Неточные совпадения
У него на совести несколько темных дел. Весь город знает, что два года тому назад он женился на богатой семидесятилетней старухе, а в прошлом году задушил ее; однако ему как-то удалось замять это дело. Да и остальные четверо тоже видели кое-что в своей пестрой жизни. Но, подобно тому
как старинные бретеры не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании о своих жертвах, так и эти
люди глядят на темное и кровавое в своем прошлом,
как на неизбежные маленькие неприятности профессий.
Порою завязывались драки между пьяной скандальной компанией и швейцарами изо всех заведений, сбегавшимися на выручку товарищу швейцару, — драка, во время которой разбивались стекла в окнах и фортепианные деки, когда выламывались,
как оружие, ножки у плюшевых стульев, кровь заливала паркет в зале и ступеньки лестницы, и
люди с проткнутыми боками и проломленными головами валились в грязь у подъезда, к звериному, жадному восторгу Женьки, которая с горящими глазами, со счастливым смехом лезла в самую гущу свалки, хлопала себя по бедрам, бранилась и науськивала, в то время
как ее подруги визжали от страха и прятались под кровати.
Был случай, что Симеон впустил в залу какого-то пожилого
человека, одетого по-мещански. Ничего не было в нем особенного: строгое, худое лицо с выдающимися,
как желваки, костистыми, злобными скулами, низкий лоб, борода клином, густые брови, один глаз заметно выше другого. Войдя, он поднес ко лбу сложенные для креста пальцы, но, пошарив глазами по углам и не найдя образа, нисколько не смутился, опустил руку, плюнул и тотчас же с деловым видом подошел к самой толстой во всем заведении девице — Катьке.
Этот
человек, отверженный из отверженных, так низко упавший,
как только может представить себе человеческая фантазия, этот добровольный палач, обошелся с ней без грубости, но с таким отсутствием хоть бы намека на ласку, с таким пренебрежением и деревянным равнодушием,
как обращаются не с
человеком, даже не с собакой или лошадью, и даже не с зонтиком, пальто или шляпой, а
как с каким-то грязным предметом, в котором является минутная неизбежная потребность, но который по миновании надобности становится чуждым, бесполезным и противным.
— Оставим это. Так знаешь. Мари, я себе все время ищу вот такую девочку,
как ты, такую скромную и хорошенькую. Я
человек состоятельный, я бы тебе нашел квартиру со столом, с отоплением, с освещением. И на булавки сорок рублей в месяц. Ты бы пошла?
Какой-то
человек, весь окровавленный, у которого лицо, при бледном свете лунного серпа, казалось от крови черным, бегал по улице, ругался и, нисколько не обращая внимания на свои раны, искал шапку, потерянную в драке.
Он так же,
как и Ярченко, знал хорошо цену популярности среди учащейся молодежи, и если даже поглядывал на
людей с некоторым презрением, свысока, то никогда, ни одним движением своих тонких, умных, энергичных губ этого не показывал.
Читаю я,
как один французский классик описывает мысли и ощущения
человека, приговоренного к смертной казни.
Один большой писатель —
человек с хрустально чистой душой и замечательным изобразительным талантом — подошел однажды к этой теме, и вот все, что может схватить глаз внешнего, отразилось в его душе,
как в чудесном зеркале.
Тебе расскажут именно такую шаблонную историк»,
какую ты — сам
человек шаблона и пошляк легче всего переваришь.
Вот вся их нелепая жизнь у меня
как на ладони, со всем ее цинизмом, уродливой и грубой несправедливостью, но нет в ней той лжи и того притворства перед
людьми и перед собою, которые опутывают все человечество сверху донизу.
И я сам думаю в теории: пускай
люди людей бьют, обманывают и стригут,
как стада овец, — пускай! — насилие породит рано или поздно злобу.
Нечто, подобное этому непостижимому року, пронеслось и над Ямской слободой, приведя ее к быстрой и скандальной гибели. Теперь вместо буйных Ямков осталась мирная, будничная окраина, в которой живут огородники, кошатники, татары, свиноводы и мясники с ближних боен. По ходатайству этих почтенных
людей, даже самое название Ямской слободы,
как позорящее обывателей своим прошлым, переименовано в Голубевку, в честь купца Голубева, владельца колониального и гастрономического магазина, ктитора местной церкви.
Достаточно того сказать, что монастырь давал приют и кое-какую пищу сорока тысячам
человек ежедневно, а те, которым не хватало места, лежали по ночам вповалку,
как дрова, на обширных дворах и улицах лавры.
Случалось, просто подходили среди бела дня где-нибудь на малолюдной улице к
человеку и спрашивали: «
Как твоя фамилия?» — «Федоров».
Случалось, что в переполненном народом зале, где было тесно,
как на базаре, каждую девушку дожидалось по семи, восьми, иногда по десяти
человек.
Другой
человек и не хочет дать заказа, а ты его должен уговорить,
как слона, и до тех пор уговариваешь, покамест он не почувствует ясности и справедливости твоих слов.
Я понимаю, хорошо порхать,
как мотылек,
человеку молодому, в цвете сил, но раз имеешь жену, а может быть и целую семью…
— Мы откроем себе фирму «Горизонт и сын». Не правда ли, Сарочка, «и сын»? И вы, надеюсь, господа, удостоите меня своими почтенными заказами?
Как увидите вывеску «Горизонт и сын», то прямо и вспомните, что вы однажды ехали в вагоне вместе с молодым
человеком, который адски оглупел от любви и от счастья.
— Ох! Ч!то вы мне будете говорить? Замечательный город! Ну, совсем европейский город. Если бы вы знали,
какие улицы, электричество, трамваи, театры! А если бы вы знали,
какие кафешантаны! Вы сами себе пальчики оближете. Непременно, непременно советую вам, молодой
человек, сходите в Шато-де-Флер, в Тиволи, а также проезжайте на остров. Это что-нибудь особенное.
Какие женщины, ка-ак-кие женщины!
— А так: там только одни красавицы. Вы понимаете,
какое счастливое сочетание кровей: польская, малорусская и еврейская.
Как я вам завидую, молодой
человек, что вы свободный и одинокий. В свое время я таки показал бы там себя! И замечательнее всего, что необыкновенно страстные женщины. Ну прямо
как огонь! И знаете, что еще? — спросил он вдруг многозначительным шепотом.
— Замечательно то, что нигде — ни в Париже, ни в Лондоне, — поверьте, это мне рассказывали
люди, которые видели весь белый свет, — никогда нигде таких утонченных способов любви,
как в этом городе, вы не встретите. Это что-нибудь особенное,
как говорят наши еврейчики. Такие выдумывают штуки, которые никакое воображение не может себе представить. С ума можно сойти!
— А знаете что? — вдруг воскликнул весело Горизонт. — Мне все равно: я
человек закабаленный. Я,
как говорили в старину, сжег свои корабли… сжег все, чему поклонялся. Я уже давно искал случая, чтобы сбыть кому-нибудь эти карточки. За ценой я не особенно гонюсь. Я возьму только половину того, что они мне самому стоили. Не желаете ли приобрести, господин офицер?
У него завязалась громаднейшая клиентура, ч в числе своих потребителей Горизонт мог бы насчитать нимало
людей с выдающимся общественным положением: вице-губернаторы, жандармские полковники, видные адвокаты, известные доктора, богатые помещики, кутящие купцы Весь темный мир: хозяек публичных домов, кокоток-одиночек, своден, содержательниц домов свиданий, сутенеров, выходных актрис и хористок — был ему знаком,
как астроному звездное небо.
Он пил очень умеренно, а без компании совсем не пил К еде был совершенно равнодушен. Но, конечно,
как у всяко го
человека, у него была своя маленькая слабость: он страшно любил одеваться и тратил на свой туалет немалые деньги. Модные воротнички всевозможных фасонов, галстуки. брильянтовые запонки, брелоки, щегольское нижнее белы и шикарная обувь — составляли его главнейшие увлечения.
С приездом Горизонта (впрочем, бог знает,
как его звали: Гоголевич, Гидалевич, Окунев, Розмитальский), словом, с приездом этого
человека все переменилось на Ямской улице.
Все поглядели по направлению ее руки. И в самом деле, картина была довольно смешная. Сзади румынского оркестра сидел толстый, усатый
человек, вероятно, отец, а может быть, даже и дедушка многочисленного семейства, и изо всех сил свистел в семь деревянных свистулек, склеенных. вместе. Так
как ему было, вероятно, трудно передвигать этот инструмент между губами, то он с необыкновенной быстротой поворачивал голову то влево, то вправо.
— Если Ганс оказался бы трудолюбивым и бережливым
человеком, то вам совсем нетрудно было бы через три-четыре года стать совершенно на ноги.
Как вы думаете?
Вернулась Ванда. Она медленно, осторожно уселась на край Жениной постели, там, где падала тень от лампового колпака. Из той глубокой, хотя и уродливой душевной деликатности, которая свойственна
людям, приговоренным к смерти, каторжникам и проституткам, никто не осмелился ее спросить,
как она провела эти полтора часа. Вдруг она бросила на стол двадцать пять рублей и сказала...
С удивлением глядел студент на деревья, такие чистые, невинные и тихие,
как будто бы бог, незаметно для
людей, рассадил их здесь ночью, и деревья сами с удивлением оглядываются вокруг на спокойную голубую воду,
как будто еще дремлющую в лужах и канавах и под деревянным мостом, перекинутым через мелкую речку, оглядываются на высокое, точно вновь вымытое небо, которое только что проснулось и в заре, спросонок, улыбается розовой, ленивой, счастливой улыбкой навстречу разгоравшемуся солнцу.
Лихонин смутился. Таким странным ему показалось вмешательство этой молчаливой,
как будто сонной девушки. Конечно, он не сообразил того, что в ней говорила инстинктивная, бессознательная жалость к
человеку, который недоспал, или, может быть, профессиональное уважение к чужому сну. Но удивление было только мгновенное. Ему стало почему-то обидно. Он поднял свесившуюся до полу руку лежащего, между пальцами которой так и осталась потухшая папироса, и, крепко встряхнув ее, сказал серьезным, почти строгим голосом...
— Ну вот, я и подумал: а ведь каждую из этих женщин любой прохвост, любой мальчишка, любой развалившийся старец может взять себе на минуту или на ночь,
как мгновенную прихоть, и равнодушно еще в лишний, тысяча первый раз осквернить и опоганить в ней то, что в
человеке есть самое драгоценное — любовь…
— Я и подумал: к чему слова и лишние восклицания? К черту лицемерные речи на съездах. К черту аболиционизм, регламентацию (ему вдруг невольно пришли на ум недавние слова репортера) и все эти раздачи священных книг п заведениях и магдалинские приюты! Вот я возьму и поступлю
как настоящий честный
человек, вырву девушку из омута, внедрю ее в настоящую твердую почву, успокою ее, ободрю, приласкаю.
Лихонин находился в том одновременно расслабленном и приподнятом настроении, которое так знакомо каждому
человеку, которому случалось надолго выбиться из сна. Он
как будто бы вышел из пределов обыденной человеческой жизни, и эта жизнь стала для него далекой и безразличной, но в то же время его мысли и чувства приобрели какую-то спокойную ясность и равнодушную четкость, и в этой хрустальной нирване была скучная и томительная прелесть.
Он стоял около своего номера, прислонившись к стене, и точно ощущал, видел и слышал,
как около него и под ним спят несколько десятков
людей, спят последним крепким утренним сном, с открытыми ртами, с мерным глубоким дыханием, с вялой бледностью на глянцевитых от сна лицах, и в голове его пронеслась давнишняя, знакомая еще с детства мысль о том,
как страшны спящие
люди, — гораздо страшнее, чем мертвецы.
Все-таки — вы для меня самые близкие
люди и, конечно, не так глупы и неопытны,
как с первого взгляда кажетесь.
—
Какие тут шутки, Любочка! Я был бы самым низким
человеком, если бы позволял себе такие шутки. Повторяю, что я тебе более чем друг, я тебе брат, товарищ. И не будем об этом больше говорить. А то, что случилось сегодня поутру, это уж, будь покойна, не повторится. И сегодня же я найму тебе отдельную комнату.
— Это верно, — согласился князь, — но и непрактично: начнем столоваться в кредит. А ты знаешь,
какие мы аккуратные плательщики. В таком деле нужно
человека практичного, жоха, а если бабу, то со щучьими зубами, и то непременно за ее спиной должен торчать мужчина. В самом деле, ведь не Лихонину же стоять за выручкой и глядеть, что вдруг кто-нибудь наест, напьет и ускользнет.
Нет, уж если вы действительно хотите помочь этой бедной девушке, то дайте ей возможность сразу стать на ноги,
как трудовому
человеку, а не
как трутню.
— Что же, — сказал Симановский, — дело новое, незатасканное, и
как знать, чего не знаешь, — может быть, вы, Лихонин, сделаетесь настоящим духовным отцом хорошего
человека. Я тоже предлагаю свои услуги.
Пришлось очень долго, пространно и утомительно объясняться с управляющим,
человеком грубым и наглым, который обращался со всеми жильцами дома
как с обывателями завоеванного города, и только слегка побаивался студентов, дававших ему иногда суровый отпор.
— А все же вы паспорт, господин Лихонин, непременно завтра же предъявите, — настойчиво сказал управляющий на прощанье. —
Как вы
человек почтенный, работящий, и мы с вами давно знакомы, также и платите вы аккуратно, то только для вас делаю. Времена, вы сами знаете,
какие теперь тяжелые. Донесет кто-нибудь, и меня не то что оштрафуют, а и выселить могут из города. Теперь строго.
Среди русских интеллигентов,
как уже многими замечено, есть порядочное количество диковинных
людей, истинных детей русской страны и культуры, которые сумеют героически, не дрогнув ни одним мускулом, глядеть прямо в лицо смерти, которые способны ради идеи терпеливо переносить невообразимые лишения и страдания, равные пытке, но зато эти
люди теряются от высокомерности швейцара, съеживаются от окрика прачки, а в полицейский участок входят с томительной и робкой тоской.
— Ja, mein Herr [Да, сударь (нем.)], — сказала равнодушно и немного свысока экономка, усаживаясь в низкое кресло и закуривая папиросу. — Вы заплатиль за одна ночь и вместо этого взяль девушка еще на одна день и еще на одна ночь. Also [Стало быть (нем.)], вы должен еще двадцать пять рублей. Когда мы отпускаем девочка на ночь, мы берем десять рублей, а за сутки двадцать пять. Это,
как такса. Не угодно ли вам, молодой
человек, курить? — Она протянула ему портсигар, и Лихонин как-то нечаянно взял папиросу.
— О! Не беспокойтесь говорить: я все прекрасно понимаю. Вероятно, молодой
человек хочет взять эта девушка, эта Любка, совсем к себе на задержание или чтобы ее, —
как это называется по-русску, — чтобы ее спасай? Да, да, да, это бывает. Я двадцать два года живу в публичный дом и всегда в самый лучший, приличный публичный дом, и я знаю, что это случается с очень глупыми молодыми
людьми. Но только уверяю вас, что из этого ничего не выйдет.
— Помилуйте! — совсем уж добродушно возразил Кербеш. — Жена, дети… Жалованье наше, вы сами знаете,
какое… Получайте, молодой
человек, паспортишко. Распишитесь в принятии. Желаю…
Он был из числа тех
людей, которые, после того
как оставят студенческие аудитории, становятся вожаками партий, безграничными властителями чистой и самоотверженной совести, отбывают свой политический стаж где-нибудь в Чухломе, обращая острое внимание всей России на свое героически-бедственное положение, и затем, прекрасно опираясь на свое прошлое, делают себе карьеру благодаря солидной адвокатуре, депутатству или же женитьбе, сопряженной с хорошим куском черноземной земли и с земской деятельностью.
— Вы уж извините меня, пожалуйста, но так
как у меня собственная квартира и теперь я вовсе не девка, а порядочная женщина, то прошу больше у меня не безобразничать. Я думала, что вы,
как умный и образованный
человек, все чинно и благородно, а вы только глупостями занимаетесь. За это могут и в тюрьму посадить.
— Вот — сказал он, протягивая руки то по направлению к гостям, то к Любке, — вот, товарищи, познакомьтесь. Вы, Люба, увидите в них настоящих друзей, которые помогут вам на вашем светлом пути, а вы, — товарищи Лиза, Надя, Саша и Рахиль, — вы отнеситесь
как старшие сестры к
человеку, который только что выбился из того ужасного мрака, в который ставит современную женщину социальный строй.
Ах, если бы мы,
люди, умудренные опытом, знали о том,
как много и даже чересчур много знают окружающие нас мальчуганы и девчонки, о которых мы обыкновенно говорим...