Неточные совпадения
— Видите ли… — Он затруднялся, как объяснить свою
мысль. — Если долго повторять какое-нибудь
одно слово и вдумываться в него, то оно вдруг потеряет смысл и станет таким… как бы вам сказать?..
— Как это странно, что у нас
одни и те же
мысли, — сказал он тихо. — А унзер, понимаете, это что-то высокое-высокое, что-то худощавое и с жалом. Вроде как какое-то длинное, тонкое насекомое, и очень злое.
«О чем я сейчас думал? — спросил самого себя Ромашов, оставшись
один. Он утерял нить
мыслей и, по непривычке думать последовательно, не мог сразу найти ее. — О чем я сейчас думал? О чем-то важном и нужном… Постой: надо вернуться назад… Сижу под арестом… по улице ходят люди… в детстве мама привязывала… Меня привязывала… Да, да… у солдата тоже — Я… Полковник Шульгович… Вспомнил… Ну, теперь дальше, дальше…
Наступил промежуток чудовищной темноты и тишины — без
мыслей, без воли, без всяких внешних впечатлений, почти без сознания, кроме
одного страшного убеждения, что сейчас, вот сию минуту, произойдет что-то нелепое, непоправимое, ужасное.
И все время терзала его
одна и та же
мысль.
А Ромашов все глядел на карты, на кучи серебра и бумажек, на зеленое сукно, исписанное мелом, и в его отяжелевшей, отуманенной голове вяло бродили все
одни и те же
мысли: о своем падении и о нечистоте скучной, однообразной жизни.
В шесть часов явились к ротам офицеры. Общий сбор полка был назначен в десять часов, но ни
одному ротному командиру, за исключением Стельковского, не пришла в голову
мысль дать людям выспаться и отдохнуть перед смотром. Наоборот, в это утро особенно ревностно и суетливо вбивали им в голову словесность и наставления к стрельбе, особенно густо висела в воздухе скверная ругань и чаще обыкновенного сыпались толчки и зуботычины.
Все это Ромашов увидел и понял в
одно короткое, как
мысль, мгновение, так же как увидел и рядового Хлебникова, который ковылял
один, шагах в двадцати за строем, как раз на глазах генерала.
Потом случилось что-то странное. Ромашову показалось, что он вовсе не спал, даже не задремал ни на секунду, а просто в течение
одного только момента лежал без
мыслей, закрыв глаза. И вдруг он неожиданно застал себя бодрствующим, с прежней тоской на душе. Но в комнате уже было темно. Оказалось, что в этом непонятном состоянии умственного оцепенения прошло более пяти часов.
Все переглядываются, и все читают в глазах друг у друга
одну и ту же беспокойную, невысказанную
мысль: «Это мы его убийцы!»
Нередко по этому поводу вспоминались ему чьи-то давным-давно слышанные или читанные им смешные слова, что человеческая жизнь разделяется на какие-то «люстры» — в каждом люстре по семи лет — и что в течение
одного люстра совершенно меняется у человека состав его крови и тела, его
мысли, чувства и характер.
И ужаснее всего была
мысль, что ни
один из офицеров, как до сих пор и сам Ромашов, даже и не подозревает, что серые Хлебниковы с их однообразно-покорными и обессмысленными лицами — на самом деле живые люди, а не механические величины, называемые ротой, батальоном, полком…
С такими
мыслями он часто бродил теперь по городу в теплые ночи конца мая. Незаметно для самого себя он избирал все
одну и ту же дорогу — от еврейского кладбища до плотины и затем к железнодорожной насыпи. Иногда случалось, что, увлеченный этой новой для него страстной головной работой, он не замечал пройденного пути, и вдруг, приходя в себя и точно просыпаясь, он с удивлением видел, что находится на другом конце города.
Но в
мыслях его не было никакой определенно чувственной цели, — его, отвергнутого
одной женщиной, властно, стихийно тянуло в сферу этой неприкрытой, откровенной, упрощенной любви, как тянет в холодную ночь на огонь маяка усталых и иззябших перелетных птиц.
Нет, мой родной, есть только
одно непреложное, прекрасное и незаменимое — свободная душа, а с нею творческая
мысль и веселая жажда жизни.
Вся эта
мысль о генеральном штабе принадлежит мне
одной, целиком мне.
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от
одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
Хотелось, чтоб ее речь, монотонная — точно осенний дождь, перестала звучать, но Варвара украшалась словами еще минут двадцать, и Самгин не поймал среди них ни
одной мысли, которая не была бы знакома ему. Наконец она ушла, оставив на столе носовой платок, от которого исходил запах едких духов, а он отправился в кабинет разбирать книги, единственное богатство свое.
— Представь, — начал он, — сердце у меня переполнено одним желанием, голова —
одной мыслью, но воля, язык не повинуются мне: хочу говорить, и слова нейдут с языка. А ведь как просто, как… Помоги мне, Ольга.
Неточные совпадения
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, —
один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь
мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в
один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в
мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Стародум. Благодарение Богу, что человечество найти защиту может! Поверь мне, друг мой, где государь
мыслит, где знает он, в чем его истинная слава, там человечеству не могут не возвращаться его права. Там все скоро ощутят, что каждый должен искать своего счастья и выгод в том
одном, что законно… и что угнетать рабством себе подобных беззаконно.
Стародум. Тут не самолюбие, а, так называть, себялюбие. Тут себя любят отменно; о себе
одном пекутся; об
одном настоящем часе суетятся. Ты не поверишь. Я видел тут множество людей, которым во все случаи их жизни ни разу на
мысль не приходили ни предки, ни потомки.
От
одной этой
мысли я вне себя.