Неточные совпадения
— Что ж, ваше благородие, — твоя воля! — подернул тот плечами. — Мы
люди темные, ничего не
понимаем, — научи ты нас, Христа ради! Мы те во какое спасибо скажем!
Толпа жадно слушала, хватая на лету из пятого в десятое слово, и ничего не
понимала. В ней, как в одном
человеке, жило одно только сознание, что это читают «заправскую волю».
Иль уж и в самом деле все мы прежде до такой степени были глупы, и слепы, и подлы, что на нас теперь и плюнуть не стоит порядочному
человеку, или что — я уже и не
понимаю.
Пишите ваше имя на вашей дверной доске, на вашей книге, на ваших векселях там, что ли, — это я все
понимаю; а что
люди погулять поехали, так при чем тут имя-то?
— Н-да-а! Это, конечно, дурно! — небрежно протянул сквозь зубы фон-Саксен. — Хотя, собственно говоря, в наш век более важно, чтобы церковь была построена в сердце
человека, чтоб он в сердце своем имел церковь… Это, конечно, важнее, чем он будет ходить, ничего не чувствуя и не
понимая, в видимую церковь.
— Делать? а вот что делать, — пояснил Свитка. — Вы будете строго и неуклонно исполнять то, что вам укажут. Впоследствии, с моего разрешения, вы можете избрать себе двух помощников из надежных и лично вам известных
людей, но кроме вас, они точно так же не должны ничего и никого знать, я и сам точно так же никого не знаю.
Понимаете? И вот все, что вам предоставляется. Средства на ведение дела вы будете получать от меня, а за измену делу, предваряю вас, последует неминуемая кара.
Коли ты, матушка, не дрянь, а женщина, так ты
поймешь, что для
людей нашего закала — дело прежде всего, а потом уж любовь и прочее…
Но замечательнее всего, что все те, которые имели честь быть представлены графу, в глубине души своей очень хорошо
понимали и чувствовали, относительно себя, то же самое, что чувствовал к ним и граф Маржецкий, — словно бы, действительно, все они были варвары и татары пред этим представителем европейской цивилизации и аристократизма; и в то же время каждый из них как бы стремился изобразить чем-то, что он-то, собственно, сам по себе, да и все-то мы вообще вовсе не варвары и не татары, а очень либеральные и цивилизованные
люди, но… но… сила, поставленная свыше, и т. д.
— То есть, в чем же? — медленно и с усилием произнес Маржецкий, показывая вид, будто ему очень трудно выражаться на чужом и почти незнакомом языке. Сказал он это «в чем же» все с тем же неизменным выражением снисходительности и величайшей, но холодной вежливости, которые более чуткому на этот счет
человеку могли бы показаться далее в высшей степени оскорбительными, но «наше захолустье» вообще мало
понимало и различало это.
Граф Северин-Маржецкий любовался ею, и губернаторша танцевала от этого еще лучше, еще вдохновеннее, ибо знала и чувствовала, что ею любуются, что сегодня есть
человек, который может артистически
понимать ее…
— Лидинька? Да Лидинька не
понимает и никогда не
понимала этого. И разве она виновата в том? Ведь
человек не виноват, если родился слепым или безруким. О нем только пожалеть можно. То же самое и Лидинька.
— О, я в этом и не сомневаюсь! Но это вы успеете сделать и потом, впоследствии! — говорил Свитка, притворяясь, будто не
понял настоящего смысла фразы Хвалынцева. — Ведь не может же быть, чтобы
человек в вашем положении добровольно пожелал сидеть Бог знает сколько времени в Петропавловских казематах.
Студент немного сконфузился и промолчал. Свитка вполне разгадал мысль его. Хвалынцев начал и чувствовать, и
понимать, что имеет дело с
человеком настолько умным и проницательным, что от него трудно вилять куда-нибудь в стороны.
— Вы, молодой
человек, надеюсь, очень хорошо
понимаете значение всякого поручительства, и потому, конечно, постараетесь поведением своим оправдать то участие, какое берет в вас вот почтеннейший Иосиф Игнатьевич.
Стал Малгоржан говорить ей, что хотя ее супруг, быть может, и очень почтенный по-своему
человек, но что он, во всяком случае,
человек ретроградный и «не
понимает» своей супруги, и даже не может
понимать ее — и Сусанна Ивановна вдруг стала замечать, что и в самом деле не
понимает и
понять не может, что он только спит да ест, да со старостой об овсах толкует.
— А вы еще не догадались?.. Мне так уж на
людей даже совестно глядеть… Я скрывала, я пряталась, пока было возможно, а теперь… мне нельзя было оставаться там долее —
поймите вы это.
Девушка слегка колебалась, но потом в молчании и не глядя на него, медленно и холодно протянула ему руку. Бог ее знает — а только она и сама-то хорошенько не
понимала, презирает ли, ненавидит ли, или все еще любит этого
человека. А по правде сказать, в ее чувстве к нему тлелось пока еще и то, и другое, и третье…
— Дайте ж мне кинжал! Я восточный
человек!.. азиатский
человек!..
Понимаете?!. Я… я пойду… Я с кинжалом! — харкал меж тем азартно бегающий Казаладзе.
Сусанне только этого и нужно было. Она верила в светлое будущее, верила в возможность прожить хорошо и счастливо без копейки, то есть вернее сказать, едва ли
понимала она, что значит жизнь без копейки, с вечным трудом и заботой. Доселе испытывать этого ей еще не доводилось, и потому взгляд ее на жизнь был и легок, и поверхностен. С ее расплывающейся добротой, с ее распущенною беспечностью ей нужна была только ласка
человека, которого она любила в данную минуту.
Неточные совпадения
Эх! эх! придет ли времечко, // Когда (приди, желанное!..) // Дадут
понять крестьянину, // Что розь портрет портретику, // Что книга книге розь? // Когда мужик не Блюхера // И не милорда глупого — // Белинского и Гоголя // С базара понесет? // Ой
люди,
люди русские! // Крестьяне православные! // Слыхали ли когда-нибудь // Вы эти имена? // То имена великие, // Носили их, прославили // Заступники народные! // Вот вам бы их портретики // Повесить в ваших горенках, // Их книги прочитать…
Стародум. Как
понимать должно тому, у кого она в душе. Обойми меня, друг мой! Извини мое простосердечие. Я друг честных
людей. Это чувство вкоренено в мое воспитание. В твоем вижу и почитаю добродетель, украшенную рассудком просвещенным.
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко
понял, что ежели
человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.
Очевидно, фельетонист
понял всю книгу так, как невозможно было
понять ее. Но он так ловко подобрал выписки, что для тех, которые не читали книги (а очевидно, почти никто не читал ее), совершенно было ясно, что вся книга была не что иное, как набор высокопарных слов, да еще некстати употребленных (что показывали вопросительные знаки), и что автор книги был
человек совершенно невежественный. И всё это было так остроумно, что Сергей Иванович и сам бы не отказался от такого остроумия; но это-то и было ужасно.
Она сказала с ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась на его шутку о выборах, которые он назвал «наш парламент». (Надо было улыбнуться, чтобы показать, что она
поняла шутку.) Но тотчас же она отвернулась к княгине Марье Борисовне и ни разу не взглянула на него, пока он не встал прощаясь; тут она посмотрела на него, но, очевидно, только потому, что неучтиво не смотреть на
человека, когда он кланяется.