Неточные совпадения
Этими словами молодой
человек, выглядывавший из приподнятого воротника бараньей шубы, перекинулся с мужичонкой корявого вида, который сидел
за кучера на передке дорожного возка. Возок, по всем приметам,
был помещичий, не из богатых, а так себе, средней руки. Его тащила по расхлябанной, размытой и разъезженной дороге понурая обывательская тройка разношерстных кляч.
— То
есть, как это по особой?.. Я знаю Шписса
за порядочного
человека, — вступился де-Воляй
за своего приятеля.
Пан, конечне, слыхал про пана грабего и знает, цо то
есть за дроги
человек!..
— Ну, как «что?» Ты ведь, в некотором роде, интересная личность, новый
человек здесь, да еще и в Снежках
был… Нет, она в самом деле добрая! Если хочешь, отправимся нынче вечером, — я забегу
за тобою.
Анцыфров, видимо, желал порисоваться, — показать, что и он тоже такого рода важная птица, которую
есть за что арестовать. Полояров, напротив, как-то злобно отмалчивался. По сведениям хозяйки, оказалось, однако, что забрано в ночь вовсе не множество, на чем так упорно продолжал настаивать Анцыфров, а всего только четыре
человека: один молодой, но семейный чиновник, один офицер Инфляндманландского полка, племянник соборного протопопа да гимназист седьмого класса — сын инспектора врачебной управы.
— Нет, батюшка, извините меня, старика, а скажу я вам по-солдатски! — решительным тоном завершил Петр Петрович. — Дело это я почитаю, ровно царскую службу мою, святым делом, и взялся я
за него, на старости лет, с молитвой да с Божьим благословением, так уж дьявола-то тешить этим делом мне не приходится. Я, сударь мой, хочу обучать ребят, чтоб они
были добрыми христианами да честными русскими
людьми. Мне
за них отчет Богу давать придется; так уж не смущайте вы нашего дела!
Майор снова начинал тревожиться и сердиться. «Ведь эдакая, право, скверная, упрямая девчонка! Характер-то какой настойчивый!.. Это хочет, чтобы я покорился, чтобы я первым прощения просил да по ее бы сделал… Ну, уж нет-с, извините! Этого не
будет! Этого нельзя-с!.. Да-с, этого нельзя-с!.. Из-за пустой поблажки да честных, хороших
людей обижать, это называется бабством! А я не баба, и бабой не
буду!.. Да-с, не
буду бабой я! вот что!»
— Ах, Нюта, Нюта! Если б у
людей не
было памяти! — сокрушенно вздохнул он, понемногу приходя в себя. — Как вспомню, я с ума схожу!..
За что ты убила меня? что я сделал тебе? А вы! — обратился он к Полоярову. — Я принимал вас в дом к себе как честного
человека, а вы вот чем отплатили!.. Спасибо вам, господин Полояров!.. И тебе спасибо, дочка!
Старик Иосаф
был прежде всего твердый русский
человек, который презирал всякую кривду, всякое шатание житейское, как умственное, так и нравственное, шел неуклонно своим прямым пугем, паче зеницы ока оберегая русские интересы православной русской церкви и своей многочисленной паствы; он охотно благословлял и содействовал открытию воскресных и народных школ, но не иначе как под руководством священников или
людей лично ему известных; к нему шел
за советом и помощью всякий, действительно нуждающийся в совете либо в помощи, и никогда не получал себе отказа.
Волнение от всей этой внезапности; радость при нежданных и весьма значительных для него деньгах; страх пред странным тоном письма и особенно пред заключительной и весьма-таки полновесною угрозой; заманчивость этой загадочно-таинственной неизвестности,
за которою скрывается какая-то неведомая, но, должно
быть, грозная и могучая сила, (так по крайней мере думал Шишкин) и наконец это лестно-приятное щекотание по тем самым стрункам самолюбия, которые пробуждают в молодом
человеке самодовольно-гордое сознание собственного достоинства и значительности, что вот, мол, стало
быть, и я что-нибудь да значу, если меня ищут «такие
люди».
— Делать? а вот что делать, — пояснил Свитка. — Вы
будете строго и неуклонно исполнять то, что вам укажут. Впоследствии, с моего разрешения, вы можете избрать себе двух помощников из надежных и лично вам известных
людей, но кроме вас, они точно так же не должны ничего и никого знать, я и сам точно так же никого не знаю. Понимаете? И вот все, что вам предоставляется. Средства на ведение дела вы
будете получать от меня, а
за измену делу, предваряю вас, последует неминуемая кара.
— Ну, друг любезный! чур, головы не вешать! — хлопнув по плечу, весело подбодрил его Свитка. — Знаете, говорят, это вообще дурная примета, если конь перед боем весит голову. Смелее!
Будьте достойны той чести, которую сделал вам выбор общества,
будьте же порядочным
человеком! Надо помнить то святое дело,
за которое вы теперь взялись своею охотой!
— А потому, что
за такие пассажики нельзя никого уважать, да и не
за что!.. Разве ты можешь уважать
человека, изменяющего своим принципам, идущего против убеждения? Ну, стало
быть, и меня не уважаешь!
Это все
было для него дело постороннее, чуждое, мирское; он знал только, что к нему пришли два
человека просить гостеприимства, и радушно предложил им все, что мог, как предложил бы каждому, кто пришел бы к нему
за этим.
Агитаторы побледнели. Шишкин совсем почти растерялся, но Свитка не утратил присутствия духа. Минута
была критическая.
Люди,
за несколько еще минут расположенные верить им, теперь готовы уже
были кинуться на обоих и начать свою страшную расправу.
— Тут нет, мне кажется, ни лучше, ни хуже, — столь же серьезно продолжала девушка. — Может
быть, я даже могла бы полюбить и очень дурного
человека, потому что любишь не
за что-нибудь, а любишь просто, потому что любится, да и только. Знаете пословицу: не пó хорошу мил, а пó милу хорош. Но дело в том, мне кажется, что можно полюбить раз, да хорошо, а больше и не надо! Больше, уж это
будет не любовь, а Бог знает что! Одно баловство, ну, а я такими вещами не люблю баловать.
Что это
был за спор, свежему
человеку разобрать не представлялось ни малейшей возможности, потому что коптилка
была преисполнена невообразимым гамом и гулом.
— Э, батенька, я ни с кем церемонных-то знакомств не имею! — махнул рукой Ардальон. — Я ведь
человек прямой! Мы ведь с вами никаких столкновений не имели — так чего же нам?! А что если я тогда
был секундантом у Подвиляньского, так это что же? Дело прошлое! А я, собственно, ни против вас, ни против Устинова ничего не имею, да и все это, знаете, в сущности-то, одна только ерунда! Ей-Богу, ерунда! Порядочным
людям из-за такого вздора расходиться нечего! Все это се sont des пустяки! Дайте-ка мне папиросочку.
— Колтышке можно объяснить это вполне откровенно, — продолжал Свитка; — это настолько порядочный и честный
человек, что он, во-первых, никак не лишит вас этого убежища, во-вторых, никому и ни
за что не выдаст вас. В этом уж мы на него смело можем положиться. Но… Колтышко, повторяю вам еще раз, ровно ничего не знает (последние слова
были произнесены с особенною многозначительностью). Вы помните нечто из моих вчерашних интимных сообщений?
На баррикадах вы жертвуете только собою и получаете в награду красивое имя отважного героя; здесь же вы точно так же жертвуете собою, даже лучшею частью своего нравственного я, своим именем, своей честью, и охраняете сотни, тысячи
людей, спасаете от погибели, может
быть, самое дело и в награду
за все несете общественное презрение слепых глупцов и непосвященных, пользуетесь именем подлеца и шпиона: в чем же более жертвы?
Так часто бывает с
людьми, которые знают, что им нужно, например, съездить туда-то и сделать то-то, но которым исполнить это почему-либо неприятно или неловко, совестно, тяжело, и они день
за день откладывают свое решение, и с каждым днем выполнение данного решения становится для них все труднее, все неловче и тяжелее, тогда как сразу, по первому порыву, оно
было бы неизмеримо и легче, и проще, и короче.
«Тут нет, мне кажется, ни лучше, ни хуже», — отвечала она, «может
быть, я даже могла бы полюбить и очень дурного
человека, потому что любишь не
за что-нибудь, а любишь просто, потому что любится, да и только.
Но когда уязвленная гордость, самолюбие и пренебреженная любовь болезненно напоминали ей, что ведь это она, она сама оставлена и забыта, что все это сделано для какой-то другой — в душе ее закипало и ревнивое чувство злобы против Хвалынцева, и эгоистическое умаление того самого поступка, который
за минуту ей нравился и, может, продолжал бы нравиться, если бы Хвалынцев
был для нее посторонним, чужим
человеком, если б она любила не его или никого не любила.
— Ардальон Михайлович! — решительно сказала она, становясь перед ним. — Звонких слов я и прежде слыхала от вас не мало. Оставьте их хоть теперь-то. Я пришла к вам не
за фразами, а
за помощью… Ведь вы же
будете отец этого ребенка!.. Вы должны войти в мое положение, если вы честный
человек.
Потому что законный брак противоречит всем моим принципам, и наконец, в моей жизни — почем вы знаете? — в моей жизни,
быть может,
есть или могут
быть такого рода предприятия, когда
человеку впору только
за одну свою голову ответ держать.
Анцыфрова ругают, что сапоги скверно вычистил; князя, что помои середь комнаты разлил; Лидиньку
за то, что самовар с чадом принесла, Полоярова
за то, что холодно, а вдовушку
за то, что косички расплетает да сидит себе
за своими пудрами и кольдкремами, тогда как тут
люди просто издыхают: так чаю
пить хотят!
Попасть в эту кухмистерскую можно
было не иначе как по личной рекомендации кого-либо из хорошо знакомых, постоянных ее членов-посетителей, и только лишь в этом случае новый
человек приобретал себе право получать
за свои тридцать копеек два-три блюда и уничтожать их в стенах этой едальни и в состольничестве ее почтенных членов.
— Погодите, посидите-ка лучше с нами, дайте на себя поглядеть! — весело предложила она старому своему приятелю; — а мы лучше дело-то вот как устроим: чем самим вам ездить, так лучше я напишу к ней записку, чтобы она приезжала сейчас же, безотлагательно, по очень важному делу, и на извозчике пошлю
за нею
человека. Это
будет гораздо удобнее.
Все это
было шатко, все показывало отсутствие какой бы то ни
было системы, во всем являлся ряд полумер, полууступок, словно бы
люди и не знали дотоле, что
за зверь такой эта Польша, с которою ему вдруг теперь приходится возиться.
Расплодилось множество
людей, желавших сделаться эффектными жертвами,
людей, игравших роль того самого матроса, который до того любил генерала Джаксона, что, не зная, чем бы лучше доказать ему любовь свою, бросился с высоты мачты в море, провозгласив: «Я умираю
за генерала Джаксона!» — И это великое множество, бесспорно,
были в большинстве своем даже хорошие и честные
люди, и о них можно разве пожалеть, что такой энтузиазм не нашел себе тогда более достойного применения.
Члены коммуны чуть ли даже не единодушно
были убеждены, что этот вечный труженик способен только смотреть
за книжным магазином, корпеть над конторскими книгами и счетами, да еще по принципу добровольно измозжать плоть свою, а он вдруг чем-то еще таким занимался,
за что
люди знакомятся с секретными комнатами близ Цепного моста.
— Мои друзья, те, на кого я так надеялся, кому я верил, кого я считал
людьми одинаковых убеждений со мною, все те, для которых я готов
был по-братски жертвовать и временем, и трудами, и моим честным заработанным куском хлеба, — все те от меня отвернулись, подозревают меня в каких-то проделках, считают
за какого-то подлеца и мерзавца!..
Полоярова подержали-подержали да и выпустили. Да и что ж более оставалось с ним делать, как не выпустить? Не держать же
человека за одну только глупость его! Впрочем, арест
был вменен ему в наказание.
Государь император, имея в виду, что при многих воинских частях также учреждены воскресные бесплатные школы, что по затруднительности
за ними надзора злоумышленные
люди могут и в этих школах проводить вредные и ложные учения, что притом обнаружены уже некоторые преступные покушения увлечь и нижних чинов к нарушению долга службы и присяги, высочайше повелеть соизволил, в предупреждение могущих
быть пагубных последствий, ныне же закрыть все учрежденные при войсках воскресные школы и вообще всякие училища для лиц, не принадлежащих к военному ведомству, и впредь никаких сборищ посторонних
людей в зданиях, занимаемых войсками, отнюдь не допускать».
Пока дочка
была на свете — ну, думал, для нее жить стану, замуж выдам
за хорошего
человека, а тогда уж на покой…