Неточные совпадения
Наконец, студент пожелал учителю спокойной ночи и удалился в его спальню, а
тот меж
тем долго и долго еще сидел над своей книгой; только читалось ему нынче что-то плохо и больно уж рассеянно, хотя он всеми
силами напрягал себя, чтобы посторонней книгой отвлечь от завтрашнего дня свои не совсем-то веселые мысли.
Но, в
силу своего княжеского титула, они всегда стараются держаться около высших властей губернских и составляют «высшее общество»; и каждый губернатор, каждый предводитель считает как бы своей священной обязанностью доставлять княжнам скромные развлечения, приглашать их в свою ложу и на свои вечера; причем княжон привозят и отвозят в карете
того, кто пригласил их, потому что у князя-papа нет своей кареты.
Иным хотелось самолично участвовать в спектакле, в числе действующих лиц, дабы публично обнаружить свои таланты и прелести, причем особенно имелся в виду блистательный и дорогой гость: каждая мечтала так или иначе затронуть его баронское сердце, и поэтому каждая наперерыв друг перед дружкой изощряла все
силы остроумия и фантазии насчет туалета: madame Чапыжниковой хотелось во что бы
то ни стало перещеголять madame Ярыжникову, a madame Пруцко сгорала желанием затмить их обеих, поэтому madame Чапыжникова тайком посылала свою горничную поразведать у прислуги madame Ярыжниковой, в чем думает быть одета их барыня, a madame Пруцко нарочно подкупила горничных
той и другой, чтоб они сообщали ей заранее все таинства туалета двух ее приятельниц.
Волнение от всей этой внезапности; радость при нежданных и весьма значительных для него деньгах; страх пред странным тоном письма и особенно пред заключительной и весьма-таки полновесною угрозой; заманчивость этой загадочно-таинственной неизвестности, за которою скрывается какая-то неведомая, но, должно быть, грозная и могучая
сила, (так по крайней мере думал Шишкин) и наконец это лестно-приятное щекотание по
тем самым стрункам самолюбия, которые пробуждают в молодом человеке самодовольно-гордое сознание собственного достоинства и значительности, что вот, мол, стало быть, и я что-нибудь да значу, если меня ищут «такие люди».
— Да не в
том сила-с! Каждый занимается чем может: кто от откупов наживается, плоть и кровь народную высасывает, а кто литературным трудом добывает; дело это, значит, от талантов и от способностей. А вы скажите-ка мне лучше, узнаете ли вы кого-нибудь в господине Низкохлебове?
Хуже всего
то, что сам Ардальон чувствовал и сознавал, как разыграл он жалкого дурака и упустил из рук своих львиную
силу.
— Зверь не трогает и змея не кусает, потому им от Бога такой предел положен. Зверя ты не тронь, и он тебя не тронет. Он на этот счет тоже справедливый. Ну опять же кто Бога знает,
тому по писанию «дадеся власть наступити на змию и скорпию и на всю
силу вражию». Значит, чего ж тут страшиться? Надо только веру имати. Сказано: «от Господа вся возможная суть».
«Если войска, обманываемые их начальниками, — продолжал меж
тем Шишкин, — если генералы, губернаторы, посредники осмелятся
силою воспротивляться сему Манифесту — да восстанет всякий для защиты даруемой Мною свободы и, не щадя живота, выступит на брань со всеми, дерзающими противиться сей воле Нашей.
Весьма и весьма многие искренно сожалели об отъезде Иосафа: он никому не сделал никакого зла; напротив, сколько людей оставляло в сердце своем благодарное воспоминание о
том добре, которое творил старик по
силе своей возможности!
И все представляемые были встречаемы графом Северином все с одним и
тем же выражением снисходительного достоинства, сквозь которое просвечивала холодность и сдержанность человека, поставленного обстоятельствами в чуждую и презираемую среду, имеющую над ним в данный момент перевес грубой физической
силы: граф чувствовал себя членом угнетенной национальности, членом европейски-цивилизованной семьи, беспомощно оторванным
силой на чужбину, в плен к диким, но довольно благодушным и наивным татарам.
Но замечательнее всего, что все
те, которые имели честь быть представлены графу, в глубине души своей очень хорошо понимали и чувствовали, относительно себя,
то же самое, что чувствовал к ним и граф Маржецкий, — словно бы, действительно, все они были варвары и татары пред этим представителем европейской цивилизации и аристократизма; и в
то же время каждый из них как бы стремился изобразить чем-то, что он-то, собственно, сам по себе, да и все-то мы вообще вовсе не варвары и не татары, а очень либеральные и цивилизованные люди, но… но…
сила, поставленная свыше, и т. д.
— Господа! господа! — вопил на дровах Ардальон Полояров. — Господа, я прошу слова! Если мы общественная
сила, господа,
то надо действовать решительно и
силой взять
то, что нам принадлежит. Высадим просто любые двери и займем университет! И университет будет открыт, и выгнать нас из него не посмеют. Войдемте, господа,
силой!
Несколько выдвинутая вперед нижняя челюсть и тонкие подобранные, сжатые губы, несмотря на общую болезненность физиономии, придавали его лицу какое-то презрительное и вместе с
тем энергическое, твердое выражение решимости и
силы.
— Ну, а кого ж бы вы особенно удивили, если бы были с ними? — с дружеской улыбкой возразил Свитка. — Эх, господин Хвалынцев! Донкихотство вещь хорошая, да только не всегда!.. Я возмущен, может быть, не менее, но… если мстить,
то мстить разумнее, — прибавил он шепотом и очень многозначительно. — Быть бараном в стаде еще не велика заслуга, коли в человеке есть
силы и способность быть вожаком.
Если вы сами не хотите еще сознавать в себе эту деятельную, живую
силу,
то другие очень хорошо провидят ее в вас.
На стороне
той неведомой
силы, которая в лице этого Свитки протягивает теперь ему руку, он как будто чуял и свет, и правду, и свободу или по крайней мере борьбу за них.
Умное и энергическое лицо Чарыковского и несколько выдвинутая вперед нижняя челюсть Колтышки, с его тонкими, подобранными и сжатыми губами, придававшими его лицу какое-то презрительное и вместе с
тем энергическое, твердое выражение решимости и
силы, и эти наглые серые глаза, дышавшие умом, и эта изящная скромность манер — все это сразу напомнило Хвалынцеву вчерашний день перед университетом и
ту минуту, когда он подошел к Василию Свитке.
Высокий рост, необыкновенно соразмерная, гармоническая стройность; упругость и гибкость всех членов и сильного стана; лицо, полное игры и жизни, с таким румянцем и таким цветом, который явно говорил, что в этом организме много
сил, много крови и что организм этот создан не севером, а развился под более благодатным солнцем: блестящие карие глаза под энергически очерченными бровями и совершенно пепельные, роскошные волосы — все это, в соединении с необыкновенно симпатичной улыбкой и чисто славянским типом лица, делало эту женщину не
то что красавицей, но лучше, поразительнее красавицы: оно отличало ее чем-то особым и говорило про фанатическую энергию характера, про физическую мощь и в
то же время — сколь ни редко такое сочетание — про тонкую и старую аристократическую породу.
Хвалынцеву было теперь все равно где ни провести вечер, и он согласился
тем охотнее, что ему еще с обеда у Колтышко почему-то казалось, будто Чарыковский непременно должен быть посвящен в тайны Лесницкого и Свитки, а теперь — почем знать — может, чрез это новое знакомство, пред его пытливо-любопытными глазами приподнимается еще более край
той непроницаемой завесы, за которой кроется эта таинственная «
сила» с ее заманчивым, интересным миром, а к этому миру, после стольких бесед с Цезариной и после всего, что довелось ему перечитать за несколько дней своего заточения и над чем было уже столько передумано, он, почти незаметно для самого себя, начинал чувствовать какое-то симпатическое и словно бы инстинктивное влечение.
— Как бы
то ни было, но они, по
силе вещей, должны организоваться! — с убеждением настаивал бравый поручик; — тихо, или быстро, явно или тайно — это зависит от
силы людей, от сближения, от согласия их, но они образуются! Остановиться теперь уже невозможно. Тут все может способствовать: и общественные толки, и слово, и печать, и дело — все должно быть пущено в ход. Задача в
том, чтобы обессилить окончательно власть.
— «Но » в
том, что меня мучит одно весьма серьезное сомнение. Я сомневаюсь в себе самом, в своих
силах. Ведь чтоб отдаться делу, нужно взвесить и сообразить многое, и прежде всего, нужно знать его.
Если вы хотите парализовать
силы своего врага, боритесь с ним оружием, если не превосходнейшим,
то хотя равным, боритесь его же оружием.
Он ясно сознавал всю глубокую неправду свою пред этой любящею девушкою и в
том, что его одолело новое чувство к другой женщине, и в
том, что после этой записки следовало бы сейчас же, бросив все, лететь к ней, а между
тем на такой подвиг он решительно не чувствовал в себе
силы.
Она нашла в себе достаточно
сил, чтобы ни словом, ни взглядом не показать ему
того, чтó с нею делалось.
Моисей Исаакович Фрумкин, очень вертлявый молодой человек, довольно красивой наружности, постоянно старался держать себя как можно бойче и развязнее, втайне желая
тем самым скрыть свое семитическое происхождение, и в
силу этой же причины очень огорчался в душе своей
тем печальным обстоятельством, что носил выдающееся имя Моисея, да еще вдобавок Исааковича.
Помещичьи хлеба в
то время были еще хорошие, жирные, деревенское житье привольное, спанье на пуховиках сладкое, деревенская скука великая, и барское, а особенно женское безделье неисчерпаемое, — и вот, в
силу всех этих совокупных причин, а более всего от скуки и безделья, полезла дурь в голову Сусанны Ивановны.
Когда друзья посвятили Малгоржана в свой проект,
то Малгоржан сильно поморщился, однако же после довольно долгих и энергических убеждений, боясь потерять репутацию «нового человека» и уважение Луки и Моисея, склонился на их доводы, склонился с затаенным сокрушением сердца, ибо втайне ласкал себя приятною мыслию, что эти шестьдесят тысяч в
силу, так сказать, нравственного сродства с Сусанной принадлежат и ему в некотором смысле.
— Затем, что вы всех их должны ненавидеть. А ненавидеть их надо за
то, что все они служат ложному принципу; они агенты грубой
силы, поддержка деспотизма и централизации. Понимаете, миленький Степка?
Не трудно было Лубянской подметить и
те особенные отношения, которые существовали между некоторыми из членов коммуны и которые даже «по принципу» ни для кого не составляли тайны. Лидинька Затц дружила с плюгавеньким Анцыфриком и строго держала его в руках. Дружба между ними началась еще в Славнобубенске, немедленно после отъезда оттуда Полоярова, и в
силу этой дружбы Лидинька даже похитила Анцыфрова из Славнобубенска и увезла с собою в Питер.
И он подступил было к Нюте с
тем, чтобы
силою взять от нее младенца, но
та, как раненая волчиха, крепко прижав дитя к своей груди, впилась в Полоярова такими безумно-грозными, горящими глазами и закричала таким неистово-отчаянным, истерическим криком, что
тот струсил и, здорово чертыхнувшись, бросился вон из квартиры.
— Да вот, приглядываю по
силам; уж и
то, говорю вам, всю практику бросила на это время… Оставить-то не на кого…. Ну, тоже доктор — спасибо ему — навещает пока, а что господин Полояров, так очень даже мало ездят; я просто удивляюсь на них… Эдакой, подумаешь, ученый, умный человек, писатель, и никакого сострадания!.. Как даже не грешно!..
Поднялся вопрос об изменении законов о печати. Литературные
силы были призваны к посильному участию в обсуждении этого вопроса; но литературные
силы, говоря относительно, мало обратили на это внимание: им было не до
того — все способности, вся деятельность их оставались направленными на взаимное заушение и оплевание.
Но все это еще только наивно и странно; мы же на
том не остановились, мы дошли до столбов Геркулесовых. Для доказательства истинности своих «убеждений» и для вящего распространения их, мы прибегали ко всяческим насилиям: явная ложь, клевета, самовосхваление — словом, все темные
силы, какие только находились в распоряжении поборников истины, были пущены в ход для зажатия рта противникам, подымавшим голос во имя простого здравого смысла.
Февральская книжка «Русского Вестника» принесла с собою «Отцов и Детей» Тургенева. Поднялась целая буря толков, споров, сплетен, философских недоразумений в обществе и литературе. Ни одно еще произведение Тургенева не возбуждало столько говора и интереса, ни одно не было более популярно и современно. Все
то, что бродило в обществе как неопределенная, скорее ощущаемая, чем сознаваемая
сила, воплотилось теперь в определенный, цельный образ. Два лагеря, два стремления, два потока обозначились резко и прямо.
Плата была самая доступная, по четвертаку за лекцию, и таким образом в Петербурге открылся род общедоступного, партикулярного университета, чтó могло бы быть весьма важно для
тех экс-студентов, которые, в
силу известных обстоятельств, оказались лишенными возможности докончить прежним путем свое образование.
И в сколь многих из этих писаний каждому свежему чутью слышался поддельный неискренний тон сочувствия и приторная лесть новому идолу! Прежде, бывало, курили сильным и высоким мира; ныне — «молодому поколению». Мы только переметши ярлычки на кумирах, а сущность осталась
та же: мы поклонялись
силе, разумной или нет — это все равно: была бы только
сила!
И поэтому, в
силу соображений о Кадникове и Бугульме, члены коммуны вместе с желанием эффектного ареста в
то же время и сильно потрухивали его.
Восточный человек бесился, выходил из себя и жестоко испытывал
то самое чувство, которое — увы! — он еще почти вчера называл гнусным и недостойным порядочного человека, проповедуя, что чувство это совершенно тождественно с
теми побуждениями, в
силу которых пошляки и подлецы не позволяют другому человеку надеть своего носильного платья или брезгают пить из одного и
того же стакана одну и
ту же воду.
Нет, этого нельзя! Это невозможно! Горше всего была потеря авторитета, потеря преобладания. Во что бы
то ни стало надо приложить все усилия, пустить в ход все способы, всю изобретательность к
тому, чтобы восстановить свой авторитет в прежней
силе. Раз, что он восстановлен, преобладание и бесконтрольность администратуры явятся сами собою, как естественные следствия полояровского авторитета, и тогда Ардальон наступит на василиска и покорит под ногу свою змия, и скорпия, и Мошку Фрумкина.
— Анзельм! Отвори мне сейчас, говорю тебе! — настойчиво и громко заговорила она, с
силою дергая дверную ручку, так что если б Анзельм даже спал глубоким сном,
то не мог бы не проснуться от стука и шума.
К часу дня уже длинная линия горевших домов отняла у пожарной команды возможность действовать совокупными
силами в одном каком-нибудь пункте,
тем более, что надо было отряжать трубы на противоположную сторону Лиговки, где в нескольких местах беспрестанно начинало гореть, но распространение огня предупреждалось усилиями частью пожарной команды, а частью и самих жителей.
Жандармы стараются оттереть толпу от огня — масса пятится, опрокидывается на груды вещей, ломает себе шеи, руки и ноги, падает, давит друг друга, а сзади, между
тем, напирают другие массы, которые не видят, что творится впереди, и лезут к огню с неудержимой
силой.
Вместо этого является масса,
сила, мир, нечто единое, или
то, что можно понимать под словом народ, в самом широком смысле.
В одном месте какой-то заслуженный, седой генерал, видя, что рвение толпы к помощи начинает ослабевать, а утомленные между
тем выбиваются из последних
сил, влез на пожарную трубу и, не говоря ни слова, что было мочи стал качать воду.
Но этот сам по себе возмутительный факт слишком ярко рисует, каково было в
те дни общее настроение массы, какова была
сила народного озлобления.
«Если даже она и сама не сознает, не понимает вполне всего значения своего поступка; если он с первого мгновенья казался ей таким легким, таким простым и естественным делом,
то даже это самое непониманье еще более возвышает
силу ее любви.
И эта возможность действительно была, потому что Сусанна чувствовала над собою превосходство его нравственной
силы, потому что ей нужно было, и она даже сама хотела, чтобы ее «в руках держал»
тот, кого она любит, потому что, наконец, в Бейгуше были все данные, необходимые для этого, данные, которых — увы! совсем не обреталось ни в покойнике Стекльштроме, ни в восточном кузене Малгоржане.