь и
иду один, с палкой в руке, мимо старых, обросших плющами стен знаменитого дубенского замка. И мне приходила в голову гордая мысль, что я, должно быть, «влюблен».
Его поддержали, но и затем,
идя на крыльцо, он путался в длинных полах лапсердака
своими жидкими слабыми ногами.
И потом в тихий летний вечер, полусумеречный, полупронизанный светом луны, на улицах опять слышались печально торжественные звуки флейт и кларнетов и размеренный топот огромной толпы, в середине которой
шла Басина Ита с
своим ученым супругом.
Через некоторое время, однако, ему надоело бегать в библиотеку, и он воспользовался еще одной привилегией
своего возраста: стал
посылать меня менять ему книги…