Неточные совпадения
Тогда Ромашов вдруг
с поразительной ясностью и как будто со стороны представил
себе самого себя, свои калоши, шинель, бледное лицо, близорукость, свою обычную растерянность и неловкость, вспомнил свою только что сейчас подуманную красивую фразу и покраснел мучительно, до острой боли, от нестерпимого стыда.
Ромашов, который теперь уже не шел, а бежал, оживленно размахивая руками, вдруг остановился и
с трудом пришел в
себя. По его спине, по рукам и ногам, под одеждой, по голому телу, казалось, бегали чьи-то холодные пальцы, волосы на голове шевелились, глаза резало от восторженных слез. Он и
сам не заметил, как дошел до своего дома, и теперь, очнувшись от пылких грез,
с удивлением глядел на хорошо знакомые ему ворота, на жидкий фруктовый сад за ними и на белый крошечный флигелек в глубине сада.
Вместе
с тем он сейчас же понял, что непременно пойдет к Николаевым. «Но это уже в
самый,
самый последний раз!» — пробовал он обмануть
самого себя. И ему сразу стало весело и спокойно...
Тогда у нас не будет в офицерской среде карточных шулеров как Арчаковский, или беспросыпных пьяниц, вроде вашего Назанского; тогда
само собой выведется амикошонство, фамильярное зубоскальство в собрании, при прислуге, это ваше взаимное сквернословие, пускание в голову друг друга графинов,
с целью все-таки не попасть, промахнуться.
Я сливаюсь тогда
с голодной, трусливой серединой и бываю пошл, скучен
самому себе, благоразумен и рассудителен.
Глупостью, пошлостью, провинциальным болотом и злой сплетней повеяло на Ромашова от этого безграмотного и бестолкового письма. И
сам себе он показался
с ног до головы запачканным тяжелой, несмываемой грязью, которую на него наложила эта связь
с нелюбимой женщиной — связь, тянувшаяся почти полгода. Он лег в постель, удрученный, точно раздавленный всем нынешним днем, и, уже засыпая, подумал про
себя словами, которые он слышал вечером от Назанского...
Иногда, если и случался свободный, причем не заполненный час, то Ромашов, томимый скукой и бездельем, точно боясь
самого себя, торопливо бежал в клуб, или к знакомым, или просто на улицу, до встречи
с кем-нибудь из холостых товарищей, что всегда кончалось выпивкой.
В первый раз он поднял глаза кверху и в упор посмотрел прямо в переносицу Шульговичу
с ненавистью,
с твердым и — это он
сам чувствовал у
себя на лице —
с дерзким выражением, которое сразу как будто уничтожило огромную лестницу, разделяющую маленького подчиненного от грозного начальника.
Уйду ли?» И опять,
с робко замирающим сердцем, бледнея от внутреннего волнения, досадуя на
самого себя, он чувствовал, что не в состоянии это сделать.
«Славный Гайнан, — подумал подпоручик, идя в комнату. А я вот не смею пожать ему руку. Да, не могу, не смею. О, черт! Надо будет
с нынешнего дня
самому одеваться и раздеваться. Свинство заставлять это делать за
себя другого человека».
«Но не будем унывать! — говорил
сам себе Ромашов. — Переберем в памяти всех офицеров. Начнем
с ротных. По порядку. Первая рота — Осадчий».
Ромашову вдруг показалось, что сияющий майский день сразу потемнел, что на его плечи легла мертвая, чужая тяжесть, похожая на песчаную гору, и что музыка заиграла скучно и глухо. И
сам он почувствовал
себя маленьким, слабым, некрасивым,
с вялыми движениями,
с грузными, неловкими, заплетающимися ногами.
«Ну, что ж, и пускай слышали, так мне и надо, и пускай, —
с острой ненавистью к
самому себе подумал Ромашов.
Потом подошел Веткин. В его светлых, добрых глазах и в углах опустившихся губ Ромашов прочел брезгливое и жалостное выражение,
с каким люди смотрят на раздавленную поездом собаку. И в то же время
сам Ромашов
с отвращением почувствовал у
себя на лице какую-то бессмысленную, тусклую улыбку.
Ромашов лег на спину. Белые, легкие облака стояли неподвижно, и над ними быстро катился круглый месяц. Пусто, громадно и холодно было наверху, и казалось, что все пространство от земли до неба наполнено вечным ужасом и вечной тоской. «Там — Бог!» — подумал Ромашов, и вдруг,
с наивным порывом скорби, обиды и жалости к
самому себе, он заговорил страстным и горьким шепотом...
Ромашов быстро поднялся. Он увидел перед
собой мертвое, истерзанное лицо,
с разбитыми, опухшими, окровавленными губами,
с заплывшим от синяка глазом. При ночном неверном свете следы побоев имели зловещий, преувеличенный вид. И, глядя на Хлебникова, Ромашов подумал: «Вот этот
самый человек вместе со мной принес сегодня неудачу всему полку. Мы одинаково несчастны».
С такими мыслями он часто бродил теперь по городу в теплые ночи конца мая. Незаметно для
самого себя он избирал все одну и ту же дорогу — от еврейского кладбища до плотины и затем к железнодорожной насыпи. Иногда случалось, что, увлеченный этой новой для него страстной головной работой, он не замечал пройденного пути, и вдруг, приходя в
себя и точно просыпаясь, он
с удивлением видел, что находится на другом конце города.
На столе, точно
сами собой, как и все было в этот вечер, появились бутылки
с пивом и
с густой вишневой наливкой.
Ромашов крепко,
с силой, которой он
сам от
себя не ожидал, схватил Бек-Агамалова за кисть руки.
До этой поры старые вороны и галки вбивали в нас
с самой школьной скамьи: «Люби ближнего, как
самого себя, и знай, что кротость, послушание и трепет суть первые достоинства человека».
И тогда-то не телячья жалость к ближнему, а божественная любовь к
самому себе соединяет мои усилия
с усилиями других, равных мне по духу людей!
— То, что в этом случае мужа почти наверное не допустят к экзаменам. Репутация офицера генерального штаба должна быть без пушинки. Между тем если бы вы на
самом деле стрелялись, то тут было бы нечто героическое, сильное. Людям, которые умеют держать
себя с достоинством под выстрелом, многое, очень многое прощают. Потом… после дуэли… ты мог бы, если хочешь, и извиниться… Ну, это уж твое дело.
Неточные совпадения
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня
сам государственный совет боится. Да что в
самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я
сам себя знаю,
сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но
с почтением поддерживается чиновниками.)
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в
самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» —
с большим,
с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у
себя. Хотите, прочту?
Осип, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и любит
себе самому читать нравоучения для своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре
с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего барина и потому скорее догадывается, но не любит много говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
Питался больше рыбою; // Сидит на речке
с удочкой // Да
сам себя то по носу, // То по лбу — бац да бац!
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю
сам ушел по грудь //
С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что будет? Богу ведомо! // А про
себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!