Неточные совпадения
Они еще не умели отделить шутки, примера от настоящих требований службы
и впадали
то в одну,
то в
другую крайность.
Распространена была также манера заставлять денщиков говорить по-французски: бонжур, мусьё; бони нюит, мусьё; вуле ву дю
те, мусьё [Здравствуйте, сударь; доброй ночи, сударь; хотите чаю, сударь (франц.).], —
и все в
том же роде, что придумывалось, как оттяжка, от скуки, от узости замкнутой жизни, от отсутствия
других интересов, кроме служебных.
— Ваше благородие! — сказал черемис необычным мягким
и просительным тоном
и вдруг затанцевал на месте. Он всегда так танцевал, когда сильно волновался или смущался чем-нибудь: выдвигал
то одно,
то другое колено вперед, поводил плечами, вытягивал
и прямил шею
и нервно шевелил пальцами опущенных рук.
Ромашову казалось, что голос у него какой-то чужой
и такой сдавленный, точно в горле что-то застряло. «Каким я, должно быть, кажусь жалким!» — подумал он, но тотчас же успокоил себя
тем обычным приемом, к которому часто прибегают застенчивые люди: «Ведь это всегда, когда конфузишься,
то думаешь, что все это видят, а на самом деле только тебе это заметно, а
другим вовсе нет».
— Пожалуй, она никогда
и никого не любила, кроме себя. В ней пропасть властолюбия, какая-то злая
и гордая сила.
И в
то же время она — такая добрая, женственная, бесконечно милая. Точно в ней два человека: один — с сухим, эгоистичным умом,
другой — с нежным
и страстным сердцем. Вот оно, читайте, Ромашов. Что сверху — это лишнее. — Назанский отогнул несколько строк свер-ху. — Вот отсюда. Читайте.
Однако перед большими смотрами, все, от мала до велика, подтягивались
и тянули
друг друга. Тогда уже не знали отдыха, наверстывая лишними часами занятий
и напряженной, хотя
и бестолковой энергией
то, что было пропущено. С силами солдат не считались, доводя людей до изнурения. Ротные жестоко резали
и осаживали младших офицеров, младшие офицеры сквернословили неестественно, неумело
и безобразно, унтер-офицеры, охрипшие от ругани, жестоко дрались. Впрочем, дрались
и не одни только унтер-офицеры.
— Слушайте, Ромочка: нет, правда, не забывайте нас. У меня единственный человек, с кем я, как с
другом, — это вы. Слышите? Только не смейте делать на меня таких бараньих глаз. А
то видеть вас не хочу. Пожалуйста, Ромочка, не воображайте о себе. Вы
и не мужчина вовсе.
Дело в
том, что вам, с вашими узкими провинциальными воззрениями
и с провинциальным честолюбием, надо непременно, чтобы вас кто-нибудь «окружал»
и чтобы
другие видели это.
Теперь танцевало много пар,
и так как места не хватало,
то каждая пара топталась в ограниченном пространстве: танцующие теснились
и толкали
друг друга.
Но
другой кавалер старался помешать ему сделать это
и всячески поворачивал
и дергал свою даму из стороны в сторону; а сам
то пятился,
то скакал боком
и даже пускал в ход левый свободный локоть, нацеливая его в грудь противнику.
По мере
того как танцевальный вечер приходил к концу, в столовой становилось еще шумнее. Воздух так был наполнен табачным дымом, что сидящие на разных концах стола едва могли разглядеть
друг друга. В одном углу пели, у окна, собравшись кучкой, рассказывали непристойные анекдоты, служившие обычной приправой всех ужинов
и обедов.
Иногда же он с яростною вежливостью спрашивал, не стесняясь
того, что это слышали солдаты: «Я думаю, подпоручик, вы позволите продолжать?» В
другой раз осведомлялся с предупредительной заботливостью, но умышленно громко, о
том, как подпоручик спал
и что видел во вне.
— Ну, как же. За стрельбу наша дивизия попала в заграничные газеты. Десять процентов свыше отличного — от, извольте. Однако
и жулили мы, б-батюшки мои! Из одного полка в
другой брали взаймы хороших стрелков. А
то, бывало, рота стреляет сама по себе, а из блиндажа младшие офицеры жарят из револьверов. Одна рота так отличилась, что стали считать, а в мишени на пять пуль больше, чем выпустили. Сто пять процентов попадания. Спасибо, фельдфебель успел клейстером замазать.
Во всех углах были устроены норки
и логовища в виде будочек, пустых пней, бочек без доньев. В двух комнатах стояли развесистые деревья — одно для птиц,
другое для куниц
и белок, с искусственными дуплами
и гнездами. В
том, как были приспособлены эти звериные жилища, чувствовалась заботливая обдуманность, любовь к животным
и большая наблюдательность.
Обе барышни были в одинаковых простеньких, своей работы, но милых платьях, белых с зелеными лентами; обе розовые, черноволосые, темноглазые
и в веснушках; у обеих были ослепительно белые, но неправильно расположенные зубы, что, однако, придавало их свежим ртам особую, своеобразную прелесть; обе хорошенькие
и веселые, чрезвычайно похожие одна на
другую и вместе с
тем на своего очень некрасивого брата.
Того, чего достигали в
других ротах посредством битья, наказания, оранья
и суматохи в неделю, он спокойно добивался в один день.
Капитан Стельковский, маленький, худощавый человек в широчайших шароварах, шел небрежно
и не в ногу, шагах в пяти сбоку правого фланга,
и, весело щурясь, наклоняя голову
то на один,
то на
другой бок, присматривался к равнению.
Он произносил слова особенно мягко, с усиленной вежливостью вспыльчивого
и рассерженного человека, решившегося быть сдержанным. Но так как разговаривать, избегая
друг друга глазами, становилось с каждой секундой все более неловко,
то Ромашов предложил вопросительно...
Офицеры в эту минуту свернули с тропинки на шоссе. До города оставалось еще шагов триста,
и так как говорить было больше не о чем,
то оба шли рядом, молча
и не глядя
друг на
друга. Ни один не решался — ни остановиться, ни повернуть назад. Положение становилось с каждой минутой все более фальшивым
и натянутым.
— В-вся рота идет, к-как один ч-человек — ать! ать! ать! — говорил Слива, плавно подымая
и опуская протянутую ладонь, — а оно одно, точно на смех — о! о! — як
тот козел. — Он суетливо
и безобразно ткнул несколько раз указательным пальцем вверх. — Я ему п-прямо сказал б-без церемонии: уходите-ка, п-почтеннейший, в друг-гую роту. А лучше бы вам
и вовсе из п-полка уйти. Какой из вас к черту офицер? Так, м-междометие какое-то…
Все переглядываются,
и все читают в глазах
друг у
друга одну
и ту же беспокойную, невысказанную мысль: «Это мы его убийцы!»
Мир разделялся на две неравные части: одна — меньшая — офицерство, которое окружает честь, сила, власть, волшебное достоинство мундира
и вместе с мундиром почему-то
и патентованная храбрость,
и физическая сила,
и высокомерная гордость;
другая — огромная
и безличная — штатские, иначе шпаки, штафирки
и рябчики; их презирали; считалось молодечеством изругать или побить ни с
того ни с чего штатского человека, потушить об его нос зажженную папироску, надвинуть ему на уши цилиндр; о таких подвигах еще в училище рассказывали
друг другу с восторгом желторотые юнкера.
С такими мыслями он часто бродил теперь по городу в теплые ночи конца мая. Незаметно для самого себя он избирал все одну
и ту же дорогу — от еврейского кладбища до плотины
и затем к железнодорожной насыпи. Иногда случалось, что, увлеченный этой новой для него страстной головной работой, он не замечал пройденного пути,
и вдруг, приходя в себя
и точно просыпаясь, он с удивлением видел, что находится на
другом конце города.
Изредка, время от времени, в полку наступали дни какого-то общего, повального, безобразного кутежа. Может быть, это случалось в
те странные моменты, когда люди, случайно между собой связанные, но все вместе осужденные на скучную бездеятельность
и бессмысленную жестокость, вдруг прозревали в глазах
друг у
друга, там, далеко, в запутанном
и угнетенном сознании, какую-то таинственную искру ужаса, тоски
и безумия.
И тогда спокойная, сытая, как у племенных быков, жизнь точно выбрасывалась из своего русла.
Они скакали
друг перед
другом то на одной,
то на
другой ноге, прищелкивая пальцами вытянутых рук, пятились назад, раскорячив согнутые колени
и заложив большие пальцы под мышки,
и с грубо-циничными жестами вихляли бедрами, безобразно наклоняя туловище
то вперед,
то назад.
Прибежала Шлейферша, толстая дама с засаленными грудями, с жестким выражением глаз, окруженных темными мешками, без ресниц. Она кидалась
то к одному,
то к
другому офицеру, трогала их за рукава
и за пуговицы
и кричала плачевно...
В
то же время, переводя глаза с одного из судей на
другого, он мысленно оценивал их отношения к нему: «Мигунов — равнодушен, он точно каменный, но ему льстит непривычная роль главного судьи
и та страшная власть
и ответственность, которые сопряжены с нею.
Идти домой Ромашову не хотелось — там было жутко
и скучно. В эти тяжелые минуты душевного бессилия, одиночества
и вялого непонимания жизни ему нужно было видеть близкого, участливого
друга и в
то же время тонкого, понимающего, нежного сердцем человека.
—
И вот два человека из-за
того, что один ударил
другого, или поцеловал его жену, или просто, проходя мимо него
и крутя усы, невежливо посмотрел на него, — эти два человека стреляют
друг в
друга, убивают
друг друга.
— Подождите, Ромашов. Поглядите мне в глаза. Вот так. Нет, вы не отворачивайтесь, смотрите прямо
и отвечайте по чистой совести. Разве вы верите в
то, что вы служите интересному, хорошему, полезному делу? Я вас знаю хорошо, лучше, чем всех
других,
и я чувствую вашу душу. Ведь вы совсем не верите в это.
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны
и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что будет,
то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем
другом,
то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шел было к вам, Антон Антонович, с
тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра
тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу,
и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях
и у
того и у
другого.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в
то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое
и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с
другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Городничий (робея).Извините, я, право, не виноват. На рынке у меня говядина всегда хорошая. Привозят холмогорские купцы, люди трезвые
и поведения хорошего. Я уж не знаю, откуда он берет такую. А если что не так,
то… Позвольте мне предложить вам переехать со мною на
другую квартиру.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с
тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот
и тянет! В одном ухе так вот
и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в
другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!»
И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз.
И руки дрожат,
и все помутилось.