Неточные совпадения
— Подумайте сами, мадам Шойбес, — говорит он, глядя на стол, разводя руками и щурясь, — подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка
была обманным образом вовлечена в это… в как его… ну, словом, в дом терпимости, выражаясь высоким слогом. Теперь родители разыскивают ее через полицию. Хорошо-с. Она попадает из одного места в
другое, из пятого в десятое… Наконец след находится у вас, и главное, — подумайте! — в моем околотке! Что я могу поделать?
— Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше не
было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит и поверит: «Я тебе больше не сын, — ищи себе
другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать не хочет. Ну, я ему еще покажу!
Был случай, что Симеон впустил в залу какого-то пожилого человека, одетого по-мещански. Ничего не
было в нем особенного: строгое, худое лицо с выдающимися, как желваки, костистыми, злобными скулами, низкий лоб, борода клином, густые брови, один глаз заметно выше
другого. Войдя, он поднес ко лбу сложенные для креста пальцы, но, пошарив глазами по углам и не найдя образа, нисколько не смутился, опустил руку, плюнул и тотчас же с деловым видом подошел к самой толстой во всем заведении девице — Катьке.
И как бы то ни
было, каждый вечер приносил с собою такое раздражающее, напряженное, пряное ожидание приключений, что всякая
другая жизнь, после дома терпимости, казалась этим ленивым, безвольным женщинам пресной и скучной.
— А ничего. Никаких улик не
было.
Была тут общая склока. Человек сто дралось. Она тоже в полицию заявила, что никаких подозрений не имеет. Но Прохор сам потом хвалился: я, говорит, в тот раз Дуньку не зарезал, так в
другой раз дорежу. Она, говорит, от моих рук не уйдет.
Будет ей амба!
Одну минуту он совсем уж
было остановился на Жене, но только дернулся на стуле и не решился: по ее развязному, недоступному и небрежному виду и по тому, как она искренно не обращала на него никакого внимания, он догадывался, что она — самая избалованная среди всех девиц заведения, привыкшая, чтобы на нее посетители шире тратились, чем на
других.
Лихонин говорил правду. В свои студенческие годы и позднее,
будучи оставленным при университете, Ярченко вел самую шалую и легкомысленную жизнь. Во всех трактирах, кафешантанах и
других увеселительных местах хорошо знали его маленькую, толстую, кругленькую фигурку, его румяные, отдувшиеся, как у раскрашенного амура, щеки и блестящие, влажные, добрые глаза, помнили его торопливый, захлебывающийся говор и визгливый смех.
Совершенно добровольно, ничуть не нуждаясь в деньгах, он прослужил один год клерком у нотариуса,
другой — письмоводителем у мирового судьи, а весь прошлый год,
будучи на последнем курсе, вел в местной газете хронику городской управы и нес скромную обязанность помощника секретаря в управлении синдиката сахарозаводчиков.
Пока студенты
пили коньяк, пиво и водку, Рамзес все приглядывался к самому дальнему углу ресторанного зала, где сидели двое: лохматый, седой крупный старик и против него, спиной к стойке, раздвинув по столу локти и опершись подбородком на сложенные
друг на
друга кулаки, сгорбился какой-то плотный, низко остриженный господин в сером костюме. Старик перебирал струны лежавших перед ним гуслей и тихо
напевал сиплым, но приятным голосом...
— А-а! Я, кажется, начинаю понимать! — просиял Ярченко. — Наш новый
друг, — извините за маленькую фамильярность, — по-видимому, собирает бытовой материал? И, может
быть, через несколько лет мы
будем иметь удовольствие прочитать…
— Ну да! Ну конечно! — возразил Собашников, презрительно кривляясь. — У него такая прекрасная защита, как весь публичный дом. И, должно
быть, все вышибалы с Ямской — его близкие
друзья и приятели.
Вернулся Платонов с Пашей. На Пашу жалко и противно
было смотреть. Лицо у нее
было бледно, с синим отечным отливом, мутные полузакрытые глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой, открытые губы казались похожими на две растрепанные красные мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверенной походкой, точно делая одной ногой большой шаг, а
другой — маленький. Она послушно подошла к дивану и послушно улеглась головой на подушку, не переставая слабо и безумно улыбаться. Издали
было видно, что ей холодно.
И поэтому их любовниками всегда
будут воры, убийцы, сутенеры и
другая сволочь.
—
Будет шутить! — недоверчиво возразил Лихонин.Что же тебя заставляет здесь дневать и ночевать?
Будь ты писатель-дело
другого рода. Легко найти объяснение: ну, собираешь типы, что ли… наблюдаешь жизнь… Вроде того профессора-немца, который три года прожил с обезьянами, чтобы изучить их язык и нравы. Но ведь ты сам сказал, что писательством не балуешься?
И замечательно, что и те и
другие, то
есть и проститутки и дети, лгут только нам — мужчинам — и взрослым.
И правда, и те и
другие были похожи на мух, самцов и самок, только что разлетевшихся с оконного стекла.
— Женечка… может
быть, вы… А? Ведь не в любовницы зову… как
друга… Пустяки, полгода отдыха… а там какое-нибудь ремесло изучим…
будем читать…
Так в городе и прозвали этих шалунов «подкалывателями», и
были между ними имена, которыми как будто бы гордилась городская хроника: Полищуки, два брата (Митька и Дундас), Володька Грек, Федор Миллер, капитан Дмитриев, Сивохо, Добровольский, Шпачек и многие
другие.
В
другом вагоне у него
был целый рассадник женщин, человек двенадцать или пятнадцать, под предводительством старой толстой женщины с огромными, устрашающими, черными бровями. Она говорила басом, а ее жирные подбородки, груди и животы колыхались под широким капотом в такт тряске вагона, точно яблочное желе. Ни старуха, ни молодые женщины не оставляли ни малейшего сомнения относительно своей профессии.
Он в совершенстве знал вкусы всех своих высокопоставленных потребителей: одни из них любили необыкновенно причудливый разврат,
другие платили бешеные деньги за невинных девушек, третьим надо
было выискивать малолетних.
После приезда, на
другой день, он отправился к фотографу Мезеру, захватив с собою соломенную девушку Бэлу, и снялся с ней в разных позах, причем за каждый негатив получил по три рубля, а женщине дал по рублю. Снимков
было двадцать. После этого он поехал к Барсуковой.
Это
была женщина, вернее сказать, отставная девка, которые водятся только на юге России, не то полька, не то малороссиянка, уже достаточно старая и богатая для того, чтобы позволить себе роскошь содержать мужа (а вместе с ним и кафешантан), красивого и ласкового полячка. Горизонт и Барсукова встретились, как старые знакомые. Кажется, у них не
было ни страха, ни стыда, ни совести, когда они разговаривали
друг с
другом.
Затем тотчас же, точно привидение из люка, появился ее сердечный
друг, молодой полячок, с высоко закрученными усами, хозяин кафешантана.
Выпили вина, поговорили о ярмарке, о выставке, немножко пожаловались на плохие дела. Затем Горизонт телефонировал к себе в гостиницу, вызвал жену. Познакомил ее с теткой и с двоюродным братом тетки и сказал, что таинственные политические дела вызывают его из города. Нежно обнял Сару, прослезился и уехал.
Никто не обращал внимания на ее прелестные глаза, и брали ее только в,тех случаях, когда под рукой не
было никакой
другой.
В
другой раз мне пришлось
петь в опере дуэт с одним великим артистом…
Вдруг, мгновенно, ее прелестные глаза наполнились слезами и засияли таким волшебным зеленым светом, каким сияет летними теплыми сумерками вечерняя звезда. Она обернула лицо к сцене, и некоторое время ее длинные нервные пальцы судорожно сжимали обивку барьера ложи. Но когда она опять обернулась к своим
друзьям, то глаза уже
были сухи и на загадочных, порочных и властных губах блестела непринужденная улыбка.
Дети мои, кажется, у нас никогда не
было случая, чтобы мы пускались
друг с
другом в откровенности, а вот я вам скажу, что меня, когда мне
было десять с половиной лет, моя собственная мать продала в городе Житомире доктору Тарабукину.
— Не сердитесь, мой миленький. Я никогда не сменю вас на
другого. Вот вам, ей-богу, честное слово! Честное слово, что никогда! Разве я не чувствую, что вы меня хочете обеспечить? Вы думаете, разве я не понимаю? Вы же такой симпатичный, хорошенький, молоденький! Вот если бы вы
были старик и некрасивый…
Был Толпыгин, Рамзес, приват-доцент один — Ярченко, Боря Собашников и
другие… не помню.
Ты
будешь о ней заботиться, как брат, как рыцарь Ланчелот, а она тайком от тебя полюбит
другого.
— Панычу ж мий, золотко ж мое серебряное, любый мой! Вы ж мене, бабу пьяную, простыте. Ну, що ж? Загуляла! — Она кинулась
было целовать ему руку. — Та я же знаю, що вы не гордый, як
другие паны. Ну, дайте, рыбонька моя, я ж вам ручку поцелую! Ни, ни, ни! Просю, просю вас!..
— Подожди, Любочка! Подожди, этого не надо. Понимаешь, совсем, никогда не надо. То, что вчера
было, ну, это случайность. Скажем, моя слабость. Даже более: может
быть, мгновенная подлость. Но, ей-богу, поверь мне, я вовсе не хотел сделать из тебя любовницу. Я хотел видеть тебя
другом, сестрой, товарищем… Нет, нет ничего: все сладится, стерпится. Не надо только падать духом. А покамест, дорогая моя, подойди и посмотри немножко в окно: я только приведу себя в порядок.
В комнату вошла маленькая старушка, с красновекими глазами, узкими, как щелочки, и с удивительно пергаментным лицом, на котором угрюмо и зловеще торчал вниз длинный острый нос. Это
была Александра, давнишняя прислуга студенческих скворечников,
друг и кредитор всех студентов, женщина лет шестидесяти пяти, резонерка и ворчунья.
Она говорит о том, что Аллах Акбар и Магомет его пророк, что много зла и бедности на земле и что люди должны
быть милостивы и справедливы
друг к
другу».
Тогда князь сзывал к кому-нибудь из товарищей (у него никогда не
было своей квартиры) всех близких
друзей и земляков и устраивал такое пышное празднество, — по-кавказски «той», — на котором истреблялись дотла дары плодородной Грузии, на котором
пели грузинские песни и, конечно, в первую голову «Мравол-джамием» и «Нам каждый гость ниспослан богом, какой бы ни
был он страны», плясали без устали лезгинку, размахивая дико в воздухе столовыми ножами, и говорил свои импровизации тулумбаш (или, кажется, он называется тамада?); по большей части говорил сам Нижерадзе.
— Какие тут шутки, Любочка! Я
был бы самым низким человеком, если бы позволял себе такие шутки. Повторяю, что я тебе более чем
друг, я тебе брат, товарищ. И не
будем об этом больше говорить. А то, что случилось сегодня поутру, это уж,
будь покойна, не повторится. И сегодня же я найму тебе отдельную комнату.
У него не
было близких, сердечных
друзей между товарищами, но его мнения и суждения имели среди них значительную авторитетность.
Среди всякого общества много такого рода людей: одни из них действуют на среду софизмами,
другие — каменной бесповоротной непоколебимостью убеждений, третьи — широкой глоткой, четвертые — злой насмешкой, пятые — просто молчанием, заставляющим предполагать за собою глубокомыслие, шестые — трескучей внешней словесной эрудицией, иные хлесткой насмешкой надо всем, что говорят… многие ужасным русским словом «ерунда!». «Ерунда!» — говорят они презрительно на горячее, искреннее, может
быть правдивое, но скомканное слово.
— Врожденных вкусов нет, как и способностей. Иначе бы таланты зарождались только среди изысканного высокообразованного общества, а художники рождались бы только от художников, а певцы от певцов, а этого мы не видим. Впрочем, я не
буду спорить. Ну, не цветочница, так что-нибудь
другое. Я, например, недавно видал на улице, в магазинной витрине сидит барышня и перед нею какая-то машинка ножная.
А кроме того, стоит ли мне, то
есть, я хочу сказать, стоит ли нам всем, столько хлопотать, стараться, беспокоиться для того, чтобы, избавив человека от одного рабства, ввергнуть в
другое?
— Нет, так нельзя, Люба! Так невозможно дальше,говорил десять минут спустя Лихонин, стоя у дверей, укутанный, как испанский гидальго плащом, одеялом. — Завтра же я найму тебе комнату в
другом доме. И вообще, чтобы этого не
было! Иди с богом, спокойной ночи! Все-таки ты должна дать честное слово, что у нас отношения
будут только дружеские.
— Никогда не сделаю такой глупости! Явитесь сюда с какой-нибудь почтенной особой и с полицией, и пусть полиция удостоверит, что этот ваш знакомый
есть человек состоятельный, и пускай этот человек за вас поручится, и пускай, кроме того, полиция удостоверит, что вы берете девушку не для того, чтобы торговать ею или перепродать в
другое заведение, — тогда пожалуйста! С руками и ногами!
Наконец дело с Эммой Эдуардовной
было покончено. Взяв деньги и написав расписку, она протянула ее вместе с бланком Лихонину, а тот протянул ей деньги, причем во время этой операции оба глядели
друг другу в глаза и на руки напряженно и сторожко. Видно
было, что оба чувствовали не особенно большое взаимное доверие. Лихонин спрятал документы в бумажник и собирался уходить. Экономка проводила его до самого крыльца, и когда студент уже стоял на улице, она, оставаясь на лестнице, высунулась наружу и окликнула...
На одной стороне в соответствующей графе
были прописаны имя, отчество и фамилия Любки и ее профессия — «проститутка», а на
другой стороне — краткие извлечения из параграфов того плаката, который он только что прочитал, — позорные, лицемерные правила о приличном поведении и внешней и внутренней чистоте.
И тайная вражда к Любке уже грызла его. Все чаще и чаще приходили ему в голову разные коварные планы освобождения. И иные из них
были настолько нечестны, что через несколько часов или на
другой день, вспоминая о них, Лихонин внутренне корчился от стыда.
— Скажите, ну разве
будет для вашей сестры, матери или для вашего мужа обидно, что вы случайно не пообедали дома, а зашли в ресторан или в кухмистерскую и там насытили свой голод. Так и любовь. Не больше, не меньше. Физиологическое наслаждение. Может
быть, более сильное, более острое, чем всякие
другие, но и только. Так, например, сейчас: я хочу вас, как женщину. А вы
Но
другая была настолько бестактна, что, — может
быть, для нее в первый раз, а для Любки в сотый, — начала разговор о том, как она попала на путь проституции.
Дальше произошло то, что
было настолько трудно и больно вспоминать, что на половине воспоминаний Коля уставал и усилием воли возвращал воображение к чему-нибудь
другому.
— Может
быть, ты останешься у меня на всю ночь? — спросила она Гладышева, когда
другие ушли. — Ты, миленький, не бойся: если у тебя денег не хватит, я за тебя доплачу. Вот видишь, какой ты красивый, что для тебя девчонка даже денег не жалеет, — засмеялась она.
Она прибавила свет, вернулась на свое место и села в своей любимой позе — по-турецки. Оба молчали. Слышно
было, как далеко, за несколько комнат, тренькало разбитое фортепиано, несся чей-то вибрирующий смех, а с
другой стороны — песенка и быстрый веселый разговор. Слов не
было слышно. Извозчик громыхал где-то по отдаленной улице…