Неточные совпадения
А иные сидели тихонько под навесами
и только ждали, чтобы он прошел поскорее
и не заметил бы, что они тут. Но не такой был человек мельник, чтобы пройти мимо или позабыть
тех людей, которые ему должны за муку или за помол или просто взяли у него денег за проценты. Ничего, что их плохо было видно в тени
и что они молчали, будто воды набрали в рот, — мельник все-таки останавливался
и говорил сам...
— То-то
и оно! — ответил наймит. — Кабы так на меня,
то даром, что я воевал со всяким басурманским народом
и имею медаль, —
а ни за какие бы, кажется, карбованцы не поехал. Сидел бы себе в хате, — небось, из хаты не выхватит.
—
А почему? Если уж кого схватить,
то схватит
и в хате. Почему в хате нельзя?
— Вот то-то
и оно. Посмотрели бы вы теперь в синагоге: там тоже жидов видимо-невидимо! Толкутся, плачут, кричат так, что по всему городу слышно, от заставы
и до заставы.
А где толкун мошкары толчется, туда, известно,
и птица летит. Дурак бы был
и Хапун, если бы стал вместо
того по лесам да по селам рыскать
и высматривать. Ему только один день в год
и дается,
а он бы его так весь
и пролетал понапрасну. Еще в которой деревне есть жид,
а в которой, может,
и не найдется.
—
А вы ж, — говорит, — сами видели?
А когда не видали,
то и не говорите, что оно есть, вот что!
— Тьфу! Да остановись ты хоть на одну минуту! Я ж уже
и сам вижу, что не в
тот переулок завернул…
А только я б хотел знать, откуда она взялась, такая людская намолвка…
—
А оттуда
и взялась, что это каждый год бывает. Что бывает, о
том и люди говорят,
а чего не бывает, о
том и говорить не стоит…
— Знал,
то б
и не спрашивал. Слышу давно, — люди болтают, вот как
и ты: Хапун, Хапун,
а в какой разум это говорится,
и не знаю.
И когда они так лежат
и надрываются, Хапун, как большой ворон, влетает в горницу; все слышат, как от его крыльев холод идет по сердцам,
а тот, которого он высмотрел ранее, чувствует, как в его спину впиваются чортовы когти.
А! рассказывать об этом
и то даже мороз по-за шкурой пройдет,
а каково-то бедному жиду!..
А ежели тихая да ясная, как вот сегодня, что месяц светит изо всех сил,
то, пожалуй, напрасно чертяка
и труды принимал…
—
А потому, что вот видите вы: стоит любому, даже
и не хитрому, крещеному человеку, хоть бы
и вам, например, крикнуть чертяке: «Кинь! Это мое!» — он тотчас же
и выпустит жида. Затрепыхает крылами, закричит жалобно, как подстреленный шуляк [Коршун.],
и полетит себе дальше, оставшись на весь год без поживы.
А жид упадет на землю. Хорошо, если не высоко падать или угодит в болото, на мягкое место.
А то все равно, пропадет без всякой пользы… Ни себе, ни чорту.
Недолго еще
и постоял, как две полные девичьи руки крепко обвились вокруг его шеи,
а меж усов так даже загорелось что-то, как приникли к Мельниковым устам горячие девичьи губы. Э, что тут рассказывать! Если вас кто так целовал,
то вы
и сами знаете,
а если никогда с вами ничего такого не было,
то не стоит вам
и говорить.
— Фу, скаженная [Сумасшедшая.] девка! — сказал тут мельник, отступивши еще шага на два. — Ей-богу, такой скаженной девки во всем селе не сыщется. Да не
то что в селе,
а во всей губернии. Ну, подумай ты, какое слово сказала! Да не будь вот тут одна твоя мать, что, пожалуй,
и не пойдет в свидетели, так я бы тебя в суд потянул за бесчестье! Эй, одумайся ты хоть немного, девка!
— Тю-тю, куда махнула! Язык у тебя тоже… не хуже Харька. Да
и я ж тебе на
то отвечу:
а проценты? Ну, что взяла?
— Не стану молчать, мамо, не стану, не стану! — ответила девушка, точно в мельнице опять пошли ворочаться все колеса. — Вот же не стану молчать,
а коли хотите вы знать,
то еще
и очи ему выцарапаю, чтобы не смел на меня славу напрасно наводить, да в окна стучать, да целоваться!.. Зачем стучал, говори,
а то как хвачу за чуприну,
то не погляжу, что ты мельник
и богатырь. Небось, прежде не гордился, сам женихался да ласковыми словами сыпал.
А теперь уж нос задрал, что
и шапка на макушке не удержится!
—
А мне что? — сказал мельник. — Мне от нее ни горечи, ни услады не нужно, потому что я вам не ровня. Мне мои деньги подай, старая,
то я на вашу хату
и глядеть не стану.
— Э, дурак я был бы! — сказал он, наконец, пускаясь в дальнейший путь. Пожалуй, не выдумай дядько в
ту ночь, напившись наливочки, залезть в омут, теперь меня бы уж окрутили с Галею,
а она вот мне
и неровня. Эх,
и сладко же, правда, целуется эта девка — у-у как сладко!.. Вот
и говорю, что как-то все не так делается на этом свете. Если б к этакому личику да хорошее приданое… ну, хоть такое, как кодненский Макогоненко дает за своею Мотрей… Э, что уж тут
и говорить!..
И показалось ему в
тот час все как-то странно… «Слышу, — говорит, — что это звон затихает в поле,
а самому кажется, будто кто невидимка бежит по шляху
и стонет… Вижу, что лес за речкой стоит весь в росе
и светится роса от месяца,
а сам думаю: как же это его в летнюю ночь задернуло морозным инеем?
А как вспомнил еще, что в омуте дядько утоп, —
а я немало-таки радовался
тому случаю, — так
и совсем оробел. Не знаю — на мельницу идти, не знаю — тут уж стоять…»
Когда же оно налетело на луну,
то мельник уже ясно понял, что это за история, потому что на светлом месяце так
и вырезались черные крылья,
а под ними еще что-то
и какая-то скрюченная людская фигура, с длинною, трясущеюся бородою…
Тут только мельник заметил, что подсыпку плохо держат ноги
и что парубки опять подбили ему левый глаз. Харя была у этого подсыпки, сказать правду, такая паскудная, что всякому человеку, при взгляде на нее, хотелось непременно плюнуть.
А поди ты: до девчат был самый проворный человек,
и не раз-таки парни делали на него облаву
и бивали до полусмерти… Что бивали, это, конечно, еще не большое диво,
а то чудно, что было-таки за что бить!
Через минуту какую-нибудь подсыпка начал уже посвистывать носом.
А скажу вам, такого свистуна носом, как
тот подсыпка, другого
и не слыхал. Кто этого не любит, так уж с ним в одной хате не ложись, — всю ночь не уснешь…
— Ну, теперь они далеко! Поминай Янкеля как звали… Вот штука, так штука! Если эту штуку кому-нибудь рассказать,
то, пожалуй, брехуном назовут. Да мне об этом, пожалуй,
и говорить не стоит… Еще скажут, что я… Э, да что тут толковать! Когда бы я сам жида убил или что-нибудь такое,
а тут я ни при чем. Что мне было мешаться в это дело? Моя хата с краю, я ничего не знаю. Ешь пирог с грибами,
а держи язык за зубами; дурень кричит,
а разумный молчит… Вот
и я себе молчал!..
— Вот так-то всегда человек: не чует, не гадает, что над ним невзгода, как
тот Хапун, летает, — толковали про себя громадские люди, покачивая головами
и расходясь от шинка, где молодая еврейка
и ее ба́хори (дети) бились об землю
и рвали на себе волосы.
А между прочим, каждый думал про себя: «Вот, верно,
и моя запись улетела теперь к чорту на кулички!»
—
А почему это другое дело, когда как раз
то же самое, как
и у вас? Незадолго до отъезда пришел ко мне Янкель, да как стал просить: отдай да отдай, — я
и отдал.
— Вот подлая баба! — обозлился мельник. — Вчера мне не отдала,
а для жидовки так вот
и нашлось. Ну,
и народ! Старым
и то нельзя стало верить. Крещеному человеку не могла отдать… Погоди, старая, сочтусь я с тобой после…
И опять миряне скребли свои затылки. У кого была совесть,
тот себе думал: «Хоть бы подводу дать за жидовские деньги…» Да, видите, побоялся каждый: пожалуй, люди догадаются, что, значит, он с жидом не рассчитался.
А мельник опять думал: «Ну, народ! Вот так же
и меня будут рады спровадить, если я когда-нибудь дам маху».
Старые люди,
а за стариками
и бабы стали было говорить, что батюшкина чистая правда,
а мельнику
то слово показалось совсем неправильно
и даже обидно.
— Вот это-таки, батюшка, ваша правда, — льстиво заговорил он, — что от
той бумаги будет благополучно…
А только, не знаю я, кому: громаде или вам. Сами вы, — не взыщите на моем слове! — всегда водочку из города привозите,
то вам
и не надо шинка.
А таки
и то вам на руку, что владыка станет вашу бумагу читать да похваливать.
Громадяне усмехнулись себе в усы,
а батюшка только плюнул от великой досады, нахлобучил соломенную шляпу
и пошел прочь от шинка по улице, будто не за
тем и приходил…
Ну, что уж тут рассказывать! Я думаю, вы
и без
того догадались, что мельник задумал сам корчмарить в
той жидовской корчме.
А задумавши, поговорил хорошенько с громадою, угостил-таки кого надо в земском суде, с исправником умненько потолковал, потом с казначеем,
а наконец со становым приставом да с акцизным надзирателем.
— То-то вот
и оно.
А как тут оженишься, когда дело не выходит, с какой стороны за него ни ухватись? Я уж скажу тебе правду: как был я еще не мельник,
а только подсыпка,
то любился тут на селе с Галей вдовиной, может знаешь…
И если б дядько не утоп,
то был бы я уже женатый.
А теперь сам ты рассуди: ведь я ей не ровня.
— Вот! Я
и сам вижу,
и люди говорят все одним голосом, что по моим деньгам Макогоновы как раз придутся… Так опять… не по вкусу мне она! Сидит целый день, как копна сена, да семечки лущит. Как взгляну на нее, так будто кто меня за нос возьмет да
и отворотит в сторону…
То ли дело Галя!.. Вот
и говорю: не так как-то на свете устроено. Одну полюбил бы, — хвать,
а деньги-то у другой… Вот иссохну когда-нибудь, как былинка… Светом гнушаюсь.
— То-то. Ехал из городу с водкой,
а он — навстречу.
То да сё,
и говорю: «Вот вашей дочери жених — наш мельник».
— «
А когда так, говорит, —
то дело другое: как жида на селе не стало,
то и мельник — стоющий человек…»
—
А небо, гляди, какое чистое, как раз такое, как
и в
тот день…
Э, нет!
То все уже прошло. От Янкеля не осталось, должно быть,
и косточек, сироты пошли по дальнему свету,
а в хате темно, как в могиле…
И на душе у мельника так же темно, как в этой пустой жидовской хате. «Вот, не выручил я жида, осирочил жиденят, — подумал он про себя. —
А теперь что-то такое затеваю со вдовиной дочкой…»
Мельник пошел с пригорка,
а Харько опять посвистал ему вслед. Посвистал хоть
и не так обидно, как
тот раз,
а все-таки мельника задело за живое.
— Вот уж
и посвистать нельзя стало человеку! — обиделся Харько. — Я у капитана в денщиках жил,
и то свистал,
а у вас нельзя.
«Правда, — подумал мельник, — отчего бы ему
и не свистать.
А только зачем это все так делается, как в
тот вечер?..»
Он пошел с пригорка,
а Харько все-таки посвистал еще, хоть
и тише… Пошел мельник мимо вишневых садов, глядь — опять будто две больших птицы порхнули в траве,
и опять в тени белеет высокая смушковая шапка да девичья шитая сорочка,
и кто-то чмокает так, что в кустах отдается… Тьфу ты пропасть! Не стал уж тут мельник
и усовещивать проклятого парня, — боялся, что
тот ему ответит как раз по-прошлогоднему…
И подошел наш Филипп тихими шагами к вдовиному перелазу.
—
А что мне
и не стучать, когда вы мне столько задолжали, что никогда
и не выплатитесь?
Того и хата ваша не стоит.
—
А когда знаешь, что никогда не выплатим,
то незачем
и стучать по ночам, безбожный человек! Старую мать у меня в могилу гонишь.
— Тю! не говори лишних слов,
а то я собьюсь… Выходит так, что ты любила подсыпку, так, значит,
и судьба тебе выйти замуж за подсыпку
и жить на мельнице.
А как я тебя прежде любил, так
и после буду любить, хоть бы сватался к десяти Мотрям.
— Выбирайся
и ты, турка, сейчас из моего саду, пока он мой.
А то как вцеплюсь вот сейчас ногтями,
то и Мотря твоя не узнает, где у тебя что было!.
Он стоял так, с задранною головой,
а по воздуху уже, как орел, летело, кружась, облако
и опускалось книзу;
а из
того облака что-то жужжало так, как в хорошем пчелином рою, когда рой вылетит из пасеки поверх саду…
Жида Янкеля! Да,
того самого Янкеля, которого год назад утащил, теперь приволок обратно. Держит Янкеля крепко за спину,
а Янкель держит в руках большущий узел, завязанный в простыне,
и оба ругаются в воздухе, да так шибко, будто десять жидов заспорили на базаре из-за одного мужика…
—
А!.. Кто тебя, лисицу, обманет,
тот и трех дней не проживет. Я уж не рад, что
и связался…
— Ну, как же вам
и сказать, что не бились, когда мы бились вот здесь, на этом самом месте. Может, вы не помните, о чем, так я сейчас припомню. Вы говорите: жиды берут проценты, жиды спаивают народ, жиды жалеют своих,
а чужих не жалеют… Ну, может, вы этого не говорили,
а я, может, вам не ответил на это: вот тут стоит мельник за явором. Если б он жалел жида,
то крикнул бы вам...