Неточные совпадения
Не доходя верст пяти до Высоких Снежков, военный отряд был опережен шестеркою курьерских лошадей, которые мчали дорожный дормез. Из окошка выглянула озабоченная физиономия генерала, мимолетом крикнувшего командиру отряда, чтобы тот поспешил как
можно скорее. Рядом с генералом сидел адъютант, а на козлах и на имперьяле — два ординарца из жандармов. Через несколько минут взмыленная шестерка вомчалась в село и остановилась на стоялом дворе, в виду волнующейся площади.
Широкий письменный стол, освещаемый висячею лампою под молочным колпаком, был покрыт бумагами, книгами и множеством таких безделушек, которые
можно встретить разве на столе очень красивой женщины или записного великосветского денди; но в этих безделушках ничто
не оскорбляло вкуса и благопристойности, ничто
не нарушало строгого порядка и своеобразной симметрии.
— Пожалуй, даже менее по Ренану, а вот по Штраусу-то
не мешало бы, — подтвердил Полояров. — Потом в этом же направлении
можно бы, пожалуй, отчасти допустить и естественные науки, в самом популярном изложении, а главное, насчет развития: нужно бы чтение здоровое дать.
— Но разве это прошлое такого свойства, что за него
можно не любить тех, кто знает его?
— Ну, нет,
не делайте глупостей! — стал было солидно урезонивать Подвиляньский, и эта солидность оказалась у него очень искусно сделанною, так что даже на посторонние глаза ее смело
можно бы было принять за солидность настоящую и вполне искреннюю.
Оставшись, наконец, совершенно один, Петр Петрович долго стоял посредине комнаты
не то в каком-то растерянном раздумье,
не то в полном оцепенелом бессмыслии. Даже лицо его
не выражало теперь никакого оттенка горя, тоски или думы, или другого какого ощущения, но
не сказывалось в нем тоже и равнодушия, ни апатичной усталости, а было оно, если
можно так выразиться, вполне безлично, безвыразительно.
— А пешочком? — пояснил Свитка, искоса взглядывая пытливо на соседа, — и пешочком
можно!
Не вы первый,
не вы и последний. По крайности, прогуляетесь, время теперь хорошее, с народом познакомитесь, а это ведь никогда
не лишнее.
— Гм… Сразу ничто, мой друг,
не делается. Надо было прежде дать вам срок, чтобы поглядеть, насколько серьезна ваша решимость, потом попытать вашу скромность, удостовериться, умеете ли вы держать язык на привязи, — ну, экзамен оказался удачен, значит, теперь
можно поздравить.
Но, положим, что на этот счет
можно бы легко разубедить ее; для этого потребуется только немного нежности да бойкий разговорец в том духе и в тех принципах, которым поклоняется с некоторого времени Лидинька, и сердце ее умягчится, и прикажет она своему благоверному добыть ей, как бы то ни было, денег, и благоверный в этом случае
не будет ослушником обожаемой супруги, только с получателя документец возьмет на всякий случай.
— Эй, Калистрат Стратилактович, смотрите, чтоб
не пришлось потом горько покаяться, — предостерег он весьма полновесно и внушительно; — знаете пословицу: и близок локоть, да
не укусишь; так кусайте-ка, пока еще
можно! Говорю, сами благодарить будете! Вы ведь еще по прежним отношениям знаете, что я малый
не дурак и притом человек предприимчивый, а нынче вот
не без успеха литературой занимаюсь. Полноте! что артачиться! А вы лучше присядьте, да выслушайте: это недолго будет.
«Десяти тысяч
не пожалею, — думал он, — а уж этой пакости
не допущу!.. Потому имя марает… Лишь бы более
не запросил, каналья… В случае надобности
можно и поторговаться. А как упрется?.. Вот она штука-то!.. Коли упрется, пожалуй, что и уступишь… Эка напасть, помилуй Господи!..»
— Тут нет, мне кажется, ни лучше, ни хуже, — столь же серьезно продолжала девушка. — Может быть, я даже могла бы полюбить и очень дурного человека, потому что любишь
не за что-нибудь, а любишь просто, потому что любится, да и только. Знаете пословицу:
не пó хорошу мил, а пó милу хорош. Но дело в том, мне кажется, что
можно полюбить раз, да хорошо, а больше и
не надо! Больше, уж это будет
не любовь, а Бог знает что! Одно баловство, ну, а я такими вещами
не люблю баловать.
— Лидинька? Да Лидинька
не понимает и никогда
не понимала этого. И разве она виновата в том? Ведь человек
не виноват, если родился слепым или безруким. О нем только пожалеть
можно. То же самое и Лидинька.
Ардальон Полояров, бледный, дрожащий, перепуганный, суетился чуть ли
не более всех и, усердно работая руками и ногами, как
можно скорее искал себе выхода из толпы и, наконец прорвавшись кое-как к тротуару, впопыхах опрокинул какую-то торговку с яблоками, рассыпал весь ее товар и, словно заяц под кочку, дал поскорее стрекача в первый попавшийся подъезд, в котором и скрылся благополучно за стеклянною дверью.
— Полноте, успокойтесь, говорю вам, — продолжал Свитка. — Первый акт трагикомедии,
можно сказать, кончен… ну, и слава Богу!.. Полноте же, будьте мужчиной!.. Пойдемте ко мне и потолкуем о деле… Я довезу вас… Я
не отпущу вас теперь одного: вы слишком взволнованы, вы можете наделать совершенно ненужных глупостей. Давайте вашу руку!
— Об этом
не заботьтесь! Об этом предоставьте заботу другим! — успокоительно и авторитетно отвечал Свитка. — Дело
можно устроить и так, что все обойдется пустяками. Для этого руки найдутся, а спрятать вас необходимо, собственно, на первое только время, пока там идет вся эта передряга. Погодите: угомонятся.
Но ему становилось досадно при сознании, что вот этот человек, с которым он едва знаком, забирает над ним какую-то силу, какое-то нравственное преобладание, от которых, пожалуй,
можно и освободиться, да только
не иначе, как в явный ущерб самому себе же.
— Да уж так. Доверьтесь мне во всем, пожалуйста! Я вам худого
не желаю. Надобно, чтобы никому
не было известно место вашего пребывания… Ведь почем знать, и в Малой Морской ничем
не обеспечены от внезапного обыска; а если ваша записка как-нибудь
не уничтожится — лишний документ будет… Надо как
можно более избегать вообще документов. К чему подвергать лишним затруднениям если
не себя, то других? Я лучше сам сейчас же съезжу туда и успокою насчет полной вашей безопасности.
— Дело
не невозможное, — пожал плечами Лесницкий, снова скаля большие, редкие зубы, — стоит влюбиться в другую. Оно, конечно, мудрено немного, потому — тут нужен и случай, и время. Но…
можно найти и то, и другое. У нас уже есть свой маленький план, и если вы нам поможете, — даст Бог, — будет и удача.
— Колтышке
можно объяснить это вполне откровенно, — продолжал Свитка; — это настолько порядочный и честный человек, что он, во-первых, никак
не лишит вас этого убежища, во-вторых, никому и ни за что
не выдаст вас. В этом уж мы на него смело можем положиться. Но… Колтышко, повторяю вам еще раз, ровно ничего
не знает (последние слова были произнесены с особенною многозначительностью). Вы помните нечто из моих вчерашних интимных сообщений?
Так вот именно ввиду чего я говорил вам, что будьте как
можно осторожней и
не показывайте ни малейшего вида, что вам хоть чуточку что-нибудь известно.
Хвалынцев сообщил ей о ее муже те небольшие сведения, которые были ему известны из письма Устинова, и графиня, казалось, с такою радостью, с таким теплым участием и интересом выслушала его сообщения, что
можно было подумать, будто она из Славнобубенска
не получает никаких известий.
Потом
не глядеть равнодушно на безобразия администрации и вообще власти; организовать из себя кружки, которые и словом, и делом, и вообще чем только
можно, противодействуют этим безобразиям.
Затем — вносить и словом и делом свою пропаганду в массы общества;
не служить ни в какой службе, исключая как во фронте, для подготовки войска, или брать только такие места, где
можно иметь непосредственное влияние на мужиков — вот что нужно делать!
— Разговоры были
не такого свойства, чтобы
можно скоро забыть.
Студент стал припоминать в уме разных своих знакомых и сомнительно пожал плечами. Вполне подходящего и настолько короткого знакомого, к которому
можно бы обратиться с такой просьбой, у него
не было на примете.
Если вы даже и будете знать, что такой-то, например, принадлежит к организации, то все-таки отнюдь
не выдавайте ему себя; разве уж будет вам поручено какое-либо дело лично к нему — ну, в этом случае
можно открыться, и то потому только, что необходимость заставит.
— В словах этого офицера много дельного, — сказала она. — Да, он прав, потому что действительно теперь настало такое время, что необходимо как
можно скорее подготовить войско, и если вы точно
не избрали еще никакой специальности — ступайте! Я вас благословляю.
— Далеко
не мечты и
не намерения, — возразил он. — Я уже поступил… Я и теперь,
можно сказать, считаюсь на службе… Я уже зачислен в N-ский полк.
— Ну, прощайте, Татьяна Николаевна! — проговорил он наконец, с полным грудным вздохом; — коли
можно, так
не поминайте лихом! Это последняя и единственная просьба.
Не то, чтобы запало в нее сознание, что Хвалынцев дурной человек: то, что думалось ей порою, было хуже этого сознания — ее брало сомнение, что он человек легкий, ветреный, поверхностный и вообще ненадежный, на которого едва ли
можно в каком-либо деле крепко опереться.
Такая неожиданная выходка, ничем
не вызванная со стороны Стрешневой, показалась ей по меньшей мере очень странною. Она уже готовилась возразить, что, по ее мнению, в книжном магазине, ради его собственных выгод, должны быть всякие книги, а на выбор для чтения той или другой из них едва ли
можно налагать такие условия, как вдруг в эту самую минуту с порога смежной комнаты громко раздался приятно удивленный голос...
Такова была исповедь Татьяны, таковы были мотивы, побуждавшие ее пока если
не к окончательному сближению с ее новыми знакомцами, то к установке известного взгляда на них. Причиною этого была все та же неопределенная жажда жизненной деятельности, своего рода Sehnsucht [Страстное стремление, тоска по чему-либо (нем.).], стремление к призраку дела, такого хорошего, полезного дела, которому
можно бы было отдать себя вполне и в нем окончательно уже найти забвение и успокоение душевное.
Малгоржан стал уверять ее, что она, вследствие всего этого, очень несчастлива в своей семейной жизни, что эта обстановка
не по ней — и Сусанна Ивановна уверовала, что и точно она очень несчастлива и что ей как
можно скорей надо другую обстановку.
Можно с полною уверенностью утверждать, что ни одно из произведений самых величайших гениев человечества
не удостоилось чести побывать в руках своего творца с такою роскошною внешностью, как произведения князя Сапово-Неплохово.
На такое дело он ни на минуту
не призадумался бы ухлопать все свое состояньишко. Но Фрумкин, хотя и очень сочувствовал такой идее, однако же находил, что сначала практичнее было бы устроить дело книжной торговли с общественной читальней, которая могла служить общим центром для людей своего кружка, а при книжной торговле
можно сперва, в виде подготовительного опыта, заняться изданием отдельных хороших книжек, преимущественно по части переводов, а потом уже приступить и к журналу.
— Нет-с,
не имеете! отнюдь
не имеете! Вы можете принимать только тех, кого вам дозволит все общество… Это только под контролем общества
можно, а иначе это измена общему делу, иначе это подлость! Почем я знаю, что это за господин? Может, он шпион какой-нибудь!
Ну-с, Трюбнер с Герценом отпечатают нам ее по дешевой цене, а то
можно убедить их, чтобы и даром, потому для эдакого предприятия
не грех.
Прокламация должна быть кратка и отпечатана убористо, шрифтом боргесом или петитом, бумагу
можно достать в кредит — это опять же Александр Иванович с Трюбнером сварганят, тем паче, что печать с бумагой будет единственная услуга, которую Россия с них потребует, потому что, по моему крайнему убеждению, Герцен слишком уж отстал и ни на что более
не пригоден.
— Но зачем же непременно в Лондон? И для чего тут Лондон? — настаивала меж тем Лидинька Затц, суетливо обращаясь по очереди ко всем и каждому, — на что нам Лондон! Гораздо же дешевле
можно здесь, у себя дома, в своей собственной типографии?
Не так ли я говорю?
Не правда ли?
Попасть в эту кухмистерскую
можно было
не иначе как по личной рекомендации кого-либо из хорошо знакомых, постоянных ее членов-посетителей, и только лишь в этом случае новый человек приобретал себе право получать за свои тридцать копеек два-три блюда и уничтожать их в стенах этой едальни и в состольничестве ее почтенных членов.
Расплодилось множество людей, желавших сделаться эффектными жертвами, людей, игравших роль того самого матроса, который до того любил генерала Джаксона, что,
не зная, чем бы лучше доказать ему любовь свою, бросился с высоты мачты в море, провозгласив: «Я умираю за генерала Джаксона!» — И это великое множество, бесспорно, были в большинстве своем даже хорошие и честные люди, и о них
можно разве пожалеть, что такой энтузиазм
не нашел себе тогда более достойного применения.
Хотя на петербургском горизонте появляется ежесезонно многое множество личностей, которым вообще
можно дать имя метеоров: они появляются, вертятся, иногда на мгновенье блистают и потом исчезают неведомо куда и неведомо когда, никем
не замеченные, никем
не вспоминаемые, на другой же день всеми забытые; но та личность, которую мы имеем в виду представить читателю, приобрела себе некоторую известность в петербургском свете и вообще была заметна.
Его имя, впрочем без графского титула,
можно найти на всевозможных «дворáньских адресах», в которых он свидетельствовал, если и
не о верноподданстве своем, то о высоких чувствах своего «вернопреданьства».
Пана грабего и доселе
можно встретить иногда то в Петербурге, то в Вильне, то в Париже и проч., и проч. — полезная миссия его
не кончилась.
— А я бы на твоем месте и непременно женился бы! И чем скорее, тем лучше! — резонерским тоном заговорил пан грабя. — Если действительно, как ты говоришь, из нее веревки вить
можно, да еще если к тому же эта добродетель ни в чем отказывать
не умеет, а для тебя готова всем пожертвовать — я бы вот сию же минуту «к алтарю». К алтарю, сударыня, без всяких разговоров! И пусть себе Исайя ликует по-москéвську! Я тоже стану ликовать с ним вместе!
Оно, конечно,
можно и в Кадников идти, так сказать, пионером цивилизации и гражданских чувств, но, черт возьми, там насчет этих предметов и слова-то сказать
не с кем!
— Гордиться-то
можно, да только
не вам, — с едкостью заметил Фрумкин.
— Да что ж, я пожалуй… Я
не прочь бы… Если бы это
можно было устроить — я готов, с своей стороны!.. Почему же?..
— Э, душа моя, так кричи vivat [Да здравствует! (лат.).]!.. Ей-Богу, просто позавидовать
можно человеку: и любят-то его, и веревки-то он вьет, и в капиталах
не разочаровался, и женка прелесть какая хорошенькая! Да ты, mon cher, просто привередничаешь после этого!