Неточные совпадения
Пшецыньский, с особо энергическим красноречием, укорял мужиков-переговорщиков за
то, что
те выказали такое недоверие к словам генерала, а адъютант
продолжал доказывать, что личный труд — отнюдь не барщина.
— Ха, ха, ха! — в
том же тоне
продолжал гость. — И сейчас уже войско!.. И к чему тут войско?.. будто нельзя и без войска делать эти вещи!.. Тут главное — нравственное влияние своей собственной личности, а не войско. Я уверен, что все это пустяки: просто-напросто мужички не поняли дела; ну, пошумели, покричали — их за это наказать, конечно, следует… внушить на будущее время, но зачем же войско!
— Помолимтесь!.. за своих… за наших, за родных братьев! —
продолжал меж
тем дохленький.
В церкви поднялось заметное движение. Священник несколько раз оборачивался на публику, но
тем не менее
продолжал службу. Начинался уже некоторый скандал. Полояров стоял в стороне и с миной, которая красноречиво выражала все его великое, душевное негодование на полицейское самоуправство, молча и не двигаясь с места, наблюдал всю эту сцену — только рука его энергичнее сжимала суковатую палицу.
— A monsieur Шписс!.. ведь вы с ним, что называется, les insèparables… [Неразлучные друзья (фр.).] Его тоже привлекли сюда симпатии и убеждения? —
продолжала она все с
той же легкой улыбкой, замечая, что ее вопросы начинают коробить прелестного правоведа.
— Долой!.. долой полицию! к черту! Вон! — довольно дружно подхватили в кучке, но городовые
продолжали себе стоять как ни в чем не бывало, словно бы и не понимая, что эти возгласы, в некотором роде, до них касаются, и только время от времени флегматично замечали близстоявшим, чтобы
те расходились — «потому — нэможно! начальство нэ велыть!».
— В настоящее время, —
продолжал меж
тем оратор-советник, — когда Россия, в виду изумленной Европы, столь быстро стремится по пути прогресса, общественного развития и всестороннего гражданского преуспеяния, по пути равенства личных прав и как индивидуальной, так и социальной свободы; когда каждый из нас, милостивые государи, чувствует себя живым атомом этого громадного тела, этой великой машины прогресса и цивилизации, — что необходимо… я хочу сказать — неизбежно должно соединять нас здесь, за этой дружественной трапезой, в одну братскую, любящуюся семью, — какое чувство, какая мысль должны руководить нами?
— Фи! какие мерзости!.. Quelles phrases la^ches, que vous nous exprimez! [Вот эти трусливые фразы, которые вы нам говорите! (фр.).] — с притворным жеманством запищали некоторые матроны и сильфиды; но острослов, нимало не смутясь,
продолжал в
том же роде. Он хорошо знал свою аудиторию.
— Я посылал туда адъютанта, да и кроме
того, мне донесли о всех почти, кто там находился, —
продолжал Пшецыньский. — Только не знаю, как лучше сделать теперь: донести ли сейчас или как-нибудь помягче стушевать это происшествие?
— Это все Пшецыньский! все он!.. Но я вам, напротив, говорю, что взято множество! вы еще не знаете! —
продолжал между
тем Анцыфров. — Этот Пшецыньский — это такая продувная бестия…
— Что касается меня, —
продолжал директор, — я не нашел ничего против предложения его превосходительства и в принципе совершенно соглашаюсь с ним. Остается только узнать на этот счет решение самого Феликса Мартыныча, и если Феликс Мартыныч согласен,
то…
Восемнадцатилетний юноша переживал
то время, когда школьнический гимназический мундир становится уже тесен, мал и узок на человеке, когда самолюбие тянет человека на каждом шагу заявить себя взрослым, когда он, так сказать, борьбою добывает себе эту привилегию на взрослость в глазах
тех, которые
продолжают еще считать его мальчишкой и школьником.
Около четверти часа прошло в совершенном молчании, Хвалынцев сидел и барабанил ногтями по столу, а Устинов все еще
продолжал расхаживать, и только время от времени
та же самая полупрезрительная, полуравнодушная усмешка появлялась на его губах.
— Да чего ты так глядишь на меня, —
продолжала она, ласково положив на плечо ему руку, — своя, не чужая! Все
та же, что и прежде. Ну, хочешь, поцелуемся?
— За старичка тут одного… за майора Лубянского, — пояснил ему владыка. —
Тем более, ваше превосходительство, —
продолжал он, — что в этом деле, как мне достоверно известно, вы были даже в обман введены, а это, полагаю, дает мне
тем более добрую возможность раскрыть пред вами истину. Вы, конечно, не посетуете на меня за это?
— Итак, ваше превосходительство не посетуете на меня, если я все-таки буду
продолжать по предмету моего ходатайства, — говорил владыка; — я нарочно сам лично приехал к вашему превосходительству, потому что я очень беру к сердцу это дело. Под полицейский надзор отдан человек вполне почтенный, которого я знаю давно как человека честного, благонамеренного, — примите в
том мое ручательство. Вам, полагаю, неверно доложили о нем.
Непомук не
продолжал, и разговор на этот раз прекратился. Веселое расположение духа его было поколеблено, и завтрак испорчен.
Тем не менее это неприятное приключение не изменило программу нынешнего дня, и пикник устроился своим порядком.
Тем не менее ретивый юноша решился
продолжать ежедневно свои прогулки, до
тех пор, пока не добьется чего-нибудь положительного.
Тот ничего не ответил на это, кроме какого-то безотносительного «мг!», сопровождаемого легким кивком, и
продолжал курить свою папиросу.
Заслыша звуки гармоники, в кабак повалила и
та кучка народа, что галдела пред крылечком. Солдатка приветливо ухмылялась, чуя хорошую выручку. Путники меж
тем, не обращая внимания на новых слушателей,
продолжали свое дело. Свитка переменил песню и заиграл новую. Шишкин с
той же молодецкой ухваткой, выразительно подмигивая нескольким молодицам да девкам, ухарски подхватил ее...
«Если войска, обманываемые их начальниками, —
продолжал меж
тем Шишкин, — если генералы, губернаторы, посредники осмелятся силою воспротивляться сему Манифесту — да восстанет всякий для защиты даруемой Мною свободы и, не щадя живота, выступит на брань со всеми, дерзающими противиться сей воле Нашей.
— А кто же Расею-то защищать будет? —
продолжал он; — коли войска нет, сичас, значит, неприятель подошел, и сичас заполонил себе как есть всю землю. Это он под нас, значит, ловкую штуку подводит!.. Никак
тому быть невозможно, без войска-то! Он, значит, только глаза отводит!..
— Что ж, может быть, с своей точки зрения и Лидинька права, — пожала плечами Стрешнева, — как права и мать Агафоклея. Я, Константин Семенович, понимаю это дело так, —
продолжала она. — Прожить свою жизнь так, чтобы ни своя собственная совесть, ни людская ненависть ни в чем не могли упрекнуть тебя, а главное — собственная совесть. Для этого нужно немножко сердца,
то есть человеческого сердца, немножко рассудка да искренности. Ну, вот и только.
— Тут нет, мне кажется, ни лучше, ни хуже, — столь же серьезно
продолжала девушка. — Может быть, я даже могла бы полюбить и очень дурного человека, потому что любишь не за что-нибудь, а любишь просто, потому что любится, да и только. Знаете пословицу: не пó хорошу мил, а пó милу хорош. Но дело в
том, мне кажется, что можно полюбить раз, да хорошо, а больше и не надо! Больше, уж это будет не любовь, а Бог знает что! Одно баловство, ну, а я такими вещами не люблю баловать.
«Но, господа, — снова
продолжал чтец, — если, паче чаяния, взбредет нам, что и мы тоже люди, что у нас есть головы — чтобы мыслить, язык — чтобы не доносить, а говорить
то, что мыслим, есть целых пять чувств — чтобы воспринимать ощущение от правительственных ласк и глазом, и ухом, и прочими благородными и неблагородными частями тела, что если о всем этом мы догадаемся нечаянно? Как вы думаете, что из этого выйдет? Да ничего… Посмотрите на эпиграф и увидите, что выйдет».
— Между
тем нам надо знать, за что, как, по какому случаю закрыт университет? —
продолжал он.
Власти на это возражают, что хотя и точно депутаты арестованы, только никак не по их распоряжению, что они, власти, тут ровно ни при чем и не знают даже, как и кем произведены аресты депутатов, и что, наконец, если они и арестованы,
то отнюдь не как депутаты, а как зачинщики и что поэтому пусть господа студенты пожалуйста нимало не тревожатся и сделают такое одолжение — удалятся во двор и
продолжают свои прения.
Ближайшая толпа из публики, смекнув, в чем дело, в
тот же миг закрыла собою студента и образовала между ним и всадником довольно плотную и густую стену. Хвалынцев рванулся было вперед, но его задержали и, закрывая,
продолжали оттирать назад.
— Что вы не шпион,
то в этом безусловно убежден каждый честный и порядочный человек, кто хоть сколько-нибудь знает вас, — с полным спокойствием и весьма веско
продолжал он; — что на каждого честного человека это слово, это нарекание производит такое же действие, как и на вас сию минуту — это вполне естественно, иначе и быть не может; но что ваш арест вместе с товарищами ровно ни в чем не разубедил бы близоруких болванов,
то это также не подлежит ни малейшему сомнению.
— Ваш арест будет сопряжен для вас с некоторым лишением, —
продолжал Свитка, —
то есть я разумею Малую Морскую, но вы не беспокойтесь: мы найдем возможность тотчас же там предупредить и успокоить; а показываться вам самим, в Hôotel de Paris неудобно по
той причине, что жандармам, точно так же как и нам, уже кое-что известно по поводу Морской, в этом уж вы мне поверьте! И потому вас могут захватить и там, а это будет очень неприятно не одному только вам, а и другим особам.
Положим, что я шпион, —
продолжал меж
тем Свитка.
— Впрочем, я люблю баловать себя только тогда, когда это возможно, —
продолжала она, — а
то я могу совершенно спокойно обходиться и без малейшего комфорта. Для меня это все равно.
— Но наш молодой ментор, кажется, скучает, —
продолжала Цезарина, весело посматривая
то на студента,
то на своего гостя. — Я ведь живу почти отшельницей, развлечений у меня никаких, а вы, monsieur Хвалынцев, надеюсь, привыкли к обществу.
— Но мы уклонились в сторону, —
продолжал поручик. — Я вам хотел сообщить только мой личный взгляд, который, впрочем, разделяется очень и очень многими, на
то, что называется шпионством. Я хотел только сказать, что если оно полезно для дела,
то не следует им пренебрегать и гнушаться. Собственно, главнее-то всего, я хотел спросить вас, совершенно ли вы равнодушны к выбору
той или другой деятельности?
— История если и была вызвана с помощью благоприятных обстоятельств, — скромно
продолжал Колтышко, —
то единственно затем, чтобы определить почву под ногами, и не столько для настоящего, сколько для будущего. Надо было узнать на опыте, насколько подготовлено общество, масса, общественное мнение и, пожалуй, даже войско. Это одно, а потом необходимо было знать, насколько слабо или сильно правительство. К счастью, оно оказалось непоследовательнее и слабее даже, чем мы думали.
Но когда уязвленная гордость, самолюбие и пренебреженная любовь болезненно напоминали ей, что ведь это она, она сама оставлена и забыта, что все это сделано для какой-то другой — в душе ее закипало и ревнивое чувство злобы против Хвалынцева, и эгоистическое умаление
того самого поступка, который за минуту ей нравился и, может,
продолжал бы нравиться, если бы Хвалынцев был для нее посторонним, чужим человеком, если б она любила не его или никого не любила.
Мечтатель Лука,
продолжая измозжать свою плоть добровольными лишениями, был совершенно счастлив, и в это-то время написал к Полоярову
то немногоглаголивое, но ясноречивое послание, которое побудило Ардальона лететь из Славнобубенска в Питер.
— В Лондоне мы изготовим хорошенькую прокламацию-с, —
продолжал он развивать свою
тему; — да не такую, как эти вам там все «Великороссы» да «Земля и Воля» — это все слабо-с.
На такого гостя остальными членами не обращалось уже ни малейшего внимания: если Полояров ходил в одном только нижнем белье,
то так и
продолжал себе; если Лидинька Затц громко ругалась с Анцыфровым и лезла к нему в цепки,
то так и
продолжала лезть и ругаться, ничтоже не сумняся и не стесняясь нимало присутствием постороннего человека.
„Люди общества и литературы
продолжают им заниматься наравне с самыми неотлагательными своими заботами и имея при этом самые разнообразные цели и задние мысли: кто хочет осмотреться при этом огоньке и заглянуть вперед, кто выглядывает врага, кто узнает единомышленника, кто разрывает связь, заключенную в темноте и по ошибке, кто срывает с себя предубеждение, кто отказывается от напускного дурачества, а кому огонек режет глаза,
тому, разумеется, хочется поплевать на него“.
Хотя Ардальон и был теперь весьма сконфужен, хотя он и вконец растерялся,
тем не менее
продолжал третировать в душе своих сотоварищей, как дураков.
Однако мысль о
том, что если уж не побить, так хоть нос откусить своей «натуральной супруге» и
тем отомстить ей за все ее царапанья и обиды, крепко засела ему в голову. Он возымел пламенное желание при первом удобном случае привести эту мысль в исполнение. Лидинька же, ничего не подозревая о его затаенных коварных умыслах,
продолжала по-прежнему держать при себе этого «натурального мужа» на посылках и побегушках, чем-то вроде комнатной собачонки.
Те, однако,
продолжая любоваться эффектом огня, не заметили этого взгляда.
— Ignis sanat [Огонь поможет (лат.).], —
продолжал между
тем Фрумкин. — Это конечно так! Средство слишком радикальное, но оно должно наконец подействовать, именно потому, что это радикально!
«Теперь уже не ради комедии, как в
том письме,
продолжал он, а взаправду скажу тебе: прости меня, если можешь!