Неточные совпадения
— Если я вам не в тягость, я буду очень рад, — сказал он просто. — Тем более
что у меня сегодня сумасшедшие деньги. «Днепровское слово» заплатило мне гонорар,
а это такое
же чудо, как выиграть двести тысяч на билет от театральной вешалки. Виноват, я сейчас…
—
А вы
что же не пьете? — обратился Ярченко к репортеру Платонову. — Позвольте… Я не ошибаюсь? Сергей Иванович, кажется?
А я скажу,
что ею движет та
же великая, неразумная, слепая, эгоистическая любовь, за которую мы все называем наших матерей, святыми женщинами.
А ведь ты сам знаешь,
что дети — это самые первые, самые милые вралишки и в то
же время самый искренний на свете народ.
— Ах, дерево какое! — рассердилась Женя. —
Что же по-твоему, лучше: с проваленным носом на соломе сгнить? Под забором издохнуть, как собаке? Или сделаться честной? Дура! Тебе бы ручку у него поцеловать,
а ты кобенишься.
До сих пор еще, спустя десять лет, вспоминают бывшие обитатели Ямков тот обильный несчастными, грязными, кровавыми событиями год, который начался рядом пустяковых маленьких скандалов,
а кончился тем,
что администрация в один прекрасный день взяла и разорила дотла старинное, насиженное, ею
же созданное гнездо узаконенной проституции, разметав его остатки по больницам, тюрьмам и улицам большого города.
— Вот и все.
А прибавьте к этому самое ужасное, то,
что каждый раз, почувствовав настоящее вдохновение, я тут
же мучительно ощущаю сознание,
что я притворяюсь и кривляюсь перед людьми…
А боязнь успеха соперницы?
А вечный страх потерять голос, сорвать его или простудиться? Вечная мучительная возня с горловыми связками? Нет, право, тяжело нести на своих плечах известность.
Их провели в кабинет с малиновыми обоями,
а на обоях повторялся, в стиле «ампир», золотой рисунок в виде мелких лавровых венков. И сразу Ровинская узнала своей зоркой артистической памятью,
что совершенно такие
же обои были и в том кабинете, где они все четверо только
что сидели.
Вы упустили из виду то,
что на самом лучшем месте я, даже отказывая себе во всем, не сумею отложить в месяц более пятнадцати-двадцати рублей,
а здесь, при благоразумной экономии, я выгадываю до ста рублей и сейчас
же отношу их в сберегательную кассу на книжку.
Ах, пойдю я к «дюковку»,
Сядю я за стол,
Сбрасиваю шлипу,
Кидаю под стол.
Спрасиваю милую,
Что ты будишь пить?
А она мне отвечать:
Голова болить.
Я тебе не спрасюю,
Что в тебе болить,
А я тебе спрасюю,
Что ты будешь пить?
Или
же пиво, или
же вино,
Или
же фиалку, или ничего?
— Сейчас
же убирайся отсюда, старая дура! Ветошка! Половая тряпка!.. Ваши приюты Магдалины-это хуже,
чем тюрьма. Ваши секретари пользуются нами, как собаки падалью. Ваши отцы, мужья и братья приходят к нам, и мы заражаем их всякими болезнями… Нарочно!..
А они в свою очередь заражают вас. Ваши надзирательницы живут с кучерами, дворниками и городовыми,
а нас сажают в карцер за то,
что мы рассмеемся или пошутим между собою. И вот, если вы приехали сюда, как в театр, то вы должны выслушать правду прямо в лицо.
— Отчего
же, Женечка! Я пойду и дальше. Из нас едва-едва одна на тысячу делала себе аборт.
А вы все по нескольку раз.
Что? Или это неправда? И те из вас, которые это делали, делали не ради отчаяния или жестоко» бедности,
а вы просто боитесь испортить себе фигуру и красоту — этот ваш единственный капитал. Или вы искали лишь скотской похоти,
а беременность и кормление мешали вам ей предаваться!
Угостил меня конфетами,
а потом сказал,
что одно из двух: либо я должна его во всем слушаться, либо он сейчас
же меня выгонит из школы за дурное поведение.
А то есть еще и такие,
что придет к этой самой Сонечке Мармеладовой, наговорит ей турусы на колесах, распишет всякие ужасы, залезет к ней в душу, пока не доведет до слез, и сейчас
же сам расплачется и начнет утешать, обнимать, по голове погладит, поцелует сначала в щеку, потом в губы, ну, и известно
что!
— Слушай
же, Нижерадзе, я тебя, наконец, серьезно прошу. Пойми
же, черт тебя побери,
что я не один,
а с женщиной. Свинья!
— Эх, князь! У тебя всегда сальности на уме. Ты
же понимаешь,
что я не о женщине говорю,
а о человеке, не о мясе,
а о душе.
А что он опять придет ко мне в постель и придет сегодня
же вечером — это как бог свят».
— И дело. Ты затеял нечто большое и прекрасное, Лихонин. Князь мне ночью говорил. Ну,
что же, на то и молодость, чтобы делать святые глупости. Дай мне бутылку, Александра, я сам открою,
а то ты надорвешься и у тебя жила лопнет. За новую жизнь, Любочка, виноват… Любовь… Любовь…
— Какие тут шутки, Любочка! Я был бы самым низким человеком, если бы позволял себе такие шутки. Повторяю,
что я тебе более
чем друг, я тебе брат, товарищ. И не будем об этом больше говорить.
А то,
что случилось сегодня поутру, это уж, будь покойна, не повторится. И сегодня
же я найму тебе отдельную комнату.
—
Что же, и это дело, — согласился Лихонин и задумчиво погладил бороду. —
А я, признаться, вот
что хотел. Я хотел открыть для нее… открыть небольшую кухмистерскую или столовую, сначала, конечно, самую малюсенькую, но в которой готовилось бы все очень дешево, чисто и вкусно. Ведь многим студентам решительно все равно, где обедать и
что есть. В студенческой почти никогда не хватает мест. Так вот, может быть, нам удастся как-нибудь затащить всех знакомых и приятелей.
— Это верно, — согласился князь, — но и непрактично: начнем столоваться в кредит.
А ты знаешь, какие мы аккуратные плательщики. В таком деле нужно человека практичного, жоха,
а если бабу, то со щучьими зубами, и то непременно за ее спиной должен торчать мужчина. В самом деле, ведь не Лихонину
же стоять за выручкой и глядеть,
что вдруг кто-нибудь наест, напьет и ускользнет.
И, значит, бедная Люба при первой
же несправедливости, при первой неудаче легче и охотнее пойдет туда
же, откуда я ее извлек, если еще не хуже, потому
что это для нее и не так страшно и привычно,
а может быть, даже от господского обращения и в охотку покажется.
— Я, дети мои, ничего не знаю,
а что и знаю, то — очень плохо. Но я ей буду читать замечательное произведение великого грузинского поэта Руставели и переводить строчка за строчкой. Признаюсь вам,
что я никакой педагог: я пробовал быть репетитором, но меня вежливо выгоняли после второго
же урока. Однако никто лучше меня не сумеет научить играть на гитаре, мандолине и зурне.
— Ну да, — продолжал невозмутимо Симановский, — я покажу ей целый ряд возможных произвести дома химических и физических опытов, которые всегда занимательны и полезны для ума и искореняют предрассудки. Попутно я объясню ей кое-что о строении мира, о свойствах материи.
Что же касается до Карла Маркса, то помните,
что великие книги одинаково доступны пониманию и ученого и неграмотного крестьянина, лишь бы было понятно изложено.
А всякая великая мысль проста.
—
А все
же вы паспорт, господин Лихонин, непременно завтра
же предъявите, — настойчиво сказал управляющий на прощанье. — Как вы человек почтенный, работящий, и мы с вами давно знакомы, также и платите вы аккуратно, то только для вас делаю. Времена, вы сами знаете, какие теперь тяжелые. Донесет кто-нибудь, и меня не то
что оштрафуют,
а и выселить могут из города. Теперь строго.
Там сухо и кратко говорилось о том,
что расчетная книжка имеется в двух экземплярах, из которых один хранится у хозяйки,
а другой у проститутки,
что в обе книжки заносятся все приходы и расходы,
что по уговору проститутка получает стол, квартиру, отопление, освещение, постельное белье, баню и прочее и за это выплачивает хозяйке никак не более двух третей своего заработка, из остальных
же денег она обязана одеваться чисто и прилично, имея не менее двух выходных платьев.
— Ну и свинья
же этот ваш… то есть наш Барбарисов Он мне должен вовсе не десять рублей,
а четвертную. Подлец этакий! Двадцать пять рублей, да еще там мелочь какая-то. Ну, мелочь я ему, конечно, не считаю. Бог с ним! Это, видите ли, бильярдный долг. Я должен сказать,
что он, негодяй, играет нечисто… Итак, молодой человек, гоните еще пятнадцать. — Ну, и жох
же вы, господин околоточный! — сказал Лихонин, доставая деньги.
«Я падаю нравственно и умственно! — думал иногда он с ужасом. — Недаром
же я где-то читал или от кого-то слышал,
что связь культурного человека с малоинтеллигентной женщиной никогда не поднимет ее до уровня мужчины,
а наоборот, его пригнет и опустит до умственного и нравственного кругозора женщины».
— Да бросьте, господин, — досадливо прервала его Любка. — Ну,
что все об одном и том
же. Заладила сорока Якова. Сказано вам: нет и нет. Разве я не вижу, к
чему вы подбираетесь?
А только я на измену никогда не согласна, потому
что как Василий Васильевич мой благодетель и я их обожаю всей душой…
А вы мне даже довольно противны с вашими глупостями.
—
А я знаю! — кричала она в озлоблении. — Я знаю,
что и вы такие
же, как и я! Но у вас папа, мама, вы обеспечены,
а если вам нужно, так вы и ребенка вытравите,многие так делают.
А будь вы на моем месте, — когда жрать нечего, и девчонка еще ничего не понимает, потому
что неграмотная,
а кругом мужчины лезут, как кобели, — то и вы бы были в публичном доме! Стыдно так над бедной девушкой изголяться, — вот
что!
«Ах, так!.. Я тебя пригрел на своей груди, и
что же я вижу? Ты платишь мне черной неблагодарностью…
А ты, мой лучший товарищ, ты посягнул на мое единственное счастье!.. О нет, нет, оставайтесь вдвоем, я ухожу со слезами на глазах. Я вижу,
что я лишний между вами! Я не хочу препятствовать вашей любви, и т. д. и т. д. «
Разве у того
же папы Коля, отчасти по свойственной всем мальчикам проказливости и озорству, отчасти от скуки, не открыл случайно в незапертом ящике папиного письменного стола громадную коллекцию карточек, где было представлено именно то,
что приказчики называют увенчанием любви,
а светские оболтусы — неземною страстью.
Это, конечно, ничего,
что закрыли — она сейчас
же его на другое имя перевела, —
а как приговорили ее на полтора месяца в арестный дом на высидку, так стало ей это в ха-арошую копеечку.
— Нет. Зачем
же занята? Только у нее сегодня весь день болела голова: она проходила коридором,
а в это время экономка быстро открыла дверь и нечаянно ударила ее в лоб, — ну и разболелась голова. Целый день она, бедняжка, лежит с компрессом.
А что? или не терпится? Подождите, минут через пять выйдет. Останетесь ею очень довольны.
— Вот так штука! Скажите, младенец какой! Таких, как вы, Жорочка, в деревне давно уж женят,
а он: «Как товарищ!» Ты бы еще у нянюшки или у кормилки спросился! Тамара, ангел мой, вообрази себе: я его зову спать,
а он говорит: «Как товарищ!» Вы
что же, господин товарищ, гувернан ихний?
— Положим… не то
что стыдно…ну,
а все-таки
же было неловко. Я тогда выпил для храбрости.
— Да, сказала бы, — произнесла она задумчиво. И тут
же прибавила быстро, сознательно, точно взвесив смысл своих слов: — Да, конечно, конечно, сказала бы!
А ты не слыхал когда-нибудь,
что это за штука болезнь, которая называется сифилисом?
— Да
что же вы ругаетесь! — бурчал Петров, не поднимая глаз. — Ведь я вас не ругаю. Зачем
же вы первая ругаетесь? Я имею полное право поступить, как я хочу. Но я провел с вами время, и возьмите себе.
А насильно я не хочу. И с твоей стороны, Гладышев… то бишь, Солитеров, совсем это нехорошо. Я думал, она порядочная девушка.
а она все лезет целоваться и бог знает
что делает…
Виноват
же во всем случившемся,
а значит, и в моей смерти, только один я, потому
что, повинуясь минутному скотскому увлечению, взял женщину без любви, за деньги.
— Свет велик…
А я жизнь люблю!.. Вот я так
же и в монастыре, жила, жила, пела антифоны и залостойники, пока не отдохнула, не соскучилась вконец,
а потом сразу хоп! и в кафешантан… Хорош скачок? Так и отсюда… В театр пойду, в цирк, в кордебалет…
а больше, знаешь, тянет меня, Женечка, все-таки воровское дело… Смелое, опасное, жуткое и какое-то пьяное… Тянет!.. Ты не гляди на меня,
что я такая приличная и скромная и могу казаться воспитанной девицей. Я совсем-совсем другая.