Неточные совпадения
Строевая
рота, как и всегда, ровно
в три часа шла на обед
в общую корпусную столовую, спускаясь вниз по широкой каменной вьющейся лестнице.
— Молчать! Не возражать! Не разговаривать
в строю.
В карцер немедленно. А если не виноват, то был сто раз виноват и не попался. Вы позор
роты (семиклассникам начальники говорили «вы») и всего корпуса!
«Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремение, отверзаюши щедрую руку Твою…» И Александров невольно повторял
в мыслях давно знакомые слова. Есть перехотелось от волнения и от терпкого вкуса во
рту.
Карцер был расположен
в том же верхнем этаже, где и строевая
рота.
В эту минуту Отте наклонил свою пышную волосатую с проседью голову к уху Михина и стал что-то шептать. Михин обернулся на дверь. Она была полуоткрыта, и десятки стриженых голов, сияющих глаз и разинутых
ртов занимали весь прозор сверху донизу.
Гораздо позднее узнал мальчик причины внимания к нему начальства. Как только строевая
рота вернулась с обеда и весть об аресте Александрова разнеслась
в ней, то к капитану Яблукинскому быстро явился кадет Жданов и под честным словом сказал, что это он, а не Александров, свистнул
в строю. А свистнул только потому, что лишь сегодня научился свистать при помощи двух пальцев, вложенных
в рот, и по дороге
в столовую не мог удержаться от маленькой репетиции.
Никогда потом
в своей жизни не мог припомнить Александров момента вступления
в училище. Все впечатления этого дня походили у него
в памяти на впечатления человека, проснувшегося после сильнейшего опьянения: какие-то смутные картины, пустячные мелочи и между ними черные провалы. Так и не мог он восстановить
в памяти, где выпускных кадет переодевали
в юнкерское белье, одежду и обувь, где их ставили под ранжир и распределяли по
ротам.
— Это командир нашей четвертой
роты, капитан Фофанов, а по-нашему Дрозд. Строгая птица, но жить с ней все-таки можно. Я тебя давно знаю. Ты у него досыта насидишься
в карцере.
Может быть, его громкий титул, может быть, его богатство и личное обаяние, а вероятнее всего, стадная подражательность, так свойственная юношеству, были причинами того, что обычаем «цукания» заразилась сначала первая
рота —
рота его величества, —
в которую попал князь, а потом постепенно эту дурную игру переняли и другие три
роты.
В этот день после нудного батальонного учения юнкера отдыхали и мылись перед обедом. По какой-то странной блажи второкурсник третьей
роты Павленко подошел к фараону этой же
роты Голубеву и сделал вид, что собирается щелкнуть его по носу. Голубев поднял руку, чтобы предотвратить щелчок. Но Павленко закричал: «Это что такое, фараон? Смирно! Руки по швам!» Он еще раз приблизил сложенные два пальца к лицу Голубева. Но тут произошло нечто вовсе неожиданное. Скромный, всегда тихий и вежливый Голубев воскликнул...
Да и зачем ему соваться
в высшее, обер-офицерское общество?
В роте пятьдесят таких фараонов, как и он, пусть они все дружатся и развлекаются. Мирятся и ссорятся, танцуют и поют промеж себя; пусть хоть представления дают и на головах ходят, только не мешали бы вечерним занятиям.
Фельдфебель Рукин строит
роту в две шеренги.
Все четыре
роты, четыреста человек, неторопливо выливаются на большой внутренний учебный плац и выстраиваются
в двухвзводных колоннах: на правом фланге юнкера старшего курса с винтовками; на левом — первокурсники без оружия.
Надеюсь,
в моей
роте этого никогда не случится, как, впрочем, и во всем училище почти никогда не случалось…
У Александрова остается свободная минутка, чтобы побежать
в свою
роту, к своему шкафчику. Там он развертывает белую бумагу,
в которую заворочена небольшая картонка. А
в картонке на ватной постельке лежит фарфоровая голубоглазая куколка. Он ищет письмо. Нет, одна кукла. Больше ничего.
Ровно
в полдень
в центре Кремля, вдоль длинного и широкого дубового помоста, крытого толстым красным сукном, выстраиваются четыре
роты юнкеров Третьего военного Александровского училища.
Юнкер четвертой
роты Алексей Александров стоит
в первой шеренге.
Юнкер четвертой
роты, первого курса Третьего военного Александровского училища Александров понемногу, незаметно для самого себя, втягивается
в повседневную казарменную жизнь, с ее точным размеренным укладом, с ее внутренними законами, традициями и обычаями, с привычными, давнишними шутками, песнями и проказами.
Для этого
в каждой
роте полагалась отдельная курилка: признание юнкерской взрослости.
Между третьей и четвертой
ротами вмещался обширный сборный зал, легко принимавший
в себя весь наличный состав училища, между первой и второй
ротами — восемь аудиторий, где читались лекции, и четыре большие комнаты для репетиций.
Первая
рота, которая нарочно подбиралась из молодежи высокого роста и выдающейся стройности, носила официальное название
роты его императорского величества и
в отличие от других имела серебряный вензель на мундирных погонах. Упрощенный ее титул был: жеребцы его величества.
Конечно, эта ласка и «жаль» относилась большей частью к юнкерам первой
роты, которые оказывались и ростом поприметнее и наружностью покраше. Но командир ее Алкалаев почему-то вознегодовал и вскипел. Неизвестно, что нашел он предосудительного
в свободном ласковом обращении веселых юнкеров и развязных крестьянок на открытом воздухе, под пылающим небом: нарушение ли какого-нибудь параграфа военного устава или порчу моральных устоев? Но он защетинился и забубнил...
Курсовыми офицерами
в первой
роте служили Добронравов и Рославлев, поручики. Первый почему-то казался Александрову похожим на Добролюбова, которого он когда-то пробовал читать (как писателя запрещенного), но от скуки не дотянул и до четверти книги. Рославлев же был увековечен
в прощальной юнкерской песне, являвшейся плодом коллективного юнкерского творчества, таким четверостишием...
Вторую
роту звали зверями.
В нее как будто специально поступали юноши крепко и широко сложенные, также рыжие и с некоторою корявостью. Большинство носило усики, усы и даже усищи. Была и молодежь с короткими бородами (времена были Александра Третьего).
Третья
рота была знаменная. При ней числилось батальонное знамя. На смотрах, парадах, встречах, крещенском водосвятии и
в других торжественных случаях оно находилось при третьей
роте. Обыкновенно же оно хранилось на квартире начальника училища.
Знаменная
рота всегда на виду, и на нее во время торжеств устремляются зоркие глаза высшего начальства. Потому-то она и составлялась (особенно передняя шеренга) из юношей с наиболее красивыми и привлекательными лицами. Красивейший же из этих избранных красавцев, и непременно портупей-юнкер, имел высочайшую честь носить знамя и называться знаменщиком.
В том году, когда Александров поступил
в училище, знаменщиком был Кениг, его однокорпусник, старше его на год.
В домашнем будничном обиходе третья
рота называлась «мазочки» или «девочки».
Четвертая
рота,
в которой имел честь служить и учиться Александров, звалась… то есть она называлась… ее прозвание, за малый рост, было грубо по смыслу и оскорбительно для слуха. Ни разу Александров не назвал его никому постороннему, ни даже сестрам и матери. Четвертую
роту звали… «блохи». Кличка несправедливая:
в самом малорослом юнкере было все-таки не меньше двух аршин с четырьмя вершками.
И надо еще сказать, что все они были страстными поклонниками циркового искусства и нередко почти всей
ротой встречались
в субботу вечером на градене цирка Соломонского, что на Цветном бульваре.
А ему вдруг вместо воды дают совет: положи камешек
в рот, это обманывает жажду.
Согласились только: его отделенный начальник, второкурсник Андриевич, сын мирового судьи на Арбате,
в семье которого Александров бывал не раз, и новый друг его Венсан, полуфранцуз, но по внешности и особенно по горбатому храброму носу — настоящий бордосец; он прибыл
в училище из третьего кадетского корпуса и стоял
в четвертой
роте правофланговым.
Домой юнкера нарочно пошли пешком, чтобы выветрить из себя пары шампанского. Путь был не близкий: Земляной вал, Покровка, Маросейка, Ильинка, Красная площадь, Спасские ворота, Кремль, Башня Кутафья, Знаменка… Юнкера успели прийти
в себя, и каждый, держа руку под козырек, браво прорапортовал дежурному офицеру, поручику Рославлеву, по-училищному — Володьке: «Ваше благородие, является из отпуска юнкер четвертой
роты такой-то».
Миртов засмеялся, показав беззубый
рот, потом обнял юнкера и повел его к двери. — Не забывайте меня. Заходите всегда, когда свободны. А я на этих днях постараюсь устроить вашу рукопись
в «Московский ручей»,
в «Вечерние досуги»,
в «Русский цветник» (хотя он чуточку слишком консервативен) или еще
в какое-нибудь издание. А о результате я вас уведомлю открыткой. Ну, прощайте. Вперед без страха и сомненья!
Рота умылась, вычистилась, оделась и выстроилась
в коридоре, чтобы идти строем на утренний чай.
К перекличке, как и всегда, явился Дрозд и стал на левом фланге. Перекличка сошла благополучно. Юнкера оказались налицо. Никаких событий
в течение ночи не произошло. Дрозд перешел на середину
роты.
— Сейчас же отправляйтесь
в карцер на трое суток с исполнением служебных обязанностей. А журналишко ваш я разорву на мелкие части и брошу
в нужник… — И крикнул: — Фельдфебель, ведите
роту.
По одному из них юнкеру, находящемуся под арестом и выпускаемому
в роту для служебных занятий, советовалось не говорить со свободными товарищами и вообще не вступать с ними ни
в какие неделовые отношения, дабы не дать ротному командиру и курсовым офицерам возможности заподозрить, что юнкера могут делать что-нибудь тайком, исподтишка, прячась.
— Ну, теперь идите
в роту и, кстати, возьмите с собою ваш журнальчик. Нельзя сказать, чтобы очень уж плохо было написано. Мне моя тетушка первая указала на этот номер «Досугов», который случайно купила. Псевдоним ваш оказался чрезвычайно прозрачным, а кроме того, третьего дня вечером я проходил по
роте и отлично слышал галдеж о вашем литературном успехе. А теперь, юнкер, — он скомандовал, как на учении: — На место. Бегом ма-а-арш.
Через недели две-три,
в тот час, когда юнкера уже вернулись от обеда и были временно свободны от занятий, дежурный обер-офицер четвертой
роты закричал во весь голос...
В четвертой
роте числится сто юнкеров, но на рождественские каникулы три четверти из них разъехалось из Москвы по дальним городам и родным тихим гнездам: кто
в Тифлис, кто
в Полтаву, Полоцк, Смоленск, Симбирск, Новгород, кто
в старые деревенские имения.
А вот коренным москвичам — туго. Изволь являться трижды
в неделю
в училище, да еще ровно к семи часам утра, и только для того, чтобы на приветствие Дрозда (командира четвертой
роты, капитана Фофанова) проорать: «Здравия желаю, ваше высокоблагородие». А зачем? Мы, здешние, также никуда не убежим, как и иногородние.
Портупей-юнкер Золотов — круглый сирота; ему некуда ехать на праздники, он заменяет фельдфебеля четвертой
роты. Он выстраивает двадцать шесть явившихся юнкеров
в учебной галерее
в одну шеренгу и делает им перекличку. Все
в порядке. И тотчас же он командует: «Смирно. Глаза налево». Появляется с левого фланга Дрозд и здоровается с юнкерами.
В понедельник утром, после утренней переклички, еще не распуская
роты, выдержав паузу, капитан спросил, по обыкновению протягивая перед некоторыми словами длинный ять (он был чуть-чуть заикой...
— По распоряжению начальника училища сегодня наряжены на бал, имеющий быть
в Екатерининском женском институте, двадцать четыре юнкера, по шести от каждой
роты. От четвертой
роты поедут юнкера...
Но он лучше многих прыгает через деревянную кобылу и вертится на турнике, он отличный строевик,
в танцах у него ритм и послушность всех мускулов, а лучше его фехтуют на рапирах только два человека во всем училище: юнкер
роты его величества Чхеидзе и курсовой офицер третьей
роты поручик Темирязев…
Но вот едва успели шестеро юнкеров завернуть к началу широкой лестницы, спускающейся
в прихожую, как увидели, что наперерез им, из бокового коридора, уже мчатся их соседи, юнкера второй
роты, по училищному обиходу — «звери», или, иначе, «извозчики», прозванные так потому, что
в эту
роту искони подбираются с начала службы юноши коренастого сложения, с явными признаками усов и бороды. А сзади уже подбежали и яростно напирают третья
рота — «мазочки» и первая — «жеребцы». На лестнице образовался кипучий затор.
В эти доли секунды Александров каким-то инстинктивным, летучим глазомером оценивает положение: на предпоследней или последней ступени «зверь» перегонит Жданова. «Ах, если только хоть чуть-чуть нагнать этого долговязого, хоть коснуться рукой и сбить
в сторону! Жданов тогда выскочит». Вопрос не
в личной победе, а
в поддержании чести четвертой
роты.
— Четвертая
рота! Господа обер-офицеры! Сюда! — Теперь уже никто из чужой
роты не позволил бы себе залезть
в эту тройку. Таково было неписаное право первой заявки.
Не прошло и полминуты, как зоркие глаза Александрова успели схватить все эти впечатления и закрепить их
в памяти. Уже юнкера первой
роты с Бауманом впереди спустились со ступенек и шли по блестящему паркету длинной залы, невольно подчиняясь темпу увлекательного марша.
Утренняя перекличка — самый важный и серьезный момент
в дневной жизни
роты. После оклика всех юнкеров поочередно фельдфебель читает приказы по полку. Он же назначает на сутки одного дежурного из старшего курса и двух дневальных из младшего, которые чередуются через каждые четыре часа, он же объявляет о взысканиях, налагаемых начальством.