Неточные совпадения
— А ничего. Никаких улик не было. Была тут общая склока. Человек сто дралось. Она тоже
в полицию заявила, что никаких подозрений не имеет. Но Прохор сам потом хвалился: я, говорит,
в тот раз Дуньку не зарезал, так
в другой раз дорежу. Она, говорит, от
моих рук не уйдет. Будет ей амба!
— Да, да,
мой грузинчик. Ох, какой он приятный. Так бы никогда его от себя не отпустила. Знаешь, он мне
в последний раз что сказал? «Если ты будешь еще жить
в публичном доме, то я сделаю и тэбэ смэрть и сэбэ сделаю смэрть». И так глазами на меня сверкнул.
— Экономочка, вас
мой муж к себе требует! — сказала Маня, войдя
в залу и поправляя волосы перед зеркалом.
— Ничего нет почетного
в том, что я могу пить как лошадь и никогда не пьянею, но зато я ни с кем и не ссорюсь и никого не задираю. Очевидно, эти хорошие стороны
моего характера здесь достаточно известны, а потому мне оказывают доверие.
Умер один
мой приятель, пехотный капитан, — пьяница, бродяга и душевнейший человек
в мире.
— Ах ты, боже
мой! — И Лихонин досадливо и нервно почесал себе висок. — Борис же все время вел себя
в высокой степени пошло, грубо и глупо. Что это за такая корпоративная честь, подумаешь? Коллективный уход из редакций, из политических собраний, из публичных домов. Мы не офицеры, чтобы прикрывать глупость каждого товарища.
Иди ко мне любой, кто хочет, — ты не встретишь отказа,
в этом
моя служба.
— Ах, да не все ли равно! — вдруг воскликнул он сердито. — Ты вот сегодня говорил об этих женщинах… Я слушал… Правда, нового ты ничего мне не сказал. Но странно — я почему-то, точно
в первый раз за всю
мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя, что же такое, наконец, проституция? Что она? Влажной бред больших городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она умрет только со смертью всего человечества? Кто мне ответит на это?
— Когда она прекратится — никто тебе не скажет. Может быть, тогда, когда осуществятся прекрасные утопии социалистов и анархистов, когда земля станет общей и ничьей, когда любовь будет абсолютно свободна и подчинена только своим неограниченным желаниям, а человечество сольется
в одну счастливую семью, где пропадет различие между твоим и
моим, и наступит рай на земле, и человек опять станет нагим, блаженным и безгрешным. Вот разве тогда…
И когда я погляжу, погляжу на труд мужика или рабочего, меня кидает
в истерику от стыда за
мои алгебраические выкладки.
— Ну тебя
в болото! — почти крикнула она. — Знаю я вас! Чулки тебе штопать? На керосинке стряпать? Ночей из-за тебя не спать, когда ты со своими коротковолосыми будешь болты болтать? А как ты заделаешься доктором, или адвокатом, или чиновником, так меня же
в спину коленом: пошла, мол, на улицу, публичная шкура, жизнь ты
мою молодую заела. Хочу на порядочной жениться, на чистой, на невинной…
— Не забудьте, Лазер, накормить девушек обедом и сведите их куда-нибудь
в кинематограф. Часов
в одиннадцать вечера ждите меня. Я приеду поговорить. А если кто-нибудь будет вызывать меня экстренно, то вы знаете
мой адрес: «Эрмитаж». Позвоните. Если же там меня почему-нибудь не будет, то забегите
в кафе к Рейману или напротив,
в еврейскую столовую. Я там буду кушать рыбу-фиш. Ну, счастливого пути!
— Кажется, мадам Барсукова, мы с вами не
в первый раз имеем дело. Обманывать я вас не буду и сейчас же ее привезу сюда. Только прошу вас не забыть, что вы
моя тетка, и
в этом направлении, пожалуйста, работайте. Я не пробуду здесь,
в городе, более чем три дня.
— Пустяки! — сказал самоуверенно Горизонт. — Предположим, опять вы —
моя тетка, и я оставляю у вас жену. Представьте себе, мадам Барсукова, что эта женщина
в меня влюблена, как кошка. И если вы скажете ей, что для
моего благополучия она должна сделать то-то и то-то,-то никаких разговоров!
— Но, боже
мой, как скучно развлекаются у вас
в К.! Посмотрите: ни смеха, ни пения, ни танцев. Точно какое-то стадо, которое пригнали, чтобы нарочно веселиться!
Какой-нибудь старый болван
в генеральском чине, который громко мне подпевает во время
моей арии.
— Ах, боже
мой, — нетерпеливо прервала Ровинская,когда я пела
в Лондоне, то
в это время за мной многие ухаживали, и я не постеснялась
в избранной компании поехать смотреть самые грязные притоны Уайтчепля.
— Конечно, нет, gnadige Frau. Но, понимаете,
мой жених Ганс служит кельнером
в ресторане-автомате, и мы слишком бедны для того, чтобы теперь жениться. Я отношу
мои сбережения
в банк, и он делает то же самое. Когда мы накопим необходимые нам десять тысяч рублей, то мы откроем свою собственную пивную, и, если бог благословит, тогда мы позволим себе роскошь иметь детей. Двоих детей. Мальчика и девочку.
Ты сама могла заметить, что
в последние недели я не обедаю за общим столом и что сама
мою и перетираю посуду.
Дети
мои, кажется, у нас никогда не было случая, чтобы мы пускались друг с другом
в откровенности, а вот я вам скажу, что меня, когда мне было десять с половиной лет,
моя собственная мать продала
в городе Житомире доктору Тарабукину.
— Люба, дорогая
моя! Милая, многострадальная женщина! Посмотри, как хорошо кругом! Господи! Вот уже пять лет, как я не видал как следует восхода солнца. То карточная игра, то пьянство, то
в университет надо спешить. Посмотри, душенька, вон там заря расцвела. Солнце близко! Это — твоя заря, Любочка! Это начинается твоя новая жизнь. Ты смело обопрешься на
мою сильную руку. Я выведу тебя на дорогу честного труда, на путь смелой, лицом к лицу, борьбы с жизнью!
И
в дом
мой смело и спокойно
Хозяйкой полною войди!
Сердце человеческое, братец
мой, князь, всякое сердце
в согреве,
в тепле нуждается.
— Всегда, душа
мой, так
в романах. Как только герой спас бедное, но погибшее создание, сейчас же он ей заводит швейную машинку.
— Глупенький мо-ой! — воскликнула она смеющимся, веселым голосом. — Иди ко мне,
моя радость! — и, преодолевая последнее, совсем незначительное сопротивление, она прижала его рот к своему и поцеловала крепко и горячо, поцеловала искренне, может быть,
в первый и последний раз
в своей жизни.
— Ну, что? Полегшало? — спросила ласково Любка, целуя
в последний раз губы Лихонина. — Ах ты, студентик
мой!..
— Подожди, Любочка! Подожди, этого не надо. Понимаешь, совсем, никогда не надо. То, что вчера было, ну, это случайность. Скажем,
моя слабость. Даже более: может быть, мгновенная подлость. Но, ей-богу, поверь мне, я вовсе не хотел сделать из тебя любовницу. Я хотел видеть тебя другом, сестрой, товарищем… Нет, нет ничего: все сладится, стерпится. Не надо только падать духом. А покамест, дорогая
моя, подойди и посмотри немножко
в окно: я только приведу себя
в порядок.
— Совершенно верно, Соловьев. Как
в адресном столе, Люба из Ямков. Прежде — проститутка. Даже больше, еще вчера — проститутка. А сегодня —
мой друг,
моя сестра. Так на нее пускай и смотрит всякий, кто хоть сколько-нибудь меня уважает. Иначе…
— Ничего, ничего, дорогая Любочка, — быстро прошептал Лихонин, задерживаясь
в дверях кабинета, — ничего, сестра
моя, это всё люди свои, хорошие, добрые товарищи. Они помогут тебе, помогут нам обоим. Ты не гляди, что они иногда шутят и врут глупости. А сердца у них золотые.
Если мы не отыщем ничего, что удовлетворяло бы справедливому мнению Симановского о достоинстве независимого, ничем не поддержанного труда, тогда я все-таки остаюсь при
моей системе: учить Любу чему можно, водить
в театр, на выставки, на популярные лекции,
в музеи, читать вслух, доставлять ей возможность слушать музыку, конечно, понятную.
— Голубчик
мой, хорошенький
мой, — смешно и жалобно запела Любка, — ну что вы всё на меня кричите? — и, мгновенно дунув на свечку, она
в темноте приникла к нему смеясь и плача.
На звонок отворила горничная, босая, с подтыканным подолом, с мокрой тряпкой
в руке, с лицом, полосатым от грязи, — она только что
мыла пол.
«Но ведь я мужчина! Ведь я господин своему слову. Ведь то, что толкнуло меня на этот поступок, было прекрасно, благородно и возвышенно. Я отлично помню восторг, который охватил меня, когда
моя мысль перешла
в дело! Это было чистое, огромное чувство. Или это просто была блажь ума, подхлестнутого алкоголем, следствие бессонной ночи, курения и длинных отвлеченных разговоров?»
«Боже
мой! — с омерзением, с ужасом подумал Лихонин, — двенадцать человек!
В одну ночь!»
Зато она очень любила
мыть полы и исполняла это занятие так часто и с таким усердием, что
в квартире скоро завелась сырость и показались мокрицы.
— Душя
мой! Лучший роза
в саду Аллаха! Мед и молоко на устах твоих, а дыхание твое лучше, чем аромат шашлыка. Дай мне испить блаженство нирваны из кубка твоих уст, о ты,
моя лучшая тифлисская чурчхела!
— Вва! — разводил князь руками. — Что такое Лихонин? Лихонин —
мой друг,
мой брат и кунак. Но разве он знает, что такое любофф? Разве вы, северные люди, понимаете любофф? Это мы, грузины, созданы для любви. Смотри, Люба! Я тебе покажу сейчас, что такое любоффф! Он сжимал кулаки, выгибался телом вперед и так зверски начинал вращать глазами, так скрежетал зубами и рычал львиным голосом, что Любку, несмотря на то, что она знала, что это шутка, охватывал детский страх, и она бросалась бежать
в другую комнату.
Моя задача состоит лишь
в том, чтобы
в ее образование ввести настоящий элемент дисциплины.
— А я знаю! — кричала она
в озлоблении. — Я знаю, что и вы такие же, как и я! Но у вас папа, мама, вы обеспечены, а если вам нужно, так вы и ребенка вытравите,многие так делают. А будь вы на
моем месте, — когда жрать нечего, и девчонка еще ничего не понимает, потому что неграмотная, а кругом мужчины лезут, как кобели, — то и вы бы были
в публичном доме! Стыдно так над бедной девушкой изголяться, — вот что!
Часто он думал про себя: «Она заедает
мою жизнь, я пошлею, глупею, я растворился
в дурацкой добродетели; кончится тем, что я женюсь на ней, поступлю
в акциз, или
в сиротский суд, или
в педагоги, буду брать взятки, сплетничать и сделаюсь провинциальным гнусным сморчком.
— Дорогая
моя… все равно… секунда наслаждения!.. Мы сольемся с тобою
в блаженстве!.. Никто не узнает!.. Будь
моею!..
— Вот так штука! Скажите, младенец какой! Таких, как вы, Жорочка,
в деревне давно уж женят, а он: «Как товарищ!» Ты бы еще у нянюшки или у кормилки спросился! Тамара, ангел
мой, вообрази себе: я его зову спать, а он говорит: «Как товарищ!» Вы что же, господин товарищ, гувернан ихний?
Бывало, задавал обеды,
Шампанское лилось рекой,
Теперь же нету корки хлеба,
На шкалик нету, братец
мой.
Бывало, захожу
в «Саратов»,
Швейцар бежит ко мне стрелой,
Теперь же гонят все по шее,
На шкалик дай мне, братец
мой.
Крючники сходили к воде, становились на колени или ложились ничком на сходнях или на плотах и, зачерпывая горстями воду,
мыли мокрые разгоревшиеся лица и руки. Тут же на берегу,
в стороне, где еще осталось немного трави, расположились они к обеду: положили
в круг десяток самых спелых арбузов, черного хлеба и двадцать тараней. Гаврюшка Пуля уже бежал с полуведерной бутылкой
в кабак и пел на ходу солдатский сигнал к обеду...
— Пфуй! Что за безобразие!.. — говорила
в коридоре величественная Эмма Эдуардовна, делая негодующее лицо. — И вечно эта Женька!.. Постоянно эта Женька!.. Кажется,
мое терпение уже лопнуло…
«
В смерти
моей прошу никого не винить. Умираю оттого, что заразилась, и еще оттого, что все люди подлецы и что жить очень гадко. Как разделить
мои вещи, об этом знает Тамара. Я ей сказала подробно».
— Нет, уж позвольте мне сделать самой, как я хочу. Пусть это будет
моя прихоть, но уступите ее мне, милая, дорогая, прелестная Эмма Эдуардовна! Зато я обещаю вам, что это будет последняя
моя прихоть. После этого я буду как умный и послушный солдат
в распоряжении талантливого генерала.
— Is'gut! [Ну хорошо! (нем.)] — сдалась со вздохом Эмма Эдуардовна. — Я вам, дитя
мое, ни
в чем не могу отказать. Дайте я пожму вашу руку. Будем вместе трудиться и работать для общего блага.
— Здравствуйте,
моя дорогая! — сказала она немножко
в нос, слабым, бледным голосом, с расстановкой, как говорят на сцене героини, умирающие от любви и от чахотки. — Присядьте здесь… Я рада вас видеть… Только не сердитесь, — я почти умираю от мигрени и от
моего несчастного сердца. Извините, что говорю с трудом. Кажется, я перепела и утомила голос…
— Вот и конец! — сказала Тамара подругам, когда они остались одни. — Что ж, девушки, — часом позже, часом раньше!.. Жаль мне Женьку!.. Страх как жаль!.. Другой такой мы уже не найдем. А все-таки, дети
мои, ей
в ее яме гораздо лучше, чем нам
в нашей… Ну, последний крест — и пойдем домой!..