Неточные совпадения
Полоярова все эти
дни куда как сильно подмывало с эффектом показать свою особу на публичной эстраде; но… хотя боязнь
ареста и поуспокоилась
в нем, однако же не настолько еще, чтобы рискнуть появлением пред публикой, и Полояров к тому же полагал, что уж если он заявит себя, то должен заявить не иначе как только чему-нибудь сильно «
в нос шибательным».
Некоторые очевидцы ночного арестования товарищей сообщили, что оно было производимо вне законных оснований: арестуемым не предъявляли предписания начальства, не объявляли причины
ареста, а некоторых посторонних лиц будто бы брали по подозрению, что они
разделяют студентский образ мыслей [
В «Официальной записке по
делу о беспорядках
в С.-Петербургском университете» читаем: «
В деле комиссии находится акт о зарестовании студента Колениченко.
Хвалынцев, увлеченный теперь
делами своего сердца более, чем
делами студентства, не был на сходке, которая собралась около университета 2-го октября —
день,
в который начальство словесно обещало открыть лекции. Но лекции открыты не были. По этому поводу на сходке произошли некоторые демонстрации, результатом которых были немедленные
аресты. Между прочим арестованы тут же несколько лиц, к университету не принадлежавших.
Прошло несколько
дней после
ареста, наделавшего столько переполоха. Сожители все ожидали, что не сегодня — завтра нагрянут жандармы и их заберут. Каждый внезапный и порывистый звонок приводил их
в смущение. И чего так страшились эти политические жеребята, они и сами не знали, но только страшились, потому что время тогда такое было… «Там берут, тут берут — отчего же и нас не взять?» — все думает себе Малгоржан или Анцыфров, беспрестанно возвращаясь все к одной и той же господствующей и тревожащей мысли.
Дня три спустя после этого
ареста Андрей Павлович Устинов получил через полицию приглашение пожаловать
в назначенный час
в одно очень важное административное ведомство. Недоумевая, что бы могло значить и предвещать это краткое официальное приглашение, он дал подписку
в том, что требование будет исполнено, а к назначенному времени облекся во фрак и отправился куда требовалось.
Этот
арест и все это
дело, казавшиеся такими пустяками на свободе, стали теперь страшно пугать его,
в особенности после того, как это приняло такой неожиданный оборот и как пришлось отведать на опыте, что такое значит
арест известного рода.
В таком-то положении находились
дела и отношения тройственной коммунистической четы, когда выпустили из-под
ареста Ардальона Михайловича Полоярова.
Последний, тот самый, который
в день ареста допрашивал Мадлен в полицейском бюро, встал, откашлялся и, выпив глоток воды из стоявшего на его пюпитре стакана, начал:
Неточные совпадения
— Алеша-то Гогин, должно быть, не знает, что
арест на деньги наложен был мною по просьбе Кутузова. Ладно, это я устрою, а ты мне поможешь, — к своему адвокату я не хочу обращаться с этим
делом. Ты — что же, —
в одной линии со Степаном?
Илье Ильичу не нужно было пугаться так своего начальника, доброго и приятного
в обхождении человека: он никогда никому дурного не сделал, подчиненные были как нельзя более довольны и не желали лучшего. Никто никогда не слыхал от него неприятного слова, ни крика, ни шуму; он никогда ничего не требует, а все просит.
Дело сделать — просит,
в гости к себе — просит и под
арест сесть — просит. Он никогда никому не сказал ты; всем вы: и одному чиновнику и всем вместе.
Дело в том, что, как только обнаружилось все о князе, тотчас после его
ареста, то Лиза, первым
делом, поспешила стать
в такое положение относительно нас и всех, кого угодно, что как будто и мысли не хотела допустить, что ее можно сожалеть или
в чем-нибудь утешать, а князя оправдывать.
Он много и умно говорил про «аффект» и «манию» и выводил, что по всем собранным данным подсудимый пред своим
арестом за несколько еще
дней находился
в несомненном болезненном аффекте и если совершил преступление, то хотя и сознавая его, но почти невольно, совсем не имея сил бороться с болезненным нравственным влечением, им овладевшим.
А при
аресте,
в Мокром, он именно кричал, — я это знаю, мне передавали, — что считает самым позорным
делом всей своей жизни, что, имея средства отдать половину (именно половину!) долга Катерине Ивановне и стать пред ней не вором, он все-таки не решился отдать и лучше захотел остаться
в ее глазах вором, чем расстаться с деньгами!