Неточные совпадения
Так проходит вся ночь. К рассвету Яма понемногу затихает, и светлое утро застает ее безлюдной, просторной, погруженной в сон, с накрепко закрытыми дверями, с глухими ставнями на окнах. А перед вечером женщины проснутся и
будут готовиться к следующей ночи.
Нюра — маленькая, лупоглазая, синеглазая девушка; у нее белые, льняные волосы, синие жилки на висках. В лице у нее
есть что-то тупое и невинное, напоминающее белого пасхального сахарного ягненочка. Она жива, суетлива, любопытна, во все лезет, со всеми согласна, первая знает все новости, и если говорит, то говорит
так много и
так быстро, что у нее летят брызги изо рта и на красных губах вскипают пузыри, как у детей.
— Вышивали мы гладью, золотом, напрестольники, воздухи, архиерейские облачения… травками, цветами, крестиками. Зимой сидишь, бывало, у окна, — окошки маленькие, с решетками, — свету немного, маслицем пахнет, ладаном, кипарисом, разговаривать нельзя
было: матушка
была строгая. Кто-нибудь от скуки затянет великопостный ирмос… «Вонми небо и возглаголю и воспою…» Хорошо
пели, прекрасно, и
такая тихая жизнь, и запах
такой прекрасный, снежок за окном, ну вот точно во сне…
— Вот этому-то я удивляюсь. С твоим умом, с твоей красотой я бы себе
такого гостя захороводила, что на содержание бы взял. И лошади свои
были бы и брильянты.
Но достаточно ей
выпить три-четыре рюмки ликера-бенедиктина, который она очень любит, как она становится неузнаваемой и выделывает
такие скандалы, что всегда требуется вмешательство экономок, швейцара, иногда даже полиции.
— Никаких у меня нет глистов. Это у вас
есть глисты, оттого вы
такая худая.
Таким образом тапер получал только четверть из общего заработка, что, конечно,
было несправедливо, потому что Исай Саввич играл самоучкой и отличался деревянным слухом.
Девицы с некоторой гордостью рассказывали гостям о тапере, что он
был в консерватории и шел все время первым учеником, но
так как он еврей и к тому же заболел глазами, то ему не удалось окончить курса.
Несмотря на то, что большинство женщин испытывало к мужчинам, за исключением своих любовников, полное, даже несколько брезгливое равнодушие, в их душах перед каждым вечером все-таки оживали и шевелились смутные надежды: неизвестно, кто их выберет, не случится ли чего-нибудь необыкновенного, смешного или увлекательного, не удивит ли гость своей щедростью, не
будет ли какого-нибудь чуда, которое перевернет всю жизнь?
И как бы то ни
было, каждый вечер приносил с собою
такое раздражающее, напряженное, пряное ожидание приключений, что всякая другая жизнь, после дома терпимости, казалась этим ленивым, безвольным женщинам пресной и скучной.
И в этом неясном дальнем свете, в ласковом воздухе, в запахах наступающей ночи
была какая-то тайная, сладкая, сознательная печаль, которая бывает
так нежна в вечера между весной и летом.
— А ничего. Никаких улик не
было.
Была тут общая склока. Человек сто дралось. Она тоже в полицию заявила, что никаких подозрений не имеет. Но Прохор сам потом хвалился: я, говорит, в тот раз Дуньку не зарезал,
так в другой раз дорежу. Она, говорит, от моих рук не уйдет.
Будет ей амба!
— Да, да, мой грузинчик. Ох, какой он приятный.
Так бы никогда его от себя не отпустила. Знаешь, он мне в последний раз что сказал? «Если ты
будешь еще жить в публичном доме, то я сделаю и тэбэ смэрть и сэбэ сделаю смэрть». И
так глазами на меня сверкнул.
— И в Кольку-бухгалтера? И в подрядчика? И в Антошку-картошку? И в актера толстого? У-у, бесстыдница! — вдруг вскрикивает Женя. — Не могу видеть тебя без омерзения. Сука ты!
Будь я на твоем месте
такая разнесчастная, я бы лучше руки на себя наложила, удавилась бы на шнурке от корсета. Гадина ты!
Они хотели как можно шире использовать свой довольно тяжелый заработок и потому решили сделать ревизию положительно во всех домах Ямы, только к Треппелю не решились зайти,
так как там
было слишком для них шикарно.
Катались на лодках по Днепру, варили на той стороне реки, в густом горько-пахучем лозняке, полевую кашу, купались мужчины и женщины поочередно — в быстрой теплой воде,
пили домашнюю запеканку,
пели звучные малороссийские песни и вернулись в город только поздним вечером, когда темная бегучая широкая река
так жутко и весело плескалась о борта их лодок, играя отражениями звезд, серебряными зыбкими дорожками от электрических фонарей и кланяющимися огнями баканов.
И, стало
быть, если,
выпив лишнюю рюмку вина, я все-таки, несмотря на свои убеждения, еду к проституткам, то я совершаю тройную подлость: перед несчастной глупой женщиной, которую я подвергаю за свой поганый рубль самой унизительной форме рабства, перед человечеством, потому что, нанимая на час или на два публичную женщину для своей скверной похоти, я этим оправдываю и поддерживаю проституцию, и, наконец, это подлость перед своей собственной совестью и мыслью.
А через пять лет мы
будем говорить: «Несомненно, взятка — страшная гадость, но, знаете, дети… семья…» И точно
так же через десять лет мы, оставшись благополучными русскими либералами,
будем вздыхать о свободе личности и кланяться в пояс мерзавцам, которых презираем, и околачиваться у них в передних.
— Но самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, — самое главное то, что я вас всех видел сегодня на реке и потом там… на том берегу… с этими милыми, славными девушками. Какие вы все
были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только вы простились с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит себе на минутку, что все мы
были в гостях у его сестер и прямо от них поехали в Яму… Что? Приятно
такое предположение?
И, должно
быть, не одни студенты, а все случайные и постоянные посетители Ямы испытывали в большей или меньшей степени трение этой внутренней душевной занозы, потому что Дорошенко торговал исключительно только поздним вечером и ночью, и никто у него не засиживался, а
так только заезжали мимоходом, на перепутье.
— Если я вам не в тягость, я
буду очень рад, — сказал он просто. — Тем более что у меня сегодня сумасшедшие деньги. «Днепровское слово» заплатило мне гонорар, а это
такое же чудо, как выиграть двести тысяч на билет от театральной вешалки. Виноват, я сейчас…
— Удивляюсь я тебе, Лихонин, — сказал он брезгливо. — Мы собрались своей тесной компанией, а тебе непременно нужно
было затащить какого-то бродягу. Черт его знает, кто он
такой!
—
Так,
так,
так, Гаврила Петрович.
Будем продолжать в том же духе. Осудим голодного воришку, который украл с лотка пятачковую булку, но если директор банка растратил чужой миллион на рысаков и сигары, то смягчим его участь. — Простите, не понимаю этого сравнения, — сдержанно ответил Ярченко. — Да по мне все равно; идемте.
Такая навязчивость входила в круг их негласных обязанностей. Между девушками существовало даже какое-то вздорное, детское, странное соревнование в умении «высадить гостя из денег», — странное потому, что они не получали от этого никакого барыша, кроме разве некоторого благоволения экономки или одобрительного слова хозяйки. Но в их мелочной, однообразной, привычно-праздной жизни
было вообще много полуребяческой, полуистерической игры.
— Может
быть, Сергей Иваныч знает
такое петушиное слово? — пошутил Рамзес.
— Ну да! Ну конечно! — возразил Собашников, презрительно кривляясь. — У него
такая прекрасная защита, как весь публичный дом. И, должно
быть, все вышибалы с Ямской — его близкие друзья и приятели.
— Не обращай внимания.
Так… наши бабские дела… Тебе
будет неинтересно.
— На кой черт, господа, мы затащили в свою компанию этого фрукта с улицы? Очень нужно связываться со всякой рванью. Черт его знает, кто он
такой, — может
быть, даже шпик? Кто может ручаться? И всегда ты
так, Лихонин.
Но Боря не мог оставить. У него
была несчастная особенность!: опьянение не действовало ему ни на ноги, ни на язык но приводило его в мрачное, обидчивое настроение и толкало на ссоры. А Платонов давно уже раздражал его своим небрежно-искренним, уверенным и серьезным тоном,
так мало подходящим к отдельному кабинету публичного дома Но еще больше сердило Собашникова то кажущееся равнодушие, с которым репортер пропускал его злые вставки в разговор.
Потому что сама по себе жизнь или чересчур обыденна и скучна для тебя, или уж
так чересчур неправдоподобна, как только умеет
быть неправдоподобной жизнь.
— А, право, сам не знаю. Хотел
было переночевать в кабинете у Исай Саввича, но жаль потерять
такое чудесное утро. Думаю выкупаться, а потом сяду на пароход и поеду в Липский монастырь к одному знакомому пьяному чернецу. А что?
— Так-то лучше, — сказал Лихонин, садясь. — Разговор
будет короткий, но… черт его знает… как к нему приступить.
— Нет, ты посиди, — ответил за Лихонина репортер. — Она не помешает, — обратился он к студенту и слегка улыбнулся. — Ведь разговор
будет о проституции? Не
так ли?
Есть великий закон, думаю я, одинаковый как для неодушевленных предметов,
так и для всей огромной, многомиллионной и многолетней человеческой жизни: сила действия равна силе противодействия.
— Ну тебя в болото! — почти крикнула она. — Знаю я вас! Чулки тебе штопать? На керосинке стряпать? Ночей из-за тебя не спать, когда ты со своими коротковолосыми
будешь болты болтать? А как ты заделаешься доктором, или адвокатом, или чиновником,
так меня же в спину коленом: пошла, мол, на улицу, публичная шкура, жизнь ты мою молодую заела. Хочу на порядочной жениться, на чистой, на невинной…
Так в городе и прозвали этих шалунов «подкалывателями», и
были между ними имена, которыми как будто бы гордилась городская хроника: Полищуки, два брата (Митька и Дундас), Володька Грек, Федор Миллер, капитан Дмитриев, Сивохо, Добровольский, Шпачек и многие другие.
Он ехал с молодой женщиной, и сразу
было видно, особенно по ней, что они молодожены:
так часто ее лицо вспыхивало неожиданной краской при каждой, самой маленькой нежности мужа.
— И вот я взял себе за Сарочкой небольшое приданое. Что значит небольшое приданое?!
Такие деньги, на которые Ротшильд и поглядеть не захочет, в моих руках уже целый капитал. Но надо сказать, что и у меня
есть кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут мне кредит. Если господь даст, мы
таки себе
будем кушать кусок хлеба с маслицем и по субботам вкусную рыбу-фиш.
— Отчего же? Может
быть… — сказал раздумчиво помещик. — Да что: может
быть, в самом деле, нас свел благоприятный случай! Я ведь как раз еду в К. насчет продажи одной лесной дачи.
Так, пожалуй, вы того, наведайтесь ко мне. Я всегда останавливаюсь в Гранд-отеле. Может
быть, и сладим что-нибудь.
— Да
так уж пришлось. Не
было другой вакансии при выпуске.
Вижу, вы человек дорожный, не хочу вас грабить:
так и
быть по тридцать.
— Сейчас контроль пройдет, — сказал кондуктор, —
так уж вы
будьте любезны постоять здесь с супругой на площадке третьего класса.
Девушка там произвела благоприятное впечатление, и в тот же день ее паспорт
был сменен в полиции на
так называемый желтый билет.
Конечно, проданная им женщина
так и оставалась навсегда в цепких руках публичного дома. Горизонт настолько основательно забыл ее, что уже через год не мог даже вспомнить ее лица. Но почем знать… может
быть, сам перед собою притворялся?
— Ах, Захар! Опять «не полагается»! — весело воскликнул Горизонт и потрепал гиганта по плечу. — Что
такое «не полагается»? Каждый раз вы мне тычете этим самым своим «не полагается». Мне всего только на три дня. Только заключу арендный договор с графом Ипатьевым и сейчас же уеду. Бог с вами! Живите себе хоть один во всех номерах. Но вы только поглядите, Захар, какую я вам привез игрушку из Одессы! Вы
таки будете довольны!
Кажется, им больше не о чем
было разговаривать. Мадам Барсукова вынесла вексельную бумагу, где она с трудом написала свое имя, отчество и фамилию. Вексель, конечно,
был фантастический, но
есть связь, спайка, каторжная совесть. В
таких делах не обманывают. Иначе грозит смерть. Все равно: в остроге, на улице или в публичном доме.
Таким-то образом Сонька Руль, минуя рублевое заведение,
была переведена в полтинничное, где всякий сброд целыми ночами, как хотел, издевался над девушками. Там требовалось громадное здоровье и большая нервная сила. Сонька однажды задрожала от ужаса ночью, когда Фекла, бабища пудов около шести весу, выскочила на двор за естественной надобностью и крикнула проходившей мимо нее экономке...
Ровинская небрежно, но в то же время и пристально глядела вниз на эстраду и на зрителей, и лицо ее выражало усталость, скуку, а может
быть, и то пресыщение всеми зрелищами, какие
так свойственны знаменитостям.
Все поглядели по направлению ее руки. И в самом деле, картина
была довольно смешная. Сзади румынского оркестра сидел толстый, усатый человек, вероятно, отец, а может
быть, даже и дедушка многочисленного семейства, и изо всех сил свистел в семь деревянных свистулек, склеенных. вместе.
Так как ему
было, вероятно, трудно передвигать этот инструмент между губами, то он с необыкновенной быстротой поворачивал голову то влево, то вправо.
Первый раз в жизни я
так пел»… и вот я, — а я очень гордый человек,я поцеловала у него руку.