Неточные совпадения
— Такое право,
что я больше не хочу учиться во втором московском корпусе, где со мною поступили так несправедливо. С этой минуты я больше не кадет,
а свободный человек. Отпустите меня сейчас
же домой, и я больше сюда не вернусь! ни за какие коврижки. У вас нет теперь никаких прав надо мною. И все тут!
— Вам
что надо?
Чего вы здесь столпились? Марш по классам, заниматься! — И, захлопнув двери, он крикнул на Александрова: —
А вы сию
же минуту марш в карцер!
— Покорно благодарю вас, Эмилий Францевич, — от души сказал Александров. — Но я все-таки сегодня уйду из корпуса. Муж моей старшей сестры — управляющий гостиницы Фальц-Фейна,
что на Тверской улице, угол Газетного. На прошлой неделе он говорил со мною по телефону. Пускай бы он сейчас
же поехал к моей маме и сказал бы ей, чтобы она как можно скорее приехала сюда и захватила бы с собою какое-нибудь штатское платье.
А я добровольно пойду в карцер и буду ждать.
Быстрым зорким взором обегает Александров все места и предметы, так близко прилепившиеся к нему за восемь лет. Все,
что он видит, кажется ему почему-то в очень уменьшенном и очень четком виде, как будто бы он смотрит через обратную сторону бинокля. Задумчивая и сладковатая грусть в его сердце. Вот было все это. Было долго-долго,
а теперь отошло навсегда, отпало. Отпало, но не отболело, не отмерло. Значительная часть души остается здесь, так
же как она остается навсегда в памяти.
Как много прошло времени в этих стенах и на этих зеленых площадках: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. Как долго считать,
а ведь это — годы.
Что же жизнь? Очень ли она длинна, или очень коротка?
В тот
же день влюбленный молодой человек открыл,
что таинственная буква Ц. познается не только зрением и слухом, но и осязанием. Достоверность этого открытия он проверил впоследствии раз сто,
а может быть, и больше, но об этом он не расскажет даже самому лучшему, самому вернейшему другу.
Об ущербе
же его императорского величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать потщуся и всякую вверенную тайность крепко хранить буду,
а предпоставленным над мною начальникам во всем,
что к пользе и службе государства касаться будет, надлежащим образом чинить послушание и все по совести своей исправлять и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды против службы и присяги не поступать; от команды и знамени, где принадлежу, хотя в поле, обозе или гарнизоне, никогда не отлучаться, но за оным, пока жив, следовать буду и во всем так себя вести и поступать, как честному, верному, послушному, храброму и расторопному офицеру (солдату) надлежит.
Александров
же думает про себя: «Говорите,
что хотите,
а на меня царь глядел не отрываясь целых две с половиной минуты. И маленькая княжна взглянула смеясь. Какая она прелесть!»
—
А тебе
что нужно? Ты нам
что за генерал? Тоже кышкает на нас, как на кур! Ишь ты, хухрик несчастный! — И пошла, и пошла… до тех пор, пока Алкалаев не обратился в позорное бегство. Но все-таки метче и ловче словечка,
чем «хухрик», она в своем обширном словаре не нашла. Может быть, она вдохновенно родила его тут
же на месте столкновения?
— Ах, от души, от всей души желаю вам удачи… — пылко отозвалась Ольга и погладила его руку. — Но только
что же это такое? Сделаетесь вы известным автором и загордитесь. Будете вы уже не нашим милым, славным, добрым Алешей или просто юнкером Александровым,
а станете называться «господин писатель»,
а мы станем глядеть на вас снизу вверх, раскрыв рты.
Случалось так,
что иногда ее прическа почти касалась его лица; иногда
же он видел ее стройный затылок с тонкими, вьющимися волосами, в которых, точно в паутине, ходили спиралеобразно сияющие золотые лучи. Ему показалось,
что ее шея пахнет цветом бузины, тем прелестным ее запахом, который так мил не вблизи,
а издали.
Александров медленно отступает к галерее. Там темнее и пусто. Оборачивается, и
что же он видит? Тот самый катковский лицеист, который танцевал вальс, высунув вперед руку, подобно дышлу, стоит, согнувшись в полупоклоне, перед Зиночкой,
а та встает и кладет ему на плечо свою руку, медленно склоняя в то
же время прекрасную головку на стройной гибкой шее.
К тому
же он понимал,
что письмо с воли в закрытое заведение всегда дает радость и тепло,
а тронутое чужими руками как-то вянет и охладевает.
— Эх! Не тот, не тот ныне народ пошел. Жидковаты стали люди, не емкие. Посудите сами: на блинах у Петросеева Оганчиков-купец держал пари с бакалейщиком Трясиловым — кто больше съест блинов. И
что же вы думаете? На тридцать втором блине, не сходя с места, богу душу отдал! Да-с, измельчали люди.
А в мое молодое время, давно уже этому, купец Коровин с Балчуга свободно по пятидесяти блинов съедал в присест,
а запивал непременно лимонной настойкой с рижским бальзамом.
«Ну, конечно, Зиночка Белышева не датчанка, не норвежка, но, судя по тому, как она ходит, и как танцует, и как она чутка к ритму и гибка и ловка в движениях, можно предположить,
что она, пожалуй, очень искусна в работе на коньках.
А вдруг я окажусь не только слегка слабее ее,
а гораздо ниже. Нет! Этого унижения я не могу допустить, да и она меня начнет немного презирать. Иду сейчас
же упражняться».
— Да просто никак, Алешенька. Здесь ни массажи, ни втирания, ни внутренние средства не помогают. Поможет только время.
А самое лучшее,
что я тебе посоветую, Алеша, это — иди сейчас
же на каток и начни снова упражняться по-вчерашнему.
А Александров, сразу узнавший Зиночку, подумал с чувством гордости: «Она точно вышла из звуков музыки, как некогда гомеровская богиня из морской пены», и тут
же сообразил,
что это пышное сравнение не для ушей прелестной девушки.
Совершенно дикая мысль осеняет голову Александрова: «
А что, если этот очаровательный звук и эта звездочка, похожая на непроливающуюся девичью слезу, и далекий, далекий отсюда только
что повеявший, ласковый и скромный запах резеды, и все простые радости мира суть только видоизменения одной и той
же божественной и бессмертной силы?»
— Эт-то
что за безобразие? — завопил Артабалевский пронзительно. — Это у вас называется топографией? Это, по-вашему, военная служба? Так ли подобает вести себя юнкеру Третьего Александровского училища? Тьфу! Валяться с девками (он понюхал воздух), пить водку! Какая грязь! Идите
же немедленно явитесь вашему ротному командиру и доложите ему,
что за самовольную отлучку и все прочее я подвергаю вас пяти суткам ареста,
а за пьянство лишаю вас отпусков вплоть до самого дня производства в офицеры. Марш!
Однако по смутным воспоминаниям соображали они,
что Крым — это земной рай, где растет виноград и зреют превкусные крымские яблоки;
что красоты Кавказа живописны, величественны и никем не описуемы, кроме Лермонтова;
что Подольская губерния лежит на одной широте с Парижем, и оттого в ней редко выпадает снег, и летом произрастают персики и абрикосы;
что Полесье славится своими зубрами,
а его обитатели колтунами, и так далее в этом
же роде.
—
А главное, — продолжал Дрозд с лицемерным сожалением, — главное,
что есть
же на свете такие отчаянные сорванцы, неслухи и негодяи, которые в вашем положении, никого не спрашивая и не предупреждая, убегают из лагеря самовольно, пробудут у портного полчаса-час и опрометью бегут назад, в лагерь. Конечно, умные, примерные дети таких противозаконных вещей не делают. Сами подумайте: самовольная отлучка — это
же пахнет дисциплинарным преступлением, за это по головке в армии не гладят.
— Теперь довольно, — сказал посол и поклонился Паше. Паша сделал то
же самое. — О великий батырь Буздыхан и Кисмет, — сказал посол, — мой владыко, сын солнца, брат луны, повелитель царей, жалует тебе орден великого Клизапомпа и дает тебе новый важный титул. Отныне ты будешь называться не просто Берди-Паша,
а торжественно: Халда, Балда, Берди-Паша. И знай,
что четырехстворчатое имя считается самым высшим титулом в Ниневии. В знак
же твоего величия дарую тебе два драгоценных камня: желчный и мочевой.