— Нет, не осталось. Да она чужая была, из кацапок чи из
цыганок… Я еще маленьким хлопцем был, когда она пришла к нам в село. И девочка с ней была: дочка или внучка… Обеих прогнали…
— Паланя, — обратилась она затем к высокой, вертлявой, похожей на
цыганку девочке с бойко поглядывающими на всех цыганскими же глазами. — Паланя! Ты им погадаешь? А?
— Неправда, неправда, ты — хохлушка, — не унималась шалунья. — Видишь, у тебя и глаза хохлацкие и волосы… Да ты постой… ты — не
цыганка ли? Ха-ха-ха!.. Правда, она —
цыганка, mesdames?
Потом, по выбору доктора Шевырева, поет белокурая пожилая
цыганка с истощенным лицом и огромными расширенными глазами — поет о соловье, о встречах в саду, о ревности и молодой любви. Она беременна шестым ребенком, и тут же стоит ее муж, высокий рябой цыган в черном сюртуке и с подвязанными зубами, и аккомпанирует ей на гитаре. О соловье, о лунной ночи, о встречах в саду, о молодой красивой любви поет она, и ей также верят, не замечая ни тяжелой беременности ее, ни истощенного старого лица.