Этого уж никак не следовало делать! Спаси бог,
будучи в море, предупреждать события или радоваться успеху, не дойдя до берега. И старая таинственная примета тотчас же оправдалась на Ване Андруцаки. Он уже видел не более как в полуаршине от поверхности воды острую, утлую костистую морду и, сдерживая бурное трепетание сердца, уже готовился подвести ее к борту, как вдруг… могучий хвост рыбы плеснул сверх волны, и белуга стремительно понеслась вниз, увлекая за собою веревку и крючки.
Неточные совпадения
Когда он поедет
в море со своей артелью, состоящей из татар, морской святитель
будет прибит на корме как руководитель и податель счастья.
У каждого атамана
есть свои излюбленные счастливые пункты, и он их находит
в открытом
море, за десятки верст от берега так же легко, как мы находим коробку с перьями на своем письменном столе.
Но он набрал свою артель из самой зеленой и самой отчаянной молодежи, сурово прикрикнул, как настоящий хозяин, на занывшую
было старуху мать, изругал ворчливых стариков соседей гнусными матерными словами и вышел
в море пьяный, с пьяной командой, стоя на корме со сбитой лихо на затылок барашковой шапкой, из-под которой буйно выбивались на загорелый лоб курчавые, черные, как у пуделя, волосы.
Однажды на заре, когда солнце еще не всходило, но небо
было цвета апельсина и по
морю бродили розовые туманы, я и Коля вытягивали сеть, поставленную с вечера поперек берега на скумбрию. Улов
был совсем плохой.
В ячейке сети запутались около сотни скумбрии, пять-шесть ершей, несколько десятков золотых толстых карасиков и очень много студенистой перламутровой медузы, похожей на огромные бесцветные шляпки грибов со множеством ножек.
Совсем другое дело
было, когда перед борой вышел
в море Ваня Андруцаки, наплевав на все предостережения и уговоры старых людей. Бог его знает, зачем он это сделал? Вернее всего, из мальчишеского задора, из буйного молодого самолюбия, немножко под пьяную руку. А может
быть, на него любовалась
в эту минуту красногубая черноглазая гречанка?
Трое суток без сна, без еды и питья, днем и ночью, и опять днем и ночью, и еще сутки
в крошечной скорлупке, среди обезумевшего
моря — и вокруг ни берега, ни паруса, ни маячного огня, ни пароходного дыма! А вернулся Ваня Андруцаки домой — и точно забыл обо всем, точно ничего с ним и не
было, точно он съездил на мальпосте [Мальпост — почтовая карета.]
в Севастополь и купил там десяток папирос.
И вот однажды, совсем неожиданно,
в бухту вошел огромный, старинной конструкции, необыкновенно грязный итальянский пароход «Genova». [«Генуя» (итал.).] Случилось это поздним вечером,
в ту пору осени, когда почти все курортные жильцы уже разъехались на север, но
море еще настолько тепло, что настоящая рыбная ловля пока не начиналась, когда рыбаки не торопясь чинят сети и заготовляют крючки, играют
в домино по кофейням,
пьют молодое вино и вообще предаются временному легкому кейфу.
Он мыкает их по горам, по задворкам, по виноградникам, по кладбищам, врет им с невероятной дерзостью, забежит на минуту
в чей-нибудь двор, наскоро разобьет
в мелкие куски обломок старого печного горшка и потом, «как слонов», уговаривает ошалевших путешественников купить по случаю эти черепки — остаток древней греческой вазы, которая
была сделана еще до рождества Христова… или сует им
в нос обыкновенный овальный и тонкий голыш с провернутой вверху дыркой, из тех, что рыбаки употребляют как грузило для сетей, и уверяет, что ни один греческий моряк не выйдет
в море без такого талисмана, освященного у раки Николая Угодника и спасающего от бури.
Закипела
в море пена —
Будет, братцы, перемена,
Братцы, перемена…
Зыб за зыбом часто ходит,
Чуть корабль мой не потонет,
Братцы, не потонет…
Капитан стоит на юте,
Старший боцман на шкафуте,
Братцы, на шкафу-те.
Выдумывают новые и новые предлоги для новой выпивки. Кто-то на днях купил сапоги, ужасные рыбачьи сапоги из конской кожи, весом по полпуду каждый и длиною до бедер. Как же не вспрыснуть и не обмочить такую обновку? И опять появляется на сцену синее эмалированное ведро, и опять
поют песни, похожие на рев зимнего урагана
в открытом
море.
Неточные совпадения
Постой! уж скоро странничек // Доскажет
быль афонскую, // Как турка взбунтовавшихся // Монахов
в море гнал, // Как шли покорно иноки // И погибали сотнями — // Услышишь шепот ужаса, // Увидишь ряд испуганных, // Слезами полных глаз!
Едва увидел он массу воды, как
в голове его уже утвердилась мысль, что у него
будет свое собственное
море.
Был, говорит он,
в древности народ, головотяпами именуемый, и жил он далеко на севере, там, где греческие и римские историки и географы предполагали существование Гиперборейского
моря.
Еще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым
морям и кисельным берегам, возвратился
в родной город и привез с собой собственного сочинения книгу под названием:"Письма к другу о водворении на земле добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она
будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.
Переодевшись без торопливости (он никогда не торопился и не терял самообладания), Вронский велел ехать к баракам. От бараков ему уже
были видны
море экипажей, пешеходов, солдат, окружавших гипподром, и кипящие народом беседки. Шли, вероятно, вторые скачки, потому что
в то время, как он входил
в барак, он слышал звонок. Подходя к конюшне, он встретился с белоногим рыжим Гладиатором Махотина, которого
в оранжевой с синим попоне с кажущимися огромными, отороченными синим ушами вели на гипподром.