Неточные совпадения
— Э, чепуху вы говорите, Ромашов, — перебил его Веткин. — Вы потребуете удовлетворения, а он скажет: «Нет… э-э-э… я, знаете ли, вээбще… э-э… не признаю дуэли. Я противник кровопролития… И кроме того, э-э… у нас есть мировой судья…» Вот и
ходите тогда
всю жизнь с битой мордой.
— Мы ведь
всё вместе, — пояснила Шурочка. — Я бы хоть сейчас выдержала экзамен. Самое главное, — она ударила по воздуху вязальным крючком, — самое главное — система. Наша система — это мое изобретение, моя гордость. Ежедневно мы
проходим кусок из математики, кусок из военных наук — вот артиллерия мне, правда, не дается:
все какие-то противные формулы, особенно в баллистике, — потом кусочек из уставов. Затем через день оба языка и через день география с историей.
Мимо
всего длинного плетня, ограждавшего дом Николаевых, он
прошел крадучись, осторожно вытаскивая ноги из грязи, как будто его могли услышать и поймать на чем-то нехорошем.
— Думаю, можно…
Ходит все по комнате. — Зегржт на секунду прислушался. — Вот и теперь
ходит. Вы понимаете, я ему ясно говорил: во избежание недоразумений условимся, чтобы плата…
Думаю я обо
всем об этом, и случается, так вдруг иногда горячо прочувствую чужую радость, или чужую скорбь, или бессмертную красоту какого-нибудь поступка, что
хожу вот так, один… и плачу, — страстно, жарко плачу…
Таким образом, офицерам даже некогда было серьезно относиться к своим обязанностям. Обыкновенно
весь внутренний механизм роты приводил в движение и регулировал фельдфебель; он же вел
всю канцелярскую отчетность и держал ротного командира незаметно, но крепко, в своих жилистых, многоопытных руках. На службу ротные
ходили с таким же отвращением, как и субалтерн-офицеры, и «подтягивали фендриков» только для соблюдения престижа, а еще реже из властолюбивого самодурства.
Он
прошел в столовую. Там уже набралось много народа; почти
все места за длинным, покрытым клеенкой столом были заняты. Синий табачный дым колыхался в воздухе. Пахло горелым маслом из кухни. Две или три группы офицеров уже начинали выпивать и закусывать. Кое-кто читал газеты. Густой и пестрый шум голосов сливался со стуком ножей, щелканьем бильярдных шаров и хлопаньем кухонной двери. По ногам тянуло холодом из сеней.
Весь полк
ходил перепачканный с ног до головы в глине.
«Так сегодня, так будет завтра и послезавтра.
Все одно и то же до самого конца моей жизни, — думал Ромашов,
ходя от взвода к взводу. — Бросить
все, уйти?.. Тоска!..»
Разговаривая, они
ходили взад и вперед по плацу и остановились около четвертого взвода. Солдаты сидели и лежали на земле около составленных ружей. Некоторые ели хлеб, который солдаты едят
весь день, с утра до вечера, и при
всех обстоятельствах: на смотрах, на привалах во время маневров, в церкви перед исповедью и даже перед телесным наказанием.
—
Все. Землю пахал, за скотиной
ходил.
В Москве, будучи кадетом и потом юнкером, он гораздо охотнее
ходил в цирк, чем в театр, а еще охотнее в зоологический сад и во
все зверинцы.
— Конечно, летаю, — ответил он. — Но только с каждым годом
все ниже и ниже. Прежде, в детстве, я летал под потолком. Ужасно смешно было глядеть на людей сверху: как будто они
ходят вверх ногами. Они меня старались достать половой щеткой, но не могли. А я
все летаю и
все смеюсь. Теперь уже этого нет, теперь я только прыгаю, — сказал Ромашов со вздохом. — Оттолкнусь ногами и лечу над землей. Так, шагов двадцать — и низко, не выше аршина.
Твердо, большим частым шагом, от которого равномерно вздрагивала земля,
прошли на глазах у
всего полка эти сто человек,
все как на подбор, ловкие, молодцеватые, прямые,
все со свежими, чисто вымытыми лицами, с бескозырками, лихо надвинутыми на правое ухо.
Но перед церемониальным маршем
все ободрились. Офицеры почти упрашивали солдат: «Братцы, вы уж постарайтесь
пройти молодцами перед корпусным. Не осрамите». И в этом обращении начальников с подчиненными проскальзывало теперь что-то заискивающее, неуверенное и виноватое. Как будто гнев такой недосягаемо высокой особы, как корпусный командир, вдруг придавил общей тяжестью офицера и солдата, обезличил и уравнял их и сделал в одинаковой степени испуганными, растерянными и жалкими.
Ему захотелось есть. Он встал, прицепил шашку, накинул шинель на плечи и пошел в собрание. Это было недалеко,
всего шагов двести, и туда Ромашов всегда
ходил не с улицы, а через черный ход, какими-то пустырями, огородами и перелазами.
Ромашов зажмурил глаза и съежился. Ему казалось, что если он сейчас пошевелится, то
все сидящие в столовой заметят это и высунутся из окон. Так простоял он минуту или две. Потом, стараясь дышать как можно тише, сгорбившись и спрятав голову в плечи, он на цыпочках двинулся вдоль стены,
прошел,
все ускоряя шаг, до ворот и, быстро перебежав освещенную луной улицу, скрылся в густой тени противоположного забора.
Дома — мать с пьяницей-отцом, с полуидиотом-сыном и с четырьмя малолетними девчонками; землю у них насильно и несправедливо отобрал мир;
все ютятся где-то в выморочной избе из милости того же мира; старшие работают у чужих людей, младшие
ходят побираться.
Все на свете
проходит,
пройдет и ваша боль и ваша ненависть.
Ходишь по земле туда-сюда, видишь города, деревни, знакомишься со множеством странных, беспечных, насмешливых людей, смотришь, нюхаешь, слышишь, спишь на росистой траве, мерзнешь на морозе, ни к чему не привязан, никого не боишься, обожаешь свободную жизнь
всеми частицами души…
Неточные совпадения
Запиши
всех, кто только
ходил бить челом на меня, и вот этих больше
всего писак, писак, которые закручивали им просьбы.
Недурной наружности, в партикулярном платье,
ходит этак по комнате, и в лице этакое рассуждение… физиономия… поступки, и здесь (вертит рукою около лба)много, много
всего.
Уж у меня ухо востро! уж я…» И точно: бывало, как
прохожу через департамент — просто землетрясенье,
все дрожит и трясется, как лист.
Городничий. Мотает или не мотает, а я вас, господа, предуведомил. Смотрите, по своей части я кое-какие распоряженья сделал, советую и вам. Особенно вам, Артемий Филиппович! Без сомнения, проезжающий чиновник захочет прежде
всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения — и потому вы сделайте так, чтобы
все было прилично: колпаки были бы чистые, и больные не походили бы на кузнецов, как обыкновенно они
ходят по-домашнему.
— А потому терпели мы, // Что мы — богатыри. // В том богатырство русское. // Ты думаешь, Матренушка, // Мужик — не богатырь? // И жизнь его не ратная, // И смерть ему не писана // В бою — а богатырь! // Цепями руки кручены, // Железом ноги кованы, // Спина… леса дремучие //
Прошли по ней — сломалися. // А грудь? Илья-пророк // По ней гремит — катается // На колеснице огненной… //
Все терпит богатырь!