Неточные совпадения
Наконец пятое лицо — местный околоточный надзиратель Кербеш. Это атлетический человек; он лысоват, у него рыжая борода веером, ярко-синие сонные глаза и тонкий, слегка хриплый, приятный
голос. Всем известно, что он раньше служил по сыскной части и
был грозою жуликов благодаря своей страшной физической силе и жестокости при допросах.
— Ну вас к чертовой матери, — говорит она сиплым, после зевка,
голосом, —
будь он проклят, старая анафема!
Он играет одним пальцем и
напевает тем ужасным козлиным
голосом, каким обладают все капельмейстеры, в которые он когда-то готовился...
И Мишка-певец, который вовсе не
был певцом, а владельцем аптекарского склада, сейчас же, как вошел, запел вибрирующим, пресекающимся, козлиным
голосом...
Пока студенты
пили коньяк, пиво и водку, Рамзес все приглядывался к самому дальнему углу ресторанного зала, где сидели двое: лохматый, седой крупный старик и против него, спиной к стойке, раздвинув по столу локти и опершись подбородком на сложенные друг на друга кулаки, сгорбился какой-то плотный, низко остриженный господин в сером костюме. Старик перебирал струны лежавших перед ним гуслей и тихо
напевал сиплым, но приятным
голосом...
Быстрая и нелепая ссора Платонова с Борисом долго служила предметом разговора. Репортер всегда в подобных случаях чувствовал стыд, неловкость, жалость и терзания совести. И, несмотря на то, что все оставшиеся
были на его стороне, он говорил со скукой в
голосе...
—
Будет ли мне позволено, господа, вторгнуться в вашу тесную компанию? — спросил он жирным, ласковым
голосом, с полупоклоном, сделанным несколько набок.
Держась рукой за воображаемую цепочку и в то же время оскаливаясь, приседая, как мартышка, часто моргая веками и почесывая себе то зад, то волосы на голове, он
пел гнусавым, однотонным и печальным
голосом, коверкая слова...
Это
был необыкновенно общительный человек. По дороге к своему купе он остановился около маленькой прелестной трехлетней девочки, с которой давно уже издали заигрывал и строил ей всевозможные смешные гримасы. Он опустился перед ней на корточки, стал ей делать козу и сюсюкающим
голосом расспрашивал...
Женщины валялись на скамейках, курили, играли в кар ты, в шестьдесят шесть,
пили пиво. Часто их задирала мужская публика вагона, и они отругивались бесцеремонным языком, сиповатыми
голосами. Молодежь угощала их папиросами и вином.
Лихонин смутился. Таким странным ему показалось вмешательство этой молчаливой, как будто сонной девушки. Конечно, он не сообразил того, что в ней говорила инстинктивная, бессознательная жалость к человеку, который недоспал, или, может
быть, профессиональное уважение к чужому сну. Но удивление
было только мгновенное. Ему стало почему-то обидно. Он поднял свесившуюся до полу руку лежащего, между пальцами которой так и осталась потухшая папироса, и, крепко встряхнув ее, сказал серьезным, почти строгим
голосом...
— Глупенький мо-ой! — воскликнула она смеющимся, веселым
голосом. — Иди ко мне, моя радость! — и, преодолевая последнее, совсем незначительное сопротивление, она прижала его рот к своему и поцеловала крепко и горячо, поцеловала искренне, может
быть, в первый и последний раз в своей жизни.
Пел эти куплеты Нижерадзе всегда уменьшенным
голосом, сохраняя на лице выражение серьезного удивления к Карапету, а Любка смеялась до боли, до слез, до нервных спазм.
А главное что уже
было случайным курьезным даром божиим — она обладала инстинктивною, прирожденною способностью очень точно, красиво и всегда оригинально вести второй
голос.
— Горьким пьяницей! — повторял князь вместе с ней последние слова и уныло покачивал склоненной набок курчавой головой, и оба они старались окончить песню так, чтобы едва уловимый трепет гитарных струн и
голоса постепенно стихали и чтобы нельзя
было заметить, когда кончился звук и когда настало молчание.
Она
была нерасчетлива и непрактична в денежных делах, как пятилетний ребенок, и в скором времени осталась без копейки, а возвращаться назад в публичный дом
было страшно и позорно. Но соблазны уличной проституции сами собой подвертывались и на каждом шагу лезли в руки. По вечерам, на главной улице, ее прежнюю профессию сразу безошибочно угадывали старые закоренелые уличные проститутки. То и дело одна из них, поравнявшись с нею, начинала сладким, заискивающим
голосом...
— Мы знакомы еще с того шального вечера, когда вы поразили нас всех знанием французского языка и когда вы говорили. То, что вы говорили,
было — между нами — парадоксально, но зато как это
было сказано!.. До сих пор я помню тон вашего
голоса, такой горячий, выразительный… Итак… Елена Викторовна, — обратился он опять к Ровинской, садясь на маленькое низкое кресло без спинки, — чем я могу
быть вам полезен? Располагайте мною.