Неточные совпадения
— Подумайте сами, мадам Шойбес, — говорит он, глядя
на стол, разводя руками и щурясь, — подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка была обманным образом вовлечена в это… в как его… ну, словом, в дом терпимости, выражаясь высоким слогом. Теперь родители разыскивают ее через полицию. Хорошо-с. Она попадает из одного места в
другое, из пятого в десятое… Наконец след находится у вас, и главное, — подумайте! — в моем околотке! Что я могу поделать?
— Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше не было, иначе папа
на вас
на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит и поверит: «Я тебе больше не сын, — ищи себе
другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать не хочет. Ну, я ему еще покажу!
Он отдаленно похож по настроению
на те вялые, пустые часы, которые переживаются в большие праздники п институтах и в
других закрытых женских заведениях, когда подруги разъехались, когда много свободы и много безделья и целый день царит светлая, сладкая скука.
Сидя
на краю кровати, она и
другая девица, Зоя, высокая, красивая девушка, с круглыми бровями, с серыми глазами навыкате, с самым типичным белым, добрым лицом русской проститутки, играют в карты, в «шестьдесят шесть».
Одну минуту он совсем уж было остановился
на Жене, но только дернулся
на стуле и не решился: по ее развязному, недоступному и небрежному виду и по тому, как она искренно не обращала
на него никакого внимания, он догадывался, что она — самая избалованная среди всех девиц заведения, привыкшая, чтобы
на нее посетители шире тратились, чем
на других.
— Стоит ли? Ведь это
на всю ночь заводиловка… — с фальшивым благоразумием и неискренней усталостью отозвался
другой.
Совершенно добровольно, ничуть не нуждаясь в деньгах, он прослужил один год клерком у нотариуса,
другой — письмоводителем у мирового судьи, а весь прошлый год, будучи
на последнем курсе, вел в местной газете хронику городской управы и нес скромную обязанность помощника секретаря в управлении синдиката сахарозаводчиков.
Мишка-певец и его
друг бухгалтер, оба лысые, с мягкими, пушистыми волосами вокруг обнаженных черепов, оба с мутными, перламутровыми, пьяными глазами, сидели
друг против
друга, облокотившись
на мраморный столик, и все покушались запеть в унисон такими дрожащими и скачущими голосами, как будто бы кто-то часто-часто колотил их сзади по шейным позвонкам...
а Эмма Эдуардовна и Зося изо всех сил уговаривали их не безобразничать. Ванька-Встанька мирно дремал
на стуле, свесив вниз голову, положив одну длинную ногу
на другую и обхватив сцепленными руками острое колено.
И тотчас же девушки одна за
другой потянулись в маленькую гостиную с серой плюшевой мебелью и голубым фонарем. Они входили, протягивали всем поочередно непривычные к рукопожатиям, негнущиеся ладони, называли коротко, вполголоса, свое имя: Маня, Катя, Люба… Садились к кому-нибудь
на колени, обнимали за шею и, по обыкновению, начинали клянчить...
Он заметил также, что все бывшие в кабинете муж чины, за исключением Лихонина, глядят
на нее — иные откровенно,
другие — украдкой и точно мельком, — с любопытством и затаенным желанием.
Вернулся Платонов с Пашей.
На Пашу жалко и противно было смотреть. Лицо у нее было бледно, с синим отечным отливом, мутные полузакрытые глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой, открытые губы казались похожими
на две растрепанные красные мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверенной походкой, точно делая одной ногой большой шаг, а
другой — маленький. Она послушно подошла к дивану и послушно улеглась головой
на подушку, не переставая слабо и безумно улыбаться. Издали было видно, что ей холодно.
Несмотря
на неожиданность такого оборота ссоры, никто не рассмеялся. Только Манька Беленькая удивление ахнула и всплеснула руками. Женя с жадным нетерпением перебегала глазами от одного к
другому.
— Запишем. Теперь предположим
другое — что ты являешься сюда как проповедник лучшей, честной жизни, вроде этакого спасителя погибающих душ. Знаешь, как
на заре христианства иные святые отцы вместо того, чтобы стоять
на столпе тридцать лет или жить в лесной пещере, шли
на торжища в дома веселья, к блудницам и скоморохам. Но ведь ты не так?
И правда, и те и
другие были похожи
на мух, самцов и самок, только что разлетевшихся с оконного стекла.
Ее необычайному успеху, многолюдству и огромности заключенных
на ней сделок способствовали многие обстоятельства: постройка в окрестностях трех новых сахарных заводов и необыкновенно обильный урожай хлеба и в особенности свекловицы; открытие работ по проведению электрического трамвая и канализации; сооружение новой дороги
на расстояние в семьсот пятьдесят верст; главное же — строительная горячка, охватившая весь город, все банки и
другие финансовые учреждения и всех домовладельцев.
Подпоручик принялся перебирать одну за
другой карточки простой фотографии и цветной,
на которых во всевозможных видах изображалась в самых скотских образах, в самых неправдоподобных положениях та внешняя сторона любви, которая иногда делает человека неизмеримо ниже и подлее павиана. Горизонт заглядывал ему через плечо, подталкивал локтем и шептал...
Несколько раз в продолжение суток Горизонт заходил в третий класс, в два вагона, разделенные
друг от
друга чуть ли не целым поездом. В одном вагоне сидели три красивые женщины в обществе чернобородого, молчаливого сумрачного мужчины. С ним Горизонт перекидывался странными фразами
на каком-то специальном жаргоне. Женщины глядели
на него тревожно, точно желая и не решаясь о чем-то спросить. Раз только, около полудня, одна из них позволила себе робко произнести...
После приезда,
на другой день, он отправился к фотографу Мезеру, захватив с собою соломенную девушку Бэлу, и снялся с ней в разных позах, причем за каждый негатив получил по три рубля, а женщине дал по рублю. Снимков было двадцать. После этого он поехал к Барсуковой.
Это была женщина, вернее сказать, отставная девка, которые водятся только
на юге России, не то полька, не то малороссиянка, уже достаточно старая и богатая для того, чтобы позволить себе роскошь содержать мужа (а вместе с ним и кафешантан), красивого и ласкового полячка. Горизонт и Барсукова встретились, как старые знакомые. Кажется, у них не было ни страха, ни стыда, ни совести, когда они разговаривали
друг с
другом.
— Мадам Барсукова! Я вам могу предложить что-нибудь особенного! Три женщины: одна большая, брюнетка, очень скромная,
другая маленькая, блондинка, но которая, вы понимаете, готова
на все, третья — загадочная женщина, которая только улыбается и ничего не говорит, но много обещает и — красавица!
Затем тотчас же, точно привидение из люка, появился ее сердечный
друг, молодой полячок, с высоко закрученными усами, хозяин кафешантана. Выпили вина, поговорили о ярмарке, о выставке, немножко пожаловались
на плохие дела. Затем Горизонт телефонировал к себе в гостиницу, вызвал жену. Познакомил ее с теткой и с двоюродным братом тетки и сказал, что таинственные политические дела вызывают его из города. Нежно обнял Сару, прослезился и уехал.
Никто не обращал внимания
на ее прелестные глаза, и брали ее только в,тех случаях, когда под рукой не было никакой
другой.
Вдруг, мгновенно, ее прелестные глаза наполнились слезами и засияли таким волшебным зеленым светом, каким сияет летними теплыми сумерками вечерняя звезда. Она обернула лицо к сцене, и некоторое время ее длинные нервные пальцы судорожно сжимали обивку барьера ложи. Но когда она опять обернулась к своим
друзьям, то глаза уже были сухи и
на загадочных, порочных и властных губах блестела непринужденная улыбка.
— Именно! Я вас очень люблю, Рязанов, за то, что вы умница. Вы всегда схватите мысль
на лету, хотя должна сказать, что это не особенно высокое свойство ума. И в самом деле, сходятся два человека, вчерашние
друзья, собеседники, застольники, и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я только могу себе представить!
— Но, gnadige Frau… Я никогда и не изменяла ему! Это
другие погибшие девчонки, особенно русские, имеют себе любовников,
на которых они тратят свои тяжелые деньги. Но чтобы я когда-нибудь допустила себя до этого? Пфуй!
— Если возможно, простите нашу выходку… Это, конечно, не повторится. Но если я когда-нибудь вам понадоблюсь, то помните, что я всегда к вашим услугам. Вот моя визитная карточка. Не выставляйте ее
на своих комодах, но помните, что с этого вечера я — ваш
друг.
— Не сердитесь, мой миленький. Я никогда не сменю вас
на другого. Вот вам, ей-богу, честное слово! Честное слово, что никогда! Разве я не чувствую, что вы меня хочете обеспечить? Вы думаете, разве я не понимаю? Вы же такой симпатичный, хорошенький, молоденький! Вот если бы вы были старик и некрасивый…
Обычная обстановка бедного холостого студента: провисшая, неубранная кровать со скомканным одеялом, хромой стол и
на нем подсвечник без свечи, несколько книжек
на полу и
на столе, окурки повсюду, а напротив кровати, вдоль
другой стены — старый-престарый диван,
на котором сейчас спал и храпел, широко раскрыв рот, какой-то чернокудрый и черноусый молодой человек.
А
другой поиграется немножко с ее телом, а через три месяца выбросит ее
на улицу или в публичный дом.
Одни бабы чокались и целовались, поливая
друг друга водкой,
другие — разливали ее по рюмкам и по столам, следующие, прихлопывая в ладоши в такт музыке, ухали, взвизгивали и приседали
на месте.
Он со своей стороны послал знакомого босяка за пивом и со стаканом в руке произнес три нелепых речи: одну — о самостийности Украины,
другую — о достоинстве малорусской колбасы, в связи с красотою и семейственностью малорусских женщин, а третью — почему-то о торговле и промышленности
на юге России.
Люба спала
на спине, протянув одну голую руку вдоль тела, а
другую положив
на грудь.
В комнату вошла маленькая старушка, с красновекими глазами, узкими, как щелочки, и с удивительно пергаментным лицом,
на котором угрюмо и зловеще торчал вниз длинный острый нос. Это была Александра, давнишняя прислуга студенческих скворечников,
друг и кредитор всех студентов, женщина лет шестидесяти пяти, резонерка и ворчунья.
— Ну, ты, старая барка! Живо и не ворчать! — прикрикнул
на нее Лихонин. — А то я тебя, как твой
друг, студент Трясов, возьму и запру в уборную
на двадцать четыре часа!
А пока — я твой
друг, верный товарищ
на жизненном пути.
Живут же
другие на содержании.
Предводительствуя кучкой обедневших
друзей и удрученный своей обычной деловой ответственностью, он иногда мгновенно озарялся внутренним вдохновением, делал издали, через улицу, таинственный знак проходившему со своим узлом за плечами татарину и
на несколько секунд исчезал с ним в ближайших воротах.
Она говорит о том, что Аллах Акбар и Магомет его пророк, что много зла и бедности
на земле и что люди должны быть милостивы и справедливы
друг к
другу».
Тогда князь сзывал к кому-нибудь из товарищей (у него никогда не было своей квартиры) всех близких
друзей и земляков и устраивал такое пышное празднество, — по-кавказски «той», —
на котором истреблялись дотла дары плодородной Грузии,
на котором пели грузинские песни и, конечно, в первую голову «Мравол-джамием» и «Нам каждый гость ниспослан богом, какой бы ни был он страны», плясали без устали лезгинку, размахивая дико в воздухе столовыми ножами, и говорил свои импровизации тулумбаш (или, кажется, он называется тамада?); по большей части говорил сам Нижерадзе.
Идя по улице, он поминутно толкал локтем в бок Лихонина, Соловьева или
другого спутника и говорил, причмокивая и кивая назад головой
на прошедшую мимо женщину: «Це, це, це… вай-вай!
— Совершенно верно, Соловьев. Как в адресном столе, Люба из Ямков. Прежде — проститутка. Даже больше, еще вчера — проститутка. А сегодня — мой
друг, моя сестра. Так
на нее пускай и смотрит всякий, кто хоть сколько-нибудь меня уважает. Иначе…
Среди всякого общества много такого рода людей: одни из них действуют
на среду софизмами,
другие — каменной бесповоротной непоколебимостью убеждений, третьи — широкой глоткой, четвертые — злой насмешкой, пятые — просто молчанием, заставляющим предполагать за собою глубокомыслие, шестые — трескучей внешней словесной эрудицией, иные хлесткой насмешкой надо всем, что говорят… многие ужасным русским словом «ерунда!». «Ерунда!» — говорят они презрительно
на горячее, искреннее, может быть правдивое, но скомканное слово.
— Я знаю вас всех, господа, за хороших, близких
друзей, — он быстро и искоса поглядел
на Симановского,и людей отзывчивых. Я сердечно прошу вас прийти мне
на помощь. Дело мною сделано впопыхах, — в этом я должен признаться, — но сделано по искреннему, чистому влечению сердца.
— Врожденных вкусов нет, как и способностей. Иначе бы таланты зарождались только среди изысканного высокообразованного общества, а художники рождались бы только от художников, а певцы от певцов, а этого мы не видим. Впрочем, я не буду спорить. Ну, не цветочница, так что-нибудь
другое. Я, например, недавно видал
на улице, в магазинной витрине сидит барышня и перед нею какая-то машинка ножная.
Наконец дело с Эммой Эдуардовной было покончено. Взяв деньги и написав расписку, она протянула ее вместе с бланком Лихонину, а тот протянул ей деньги, причем во время этой операции оба глядели
друг другу в глаза и
на руки напряженно и сторожко. Видно было, что оба чувствовали не особенно большое взаимное доверие. Лихонин спрятал документы в бумажник и собирался уходить. Экономка проводила его до самого крыльца, и когда студент уже стоял
на улице, она, оставаясь
на лестнице, высунулась наружу и окликнула...
На одной стороне в соответствующей графе были прописаны имя, отчество и фамилия Любки и ее профессия — «проститутка», а
на другой стороне — краткие извлечения из параграфов того плаката, который он только что прочитал, — позорные, лицемерные правила о приличном поведении и внешней и внутренней чистоте.
И тайная вражда к Любке уже грызла его. Все чаще и чаще приходили ему в голову разные коварные планы освобождения. И иные из них были настолько нечестны, что через несколько часов или
на другой день, вспоминая о них, Лихонин внутренне корчился от стыда.
— Вва! — разводил князь руками. — Что такое Лихонин? Лихонин — мой
друг, мой брат и кунак. Но разве он знает, что такое любофф? Разве вы, северные люди, понимаете любофф? Это мы, грузины, созданы для любви. Смотри, Люба! Я тебе покажу сейчас, что такое любоффф! Он сжимал кулаки, выгибался телом вперед и так зверски начинал вращать глазами, так скрежетал зубами и рычал львиным голосом, что Любку, несмотря
на то, что она знала, что это шутка, охватывал детский страх, и она бросалась бежать в
другую комнату.
К чистописанию по косым линейкам она вопреки общему обыкновению учащихся чувствовала большую склонность: писала, низко склонившись над бумагой, тяжело вздыхала, дула от старания
на бумагу, точно сдувая воображаемую пыль, облизывала губы и подпирала изнутри то одну, то
другую щеку языком.