Неточные совпадения
Он круто повернулся и,
в сопровождении адъютанта, пошел к коляске. И пока он садился, пока коляска повернула на шоссе и скрылась за зданием
ротной школы, на плацу стояла робкая, недоумелая тишина.
Но где-то на краю этого ликующего мира, далеко на горизонте, оставалось темное, зловещее пятно: там притаился серенький, унылый городишко с тяжелой и скучной службой, с
ротными школами, с пьянством
в собрании, с тяжестью и противной любовной связью, с тоской и одиночеством.
Ротные командиры, большею частью люди многосемейные, погруженные
в домашние дрязги и
в романы своих жен, придавленные жестокой бедностью и жизнью сверх средств, кряхтели под бременем непомерных расходов и векселей.
Они строили заплату на заплате, хватая деньги
в одном месте, чтобы заткнуть долг
в другом; многие из них решались — и чаще всего по настоянию своих жен — заимствовать деньги из
ротных сумм или из платы, приходившейся солдатам за вольные работы; иные по месяцам и даже годам задерживали денежные солдатские письма, которые они, по правилам, должны были распечатывать.
Таким образом, офицерам даже некогда было серьезно относиться к своим обязанностям. Обыкновенно весь внутренний механизм роты приводил
в движение и регулировал фельдфебель; он же вел всю канцелярскую отчетность и держал
ротного командира незаметно, но крепко,
в своих жилистых, многоопытных руках. На службу
ротные ходили с таким же отвращением, как и субалтерн-офицеры, и «подтягивали фендриков» только для соблюдения престижа, а еще реже из властолюбивого самодурства.
Ромашову вдруг вспомнился один ненастный вечер поздней осени. Несколько офицеров, и вместе с ними Ромашов, сидели
в собрании и пили водку, когда вбежал фельдфебель девятой роты Гуменюк и, запыхавшись, крикнул своему
ротному командиру...
В половине четвертого к Ромашову заехал полковой адъютант, поручик Федоровский. Это был высокий и, как выражались полковые дамы, представительный молодой человек с холодными глазами и с усами, продолженными до плеч густыми подусниками. Он держал себя преувеличенно-вежливого строго-официально с младшими офицерами, ни с кем не дружил и был высокого мнения о своем служебном положении.
Ротные командиры
в нем заискивали.
Ромашов, до сих пор не приучившийся справляться со своим молодым сном, по обыкновению опоздал на утренние занятия и с неприятным чувством стыда и тревоги подходил к плацу, на котором училась его рота.
В этих знакомых ему чувствах всегда было много унизительного для молодого офицера, а
ротный командир, капитан Слива, умел делать их еще более острыми и обидными.
Рассказывали про него, — и это могло быть правдой, — что
в одну чудесную весеннюю ночь, когда он сидел у открытого окна и проверял
ротную отчетность,
в кустах рядом с ним запел соловей.
Этот вялый, опустившийся на вид человек был страшно суров с солдатами и не только позволял драться унтер-офицерам, но и сам бил жестоко, до крови, до того, что провинившийся падал с ног под его ударами. Зато к солдатским нуждам он был внимателен до тонкости: денег, приходивших из деревни, не задерживал и каждый день следил лично за
ротным котлом, хотя суммами от вольных работ распоряжался по своему усмотрению. Только
в одной пятой роте люди выглядели сытнее и веселее, чем у него.
Ротный командир, поручик Веткин, Лбов и фельдфебель стояли посредине плаца и все вместе обернулись на подходившего Ромашова. Солдаты тоже повернули к нему головы.
В эту минуту Ромашов представил себе самого себя — сконфуженного, идущего неловкой походкой под устремленными на него глазами, и ему стало еще неприятнее.
— Прошу помнить, подпоручик, что вы обязаны быть
в роте за пять минут до прихода старшего субалтерн-офицера и за десять до
ротного командира.
— Лукавый старикашка, — сказал Веткин. — Он
в К-ском полку какую штуку удрал. Завел роту
в огромную лужу и велит
ротному командовать: «Ложись!» Тот помялся, однако командует: «Ложись!» Солдаты растерялись, думают, что не расслышали. А генерал при нижних чинах давай пушить командира: «Как ведете роту! Белоручки! Неженки! Если здесь
в лужу боятся лечь, то как
в военное время вы их подымете, если они под огнем неприятеля залягут куда-нибудь
в ров? Не солдаты у вас, а бабы, и командир — баба! На абвахту!»
— Что-с? — крикнул грозно Слива, но тотчас же оборвался. — Однако довольно-с этой чепухи-с, — сказал он сухо. — Вы, подпоручик, еще молоды, чтобы учить старых боевых офицеров, прослуживших с честью двадцать пять лет своему государю. Прошу господ офицеров идти
в ротную школу, — закончил он сердито.
В ротной школе занимались «словесностью».
В тесной комнате, на скамейках, составленных четырехугольником, сидели лицами внутрь солдаты третьего взвода.
В середине этого четырехугольника ходил взад и вперед ефрейтор Сероштан. Рядом,
в таком же четырехугольнике, так же ходил взад и вперед другой унтер-офицер полуроты — Шаповаленко.
Неуклюжий рябой Архипов упорно молчит, глядя
в окно
ротной школы. Дельный, умный и ловкий парень вне службы, он держит себя на занятиях совершенным идиотом. Очевидно, это происходит оттого, что его здоровый ум, привыкший наблюдать и обдумывать простые и ясные явления деревенского обихода, никак не может уловить связи между преподаваемой ему «словесностью» и действительной жизнью. Поэтому он не понимает и не может заучить самых простых вещей, к великому удивлению и негодованию своего взводного начальника.
«Но не будем унывать! — говорил сам себе Ромашов. — Переберем
в памяти всех офицеров. Начнем с
ротных. По порядку. Первая рота — Осадчий».
Так перебрал он всех
ротных командиров от первой роты до шестнадцатой и даже до нестроевой, потом со вздохом перешел к младшим офицерам. Он еще не терял уверенности
в успехе, но уже начинал смутно беспокоиться, как вдруг одно имя сверкнуло у него
в голове: «Подполковник Рафальский!»
В шесть часов явились к ротам офицеры. Общий сбор полка был назначен
в десять часов, но ни одному
ротному командиру, за исключением Стельковского, не пришла
в голову мысль дать людям выспаться и отдохнуть перед смотром. Наоборот,
в это утро особенно ревностно и суетливо вбивали им
в голову словесность и наставления к стрельбе, особенно густо висела
в воздухе скверная ругань и чаще обыкновенного сыпались толчки и зуботычины.
У него
в роте путем долгого, упорного труда был выработан при маршировке особый, чрезвычайно редкий и твердый шаг, причем солдаты очень высоко поднимали ногу вверх и с силою бросали ее на землю. Это выходило громко и внушительно и служило предметом зависти для других
ротных командиров.
— Это что такое? Остановите роту. Остановите!
Ротный командир, пожалуйте ко мне. Что вы тут показываете? Что это: похоронная процессия? Факельцуг? Раздвижные солдатики? Маршировка
в три темпа? Теперь, капитан, не николаевские времена, когда служили по двадцати пяти лет. Сколько лишних дней у вас ушло на этот кордебалет! Драгоценных дней!
Зато тем великолепнее показала себя пятая рота. Молодцеватые, свежие люди проделывали
ротное ученье таким легким, бодрым и живым шагом, с такой ловкостью и свободой, что, казалось, смотр был для них не страшным экзаменом, а какой-то веселой и совсем нетрудной забавой. Генерал еще хмурился, но уже бросил им: «Хорошо, ребята!» — это
в первый раз за все время смотра.
И где-то,
в хвосте колонны, один отставший
ротный крикнул, уже после других заплетающимся и стыдливым голосом, не договаривая команды...
Тут их перестраивали
в развернутый
ротный строй.
Ромашов уже взошел на заднее крыльцо, но вдруг остановился, уловив
в столовой раздраженный и насмешливый голос капитана Сливы. Окно было
в двух шагах, и, осторожно заглянув
в него, Ромашов увидел сутуловатую спину своего
ротного командира.