Неточные совпадения
Теперь улица пуста. Она торжественно и радостно горит в блеске летнего солнца. Но в зале спущены
все гардины, и оттого в ней темно, прохладно и так особенно нелюдимо, как бывает среди
дня в пустых театрах, манежах и помещениях суда.
У него на совести несколько темных
дел.
Весь город знает, что два года тому назад он женился на богатой семидесятилетней старухе, а в прошлом году задушил ее; однако ему как-то удалось замять это
дело. Да и остальные четверо тоже видели кое-что в своей пестрой жизни. Но, подобно тому как старинные бретеры не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании о своих жертвах, так и эти люди глядят на темное и кровавое в своем прошлом, как на неизбежные маленькие неприятности профессий.
Все они, кроме репортера, провели целый
день, с самого утра, вместе, справляя маевку со знакомыми барышнями.
Целый
день, проведенный вместе, сбил
всех в привычное, цепкое стадо.
Все равно, поеду я в публичный дом или не поеду — от одного р»за
дело не ухудшится, не улучшится».
— Никто вас и не тянет, Гаврила Петрович, непременно совершать грехопадение, — сказал Рамзес примирительно. — К чему этот пафос и эта меланхолия, когда
дело обстоит совсем просто? Компания молодых русских джентльменов хочет скромно и дружно провести остаток ночи, повеселиться, попеть и принять внутрь несколько галлонов вина и пива. Но
все теперь закрыто, кроме этих самых домов. Ergo!.. [Следовательно!.. (лат.)]
Студенты, смеясь и толкаясь, обступили Ярченко, схватили его под руки, обхватили за талию.
Всех их одинаково тянуло к женщинам, но ни у кого, кроме Лихонина, не хватало смелости взять на себя почин. Но теперь
все это сложное, неприятное и лицемерное
дело счастливо свелось к простой, легкой шутке над старшим товарищем. Ярченко и упирался, и сердился, и смеялся, стараясь вырваться. Но в это время к возившимся студентам подошел рослый черноусый городовой, который уже давно глядел на них зорко и неприязненно.
До тех пор я видел остекленевшие глаза капитана, щупал его холодный лоб и
все как-то не осязал смерти, а подумал об узле — и
всего меня пронизало и точно пригнуло к земле простое и печальное сознание о невозвратимой, неизбежной погибели
всех наших слов,
дел и ощущений, о гибели
всего видимого мира…
— Но, в самом
деле, Сергей Иванович, отчего бы вам не попробовать
все это описать самому? — спросил Ярченко. — У вас так живо сосредоточено внимание на этом вопросе.
— Вот так! Браво, студентик! Браво, браво, браво!.. Так его, хорошенько!.. В самом
деле, что это за безобразие! Вот он придет сюда, — я ему
все это повторю.
Надоест же, в самом
деле,
все одно и то же: жена, горничная и дама на стороне.
Наивная Люба и в самом
деле потянулась губами к руке Лихонина, и это движение
всех рассмешило и чуть-чуть растрогало.
— Ведь нас, евреев, господь одарил за
все наши несчастья плодородием… то хочется иметь какое-нибудь собственное
дело, хочется, понимаете, усесться на месте, чтобы была и своя хата, и своя мебель, и своя спальня, и кухня.
Теперь он был одним из самых главных спекулянтов женским телом на
всем юге России он имел
дела с Константинополем и с Аргентиной, он переправлял целыми партиями девушек из публичных домов Одессы в Киев, киевских перевозил в Харьков, а харьковских — в Одессу.
— Ах, Захар! Опять «не полагается»! — весело воскликнул Горизонт и потрепал гиганта по плечу. — Что такое «не полагается»? Каждый раз вы мне тычете этим самым своим «не полагается». Мне
всего только на три
дня. Только заключу арендный договор с графом Ипатьевым и сейчас же уеду. Бог с вами! Живите себе хоть один во
всех номерах. Но вы только поглядите, Захар, какую я вам привез игрушку из Одессы! Вы таки будете довольны!
— Вы знаете, Горизонт, я никак не могла ожидать, что вы такой мерзавец! Давайте вашу жену,
все равно. Да неужели вы в самом
деле удержались?
Кажется, им больше не о чем было разговаривать. Мадам Барсукова вынесла вексельную бумагу, где она с трудом написала свое имя, отчество и фамилию. Вексель, конечно, был фантастический, но есть связь, спайка, каторжная совесть. В таких
делах не обманывают. Иначе грозит смерть.
Все равно: в остроге, на улице или в публичном доме.
Все поглядели по направлению ее руки. И в самом
деле, картина была довольно смешная. Сзади румынского оркестра сидел толстый, усатый человек, вероятно, отец, а может быть, даже и дедушка многочисленного семейства, и изо
всех сил свистел в семь деревянных свистулек, склеенных. вместе. Так как ему было, вероятно, трудно передвигать этот инструмент между губами, то он с необыкновенной быстротой поворачивал голову то влево, то вправо.
В
дни голодовок, — а ему приходилось испытывать их неоднократно, — он приходил сюда на базар и на жалкие, с трудом добытые гроши покупал себе хлеба и жареной колбасы. Это бывало чаще
всего зимою. Торговка, укутанная во множество одежд, обыкновенно сидела для теплоты на горшке с угольями, а перед нею на железном противне шипела и трещала толстая домашняя колбаса, нарезанная кусками по четверть аршина длиною, обильно сдобренная чесноком. Кусок колбасы обыкновенно стоил десять копеек, хлеб — две копейки.
«
Все равно, — упрямо твердил он сам себе, — раз я обещался, я доведу
дело до конца.
Но все-таки черт бы побрал
весь сегодняшний идиотский
день, и этого двусмысленного резонера-репортера Платонова, и его собственный, Лихонина, нелепый рыцарский порыв!
Точно, в самом
деле,
все это было не из действительной жизни, а из романа „Что делать?“ писателя Чернышевского.
Поэтому теперь простое
дело приготовления чая было ей так же трудно, как для
всех нас в детстве уменье отличать левую руку от правой или завязывать веревку петелькой.
Как и
вся молодежь его круга, он сам считал себя революционером, хотя тяготился политическими спорами, раздорами и взаимными колкостями и, не перенося чтения революционных брошюр и журналов, был в
деле почти полным невеждой.
И не напрасно полагались на его твердую совесть: он
все исполнял быстро, точно, со смелой верой в мировую важность
дела, с беззаботной улыбкой и с широким презрением к возможной погибели.
Словом, вы понимаете, в чем заключается
все это
дело, и не будете расточать лишних шуток.
— Я знаю вас
всех, господа, за хороших, близких друзей, — он быстро и искоса поглядел на Симановского,и людей отзывчивых. Я сердечно прошу вас прийти мне на помощь.
Дело мною сделано впопыхах, — в этом я должен признаться, — но сделано по искреннему, чистому влечению сердца.
— Да это и неважно! — горячо вступился Соловьев.Если бы мы имели
дело с девушкой интеллигентной, а еще хуже полуинтеллигентной, то из
всего, что мы собираемся сделать, вышел бы вздор, мыльный пузырь, а здесь перед нами девственная почва, непочатая целина.
— Что же, и это
дело, — согласился Лихонин и задумчиво погладил бороду. — А я, признаться, вот что хотел. Я хотел открыть для нее… открыть небольшую кухмистерскую или столовую, сначала, конечно, самую малюсенькую, но в которой готовилось бы
все очень дешево, чисто и вкусно. Ведь многим студентам решительно
все равно, где обедать и что есть. В студенческой почти никогда не хватает мест. Так вот, может быть, нам удастся как-нибудь затащить
всех знакомых и приятелей.
Он вообще нередко бывал в этих местах, но никогда ему не приходилось идти туда
днем, и по дороге ему
все казалось, что каждый встречный, каждый извозчик и городовой смотрят на него с любопытством, с укором или с пренебрежением, точно угадывая цель его путешествия.
Надо сказать, что, идя в Ямки, Лихонин, кроме денег, захватил с собою револьвер и часто по дороге, на ходу, лазил рукой в карман и ощущал там холодное прикосновение металла. Он ждал оскорбления, насилия и готовился встретить их надлежащим образом. Но, к его удивлению,
все, что он предполагал и чего он боялся, оказалось трусливым, фантастическим вымыслом.
Дело обстояло гораздо проще, скучнее, прозаичнее и в то же время неприятнее.
Так как он знал, что им
все равно придется оставить их мансарду, этот скворечник, возвышавшийся над
всем городом, оставить не так из-за тесноты и неудобства, как из-за характера старухи Александры, которая с каждым
днем становилась
все лютее, придирчивее и бранчивее, то он решился снять на краю города, на Борщаговке, маленькую квартиренку, состоявшую из двух комнат и кухни.
Она, еще так недавно отдававшая безучастно или, наоборот, с имитацией знойной страсти свое тело десяткам людей в
день, сотням в месяц, привязалась к Лихонину
всем своим женским существом, любящим и ревнивым, приросла к нему телом, чувством, мыслями.
И тайная вражда к Любке уже грызла его.
Все чаще и чаще приходили ему в голову разные коварные планы освобождения. И иные из них были настолько нечестны, что через несколько часов или на другой
день, вспоминая о них, Лихонин внутренне корчился от стыда.
С учением
дело шло очень туго.
Все эти самозванные развиватели, вместе и порознь, говорили о том, что образование человеческого ума и воспитание человеческой души должны исходить из индивидуальных мотивов, но на самом
деле они пичкали Любку именно тем, что им самим казалось нужным и необходимым, и старались преодолеть с нею именно те научные препятствия, которые без всякого ущерба можно было бы оставить в стороне.
Именно раззадоривало его то, что она, прежде
всем такая доступная, готовая отдать свою любовь в один
день нескольким людям подряд, каждому за два рубля, и вдруг она теперь играет в какую-то чистую и бескорыстную влюбленность!
Все это очень длинно и сбивчиво рассказала Любка, рыдая на Женькином плече. Конечно, эта трагикомическая история выходила в ее личном освещении совсем не так, как она случилась на самом
деле.
Значит, даже и при спокойной жизни было в лице, в разговоре и во
всей манере Любки что-то особенное, специфическое, для ненаметанного глаза, может быть, и совсем не заметное, но для делового чутья ясное и неопровержимое, как
день.
В тот
день, когда ее квартирные хозяева — лодочник с женой — отказали ей в комнате и просто-напросто выкинули ее вещи на двор и когда она без сна пробродила
всю ночь по улицам, под дождем, прячась от городовых, — только тогда с отвращением и стыдом решилась она обратиться к помощи Лихонина.
Многие люди, которым приходилось видеть самоубийц за несколько часов до их ужасной смерти, рассказывают, что в их облике в эти роковые предсмертные часы они замечали какую-то загадочную, таинственную, непостижимую прелесть. И
все, кто видели Женьку в эту ночь и на другой
день в немногие часы, подолгу, пристально и удивленно останавливались на ней взглядом.
— А ты никогда не мой себе представить… ну, представь сейчас хоть на секунду… что твоя семья вдруг обеднела, разорилась… Тебе пришлось бы зарабатывать хлеб перепиской или там, скажем, столярным или кузнечным
делом, а твоя сестра свихнулась бы, как и
все мы… да, да, твоя, твоя родная сестра… соблазнил бы ее какой-нибудь болван, и пошла бы она гулять… по рукам… что бы ты сказал тогда?
— Тоже и товарища привели! — нечего сказать! — заговорила Тамара насмешливо и сердито. — Я думала, он в самом
деле мужчина, а это девчонка какая-то! Скажите, пожалуйста, жалко ему свою невинность потерять. Тоже нашел сокровище! Да возьми назад, возьми свои два рубля! — закричала она вдруг на Петрова и швырнула на стол две монеты. —
Все равно отдашь их горняшке какой-нибудь! А то на перчатки себе прибереги, суслик!
Все они работали с необыкновенным усердием, даже с какой-то яростью, и если бы возможно было измерить каким-нибудь прибором работу каждого из них, то, наверно, по количеству сделанных пудо-футов она равнялась бы рабочему
дню большого воронежского битюга.
Он с удовольствием подумал о том, что уже переболел ту первую боль во
всех мускулах, которая так сказывается в первые
дни, когда с отвычки только что втягиваешься в работу.
«Сергей Иваныч. Простите, что я вас без — покою. Мне нужно с вами поговорить по очень, очень важному
делу. Не стала бы тревожить, если бы Пустяки.
Всего только на 10 минут. Известная вам Женька от Анны Марковны».
Суббота была обычным
днем докторского осмотра, к которому во
всех домах готовились очень тщательно и с трепетом, как, впрочем, готовятся и дамы из общества, собираясь с визитом к врачу-специалисту: старательно делали свой интимный туалет и непременно надевали чистое нижнее белье, даже по возможности более нарядное. Окна на улицу были закрыты ставнями, а у одного из тех окон, что выходили во двор, поставили стол с твердым валиком под спину.
Только Манька Большая, или иначе Манька Крокодил, Зоя и Генриетта — тридцатилетние, значит уже старые по ямскому счету, проститутки,
все видевшие, ко
всему притерпевшиеся, равнодушные в своем
деле, как белые жирные цирковые лошади, оставались невозмутимо спокойными. Манька Крокодил даже часто говорила о самой себе...
«В смерти моей прошу никого не винить. Умираю оттого, что заразилась, и еще оттого, что
все люди подлецы и что жить очень гадко. Как
разделить мои вещи, об этом знает Тамара. Я ей сказала подробно».
В тот же
день вечером совершилось в доме Анны Марковны очень важное событие:
все учреждение — с землей и с домом, с живым и мертвым инвентарем и со
всеми человеческими душами — перешло в руки Эммы Эдуардовны.
Вечером того
дня, когда труп Жени увезли в анатомический театр, в час, когда ни один даже случайный гость еще не появлялся на Ямской улице,
все девушки, по настоянию Эммы Эдуардовны, собрались в зале. Никто из них не осмелился роптать на то, что в этот тяжелый
день их, еще не оправившихся от впечатлений ужасной Женькиной смерти заставят одеться, по обыкновению, в дико-праздничные наряды и идти в ярко освещенную залу, чтобы танцевать петь и заманивать своим обнаженным телом похотливых мужчин.