Неточные совпадения
Как много прошло
времени в этих стенах и
на этих зеленых площадках: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. Как долго считать, а ведь это — годы. Что же жизнь? Очень ли она длинна, или очень коротка?
С трудом, очень медленно и невесело осваивается Александров с укладом новой училищной жизни, и это чувство стеснительной неловкости долгое
время разделяют с ним все первокурсники, именуемые
на юнкерском языке «фараонами», в отличие от юнкеров старшего курса, которые, хотя и преждевременно, но гордо зовут себя «господами обер-офицерами».
А после обеда, когда наступило
время двухчасового отдыха, Тучабский подошел к Александрову, сидевшему
на койке, положил ему свою огромную руку
на голову и сурово-ласково сказал...
Теперь он не упускает из вида спины государя, но острый взгляд в то же
время щелкает своим верным фотографическим аппаратом. Вот царица. Она вовсе маленькая, но какая изящная. Она быстро кланяется головой в обе стороны, ее темные глаза влажны, но
на губах легкая милая улыбка.
— Государь все
время на меня глядел, когда проходил мимо. Я думаю, целых полминуты.
Во дворе училища командир батальона, полковник Артабалевский, он же Берди-Паша, задерживает
на самое короткое
время юнкеров в строю.
Оно какими-то неведомыми путями докатилось в белый дом
на Знаменке из Николаевского кавалерийского училища, где существовало со
времен лермонтовского юнкерства.
Знаменная рота всегда
на виду, и
на нее во
время торжеств устремляются зоркие глаза высшего начальства. Потому-то она и составлялась (особенно передняя шеренга) из юношей с наиболее красивыми и привлекательными лицами. Красивейший же из этих избранных красавцев, и непременно портупей-юнкер, имел высочайшую честь носить знамя и называться знаменщиком. В том году, когда Александров поступил в училище, знаменщиком был Кениг, его однокорпусник, старше его
на год.
Подавали
на стол, к чаю, красное крымское вино, тартинки с маслом и сыром, сладкие сухари. Играл
на пианино все тот же маленький, рыжеватый, веселый Панков из консерватории, давно сохнувший по младшей дочке Любе, а когда его не было, то заводили механический музыкальный ящик «Монопан» и плясали под него. В то
время не было ни одного дома в Москве, где бы не танцевали при всяком удобном случае, до полной усталости.
Их карабины были в исправности, а громадный запас пороха и пуль грозил тем, что осада продлится
на очень большое
время, вплоть до прихода главной армии.
Миллионы было поэтов, и даже очень известных, а по проверке
временем осталось их
на всем белом свете не более двух десятков, конечно не считая меня.
На другой же день, во
время очередной репетиции, Александров дал своим сокурсникам небольшое представление.
Текло
время. Любовные раны зажили, огорчения рассеялись, самолюбие успокоилось, бывшие любовные восторги оказались наивной детской игрой, и вскоре Александровым овладела настоящая большая любовь, память о которой осталась надолго,
на всю его жизнь…
Временами неведомая улица так тесна и так запружена санями и повозками, что тройка идет шагом, иногда даже приостанавливается. Тогда задние лошади вплотную надвигаются мордами
на задок, и Александров чувствует за собою совсем близкое, теплое, влажное дыхание и крепкий приятный запах лошади.
С незапамятных
времен по праздникам и особо торжественным дням танцевали александровцы в институте, и в каждое воскресенье приходили многие из них с конфетами
на официальный, церемонный прием к своим сестрам или кузинам, чтобы поболтать с ними полчаса под недреманным надзором педантичных и всевидящих классных дам.
Нынешний Порфирий был всегда приветлив, весел, учтив, расторопен и готов
на услугу. С удовольствием любил он вспомнить о том, что в лагерях,
на Ходынке, его Перновский полк стоял неподалеку от батальона Александровских юнкеров, и о том, как во
время зори с церемонией взвивалась ракета и оркестры всех частей играли одновременно «Коль славен», а потом весь гарнизон пел «Отче наш».
С незапамятных лет установилось неизбежное правило: во
время кадрили и особенно в промежутках между фигурами кавалеру полагается во что бы то ни стало занимать свою даму быстрой, непрерывной, неиссякающей болтовней
на всевозможные темы.
и бедный юнкер с каждой минутой чувствует себя все более тяжелым, неуклюжим, некрасивым и робким. Классная дама, в темно-синем платье, со множеством перламутровых пуговиц
на груди и с рыбьим холодным лицом, давно уже глядит
на него издали тупым, ненавидящим взором мутных глаз. «Вот тоже: приехал
на бал, а не умеет ни танцевать, ни занимать свою даму. А еще из славного Александровского училища. Постыдились бы, молодой человек!»Ужасно много
времени длится эта злополучная кадриль. Наконец она кончена.
Александров медленно отступает к галерее. Там темнее и пусто. Оборачивается, и что же он видит? Тот самый катковский лицеист, который танцевал вальс, высунув вперед руку, подобно дышлу, стоит, согнувшись в полупоклоне, перед Зиночкой, а та встает и кладет ему
на плечо свою руку, медленно склоняя в то же
время прекрасную головку
на стройной гибкой шее.
— Не могу, мои красавицы. Сказано в премудростях царя Соломона:
время строить и
время разрушать,
время старому гусару Олсуфьеву танцевать
на балу и
время ехать домой спатиньки.
И вот вдруг
на бесконечно краткое
время Зиночка сжала руку юнкера и прильнула к нему упругим сквозь одежду телом.
Но с Ермоловым повсюду
на уроки ездит скрипач, худой маленький человечек, с таким ничего не значащим лицом, что его, наверно, не помнит и собственная жена. Уждав
время, когда, окончив урок, Петр Алексеевич идет уже по коридору, к выходу
на лестницу, а скрипач еще закутывает черным платком свою дешевую скрипку, Александров подходит к нему, показывает трехрублевку и торопливо лепечет...
— Несомненно. Даже издали видно. Очаровательные усы со
временем будут. Позволь, я еще раз
на себя погляжу, еще раз…
В субботу юнкеров отпустили в отпуск
на всю неделю Масленицы. Семь дней перерыва и отдыха посреди самого тяжелого и напряженного зубрения, семь дней полной и веселой свободы в стихийно разгулявшейся Москве, которая перед строгим Великим постом вновь возвращается к незапамятным языческим
временам и вновь впадает в широкое идолопоклонство
на яростной тризне по уходящей зиме, в восторженном плясе в честь весны, подходящей большими шагами.
— Эх! Не тот, не тот ныне народ пошел. Жидковаты стали люди, не емкие. Посудите сами:
на блинах у Петросеева Оганчиков-купец держал пари с бакалейщиком Трясиловым — кто больше съест блинов. И что же вы думаете?
На тридцать втором блине, не сходя с места, богу душу отдал! Да-с, измельчали люди. А в мое молодое
время, давно уже этому, купец Коровин с Балчуга свободно по пятидесяти блинов съедал в присест, а запивал непременно лимонной настойкой с рижским бальзамом.
Однажды, перед вечером, когда Александров, в то
время кадет четвертого класса, надел казенное пальто, собираясь идти из отпуска в корпус, мать дала ему пять копеек
на конку до Земляного вала, Марья Ефимовна зашипела и, принявшись теребить
на обширной своей груди старинные кружева, заговорила с тяжелой самоуверенностью...
Но
на другой день, с самого раннего утра, стали давать знать себя последствия неумеренной тренировки, затеянной через большой промежуток пустого
времени.
— Слава богу, никакой болезни нет. А твое недомогание — вещь простая и легко объяснимая: просто маленькое растяжение мускулов. Бывает оно у всех людей, которые занимаются напряженной физической работой, а потом ее оставляют
на долгое
время и снова начинают. Эти боли знакомы очень многим: всадникам, гребцам, грузчикам и особенно циркачам. Цирковые люди называют ее корруптурой или даже колупотурой.
— Да просто никак, Алешенька. Здесь ни массажи, ни втирания, ни внутренние средства не помогают. Поможет только
время. А самое лучшее, что я тебе посоветую, Алеша, это — иди сейчас же
на каток и начни снова упражняться по-вчерашнему.
— Давайте, — сказал Венсан, — пойдем, благо
времени у нас много, по Большой Никитской, а там мимо Иверской по Красной площади, по Ильинке и затем по Маросейке прямо
на Чистые пруды. Крюк совсем малый, а мы полюбуемся, как Москва веселится.
«Как это мило и как это странно придумано господом богом, — размышлял часто во
время переклички мечтательный юнкер Александров, — что ни у одного человека в мире нет тембра голоса, похожего
на другой. Неужели и все
на свете так же разнообразно и бесконечно неповторимо? Отчего природа не хочет знать ни прямых линий, ни геометрических фигур, ни абсолютно схожих экземпляров? Что это? Бесконечность ли творчества или урок человечеству?»
—
На молитву! Шапки долой! — командуют фельдфебеля. Четыреста молодых глоток поют «Отче наш». Какая большая и сдержанная сила в их голосах. Какое здоровье и вера в себя и в судьбу. Вспоминается Александрову тот бледный, изношенный студент, который девятого сентября, во
время студенческого бунта, так злобно кричал из-за железной ограды университета
на проходивших мимо юнкеров...
— Садитесь! — приказал он как будто угрожающим голосом и стал перебирать списки. Потом откашлялся и продолжал: — Вот тут перед вами лежат двести десять вакансий
на двести юнкеров. Буду вызывать вас поочередно, по мере оказанных вами успехов в продолжение двухлетнего обучения в училище. Рекомендую избранную часть называть громко и разборчиво, без всяких замедлений и переспросов.
Времени у вас было вполне достаточно для обдумывания. Итак, номер первый: фельдфебель первой роты, юнкер Куманин!
А тебе остается только одно — завтра отпуск, и ты без всяких размышлений наденешь
на себя мундир и скорым шагом отправишься к своему портному; старайся не терять
времени понапрасну.
Наблюдая за оркестром, Паша замечает, что старый артист
на бейном басе во все
время концерта ни разу не прикоснулся к своему инструменту. Он подходит к Крейнбрингу...
Но наступает
время, когда и травля начальства и спектакли
на открытом воздухе теряют всякий интерес и привлекательность. Первый курс уже отправляется в отпуск. Юнкера старшего курса, которым осталось день, два или три до производства, крепко жмут руки своим младшим товарищам, бывшим фараонам, и горячо поздравляют их со вступлением в училищное звание господ обер-офицеров.
Александров пришел в училище натощак, и теперь ему хватило
времени, чтобы сбегать
на Арбатскую площадь и там не торопясь закусить. Когда же он вернулся и подошел к помещению, занимаемому генералом Анчутиным, то печаль и стыд охватили его. Из двухсот приглашенных молодых офицеров не было и половины.