Неточные совпадения
А
на Малой Ямской, которую посещают солдаты, мелкие воришки, ремесленники и вообще народ серый и где берут за время пятьдесят копеек и меньше, совсем уж грязно и скудно: пол в зале кривой, облупленный и занозистый, окна завешены красными кумачовыми кусками; спальни, точно стойла, разделены тонкими перегородками, не достающими до потолка, а
на кроватях, сверх сбитых сенников, валяются скомканные кое-как, рваные, темные от времени, пятнистые простыни и дырявые байковые одеяла; воздух кислый и чадный, с примесью алкогольных паров и запаха человеческих извержений; женщины, одетые в цветное ситцевое тряпье или в матросские костюмы, по большей части хриплы или гнусавы, с полупровалившимися носами, с
лицами, хранящими следы вчерашних побоев и царапин и наивно раскрашенными при помощи послюненной красной коробочки от папирос.
Нюра — маленькая, лупоглазая, синеглазая девушка; у нее белые, льняные волосы, синие жилки
на висках. В
лице у нее есть что-то тупое и невинное, напоминающее белого пасхального сахарного ягненочка. Она жива, суетлива, любопытна, во все лезет, со всеми согласна, первая знает все новости, и если говорит, то говорит так много и так быстро, что у нее летят брызги изо рта и
на красных губах вскипают пузыри, как у детей.
Сидя
на краю кровати, она и другая девица, Зоя, высокая, красивая девушка, с круглыми бровями, с серыми глазами навыкате, с самым типичным белым, добрым
лицом русской проститутки, играют в карты, в «шестьдесят шесть».
За их репетицией внимательно следят: сероглазая, круглолицая, круглобровая, беспощадно намазавшаяся дешевыми румянами и белилами Зоя, которая облокотилась
на фортепиано, и Вера, жиденькая, с испитым
лицом, в костюме жокея; в круглой шапочке с прямым козырьком, в шелковой полосатой, синей с белым, курточке, в белых, обтянутых туго рейтузах и в лакированных сапожках с желтыми отворотами.
Вера и в самом деле похожа
на жокея, с своим узким
лицом,
на котором очень блестящие голубые глаза, под спущенной
на лоб лихой гривкой, слишком близко посажены к горбатому, нервному, очень красивому носу.
Лицо у него заблестело, и прыщи
на лбу стали красными.
Возбуждала его также и Вера своим видом мальчишки и крепкими ляжками, плотно охваченными белым трико, и Беленькая Маня, так похожая
на невинную гимназистку, и Женя со своим энергичным, смуглым, красивым
лицом.
Она привела его в свою комнату, убранную со всей кокетливостью спальни публичного дома средней руки: комод, покрытый вязаной — скатертью, и
на нем зеркало, букет бумажных цветов, несколько пустых бонбоньерок, пудреница, выцветшая фотографическая карточка белобрысого молодого человека с гордо-изумленным
лицом, несколько визитных карточек; над кроватью, покрытой пикейным розовым одеялом, вдоль стены прибит ковер с изображением турецкого султана, нежащегося в своем гареме, с кальяном во рту;
на стенах еще несколько фотографий франтоватых мужчин лакейского и актерского типа; розовый фонарь, свешивающийся
на цепочках с потолка; круглый стол под ковровой скатертью, три венских стула, эмалированный таз и такой же кувшин в углу
на табуретке, за кроватью.
Приехал также и актер Эгмонт-Лаврецкий, бритый, высокий, похожий
на придворного лакея своим вульгарным и нагло-презрительным
лицом.
Какой-то человек, весь окровавленный, у которого
лицо, при бледном свете лунного серпа, казалось от крови черным, бегал по улице, ругался и, нисколько не обращая внимания
на свои раны, искал шапку, потерянную в драке.
— Очень, очень рад, — приветливо ответил Платонов и вдруг поглядел
на Лихонина со светлой, почти детской улыбкой, которая скрасила его некрасивое, скуластое
лицо. — Вы мне тоже сразу понравились. И когда я увидел вас еще там, у Дорошенки, я сейчас же подумал, что вы вовсе не такой шершавый, каким кажетесь.
Вспотел, бедный, от усилия, шапка
на затылке, огромное усатое
лицо такое доброе, и жалкое, и беспомощное, а голос ласковый-преласковый.
И вот, когда я глядел
на эту милую сцену и подумал, что через полчаса этот самый постовой будет в участке бить ногами в
лицо и в грудь человека, которого он до сих пор ни разу в жизни не видал и преступление которого для него совсем неизвестно, то — вы понимаете! мне стало невыразимо жутко и тоскливо.
Вернулся Платонов с Пашей.
На Пашу жалко и противно было смотреть.
Лицо у нее было бледно, с синим отечным отливом, мутные полузакрытые глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой, открытые губы казались похожими
на две растрепанные красные мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверенной походкой, точно делая одной ногой большой шаг, а другой — маленький. Она послушно подошла к дивану и послушно улеглась головой
на подушку, не переставая слабо и безумно улыбаться. Издали было видно, что ей холодно.
Ярченко послал через Симеона приглашение, и актер пришел и сразу же начал обычную актерскую игру. В дверях он остановился, в своем длинном сюртуке, сиявшем шелковыми отворотами, с блестящим цилиндром, который он держал левой рукой перед серединой груди, как актер, изображающий
на театре пожилого светского льва или директора банка. Приблизительно этих
лиц он внутренне и представлял себе.
Появился и проснувшийся Ванька-Встанька. Опустив умильно набок голову и сделав
на своем морщинистом, старом
лице Дон-Кихота узенькие, слезливые, сладкие глазки, он говорил убедительно-просящим тоном...
Он очень верно подражал жужжанию мухи, которую пьяный ловит
на оконном стекле, и звукам пилы; смешно представлял, став
лицом в угол, разговор нервной дамы по телефону, подражал пению граммофонной пластинки и, наконец, чрезвычайно живо показал мальчишку-персиянина с ученой обезьяной.
В заключение он взял
на руки Маню Беленькую, завернул ее бортами сюртука и, протянув руку и сделав плачущее
лицо, закивал головой, склоненной набок, как это делают черномазые грязные восточные мальчишки, которые шляются по всей России в длинных старых солдатских шинелях, с обнаженной, бронзового цвета грудью, держа за пазухой кашляющую, облезлую обезьянку.
И, не отнимая рук от
лица, вздрагивая плечами, она взбежала
на крыльцо и скрылась в доме, громко захлопнув да собою дверь.
И
лицо ее было так прекрасно, как бывают только прекрасны
лица у молодых влюбленных еврейских девушек, — все нежно-розовое, с розовыми губами, прелестно-невинно очерченными, и с глазами такими черными, что
на них нельзя было различить зрачка от райка.
Посредине ресторана,
на эстраде, играли румыны в красных фраках, все смуглые, белозубые, с
лицами усатых, напомаженных и прилизанных обезьян.
Баронесса со скучающим бледным
лицом лениво глядела сквозь лорнет вниз,
на гудящую, жующую, копошащуюся толпу.
Ровинская небрежно, но в то же время и пристально глядела вниз
на эстраду и
на зрителей, и
лицо ее выражало усталость, скуку, а может быть, и то пресыщение всеми зрелищами, какие так свойственны знаменитостям.
Вдруг, мгновенно, ее прелестные глаза наполнились слезами и засияли таким волшебным зеленым светом, каким сияет летними теплыми сумерками вечерняя звезда. Она обернула
лицо к сцене, и некоторое время ее длинные нервные пальцы судорожно сжимали обивку барьера ложи. Но когда она опять обернулась к своим друзьям, то глаза уже были сухи и
на загадочных, порочных и властных губах блестела непринужденная улыбка.
Такова власть гения! Единственная власть, которая берет в свои прекрасные руки не подлый разум, а теплую душу человека! Самолюбивая Женька прятала свое
лицо в платье Ровинской, Манька Беленькая скромно сидела
на стуле, закрыв
лицо платком, Тамара, опершись локтем о колено и склонив голову
на ладонь, сосредоточенно глядела вниз, а швейцар Симеон, подглядывавший
на всякий случай у дверей, таращил глаза от изумления.
В светлом коридоре Женька положила руки
на плечи подруги и с исказившимся, внезапно побледневшим
лицом сказала...
Ванда, голубоглазая, светлая блондинка, с большим красным ртом, с типичным
лицом литвинки, поглядела умоляюще
на Женьку. Если бы Женька сказала: «Нет», то она осталась бы в комнате, но Женька ничего не сказала и даже умышленно закрыла глаза. Ванда покорно вышла из комнаты.
И, уткнувшись
лицом в опустившиеся
на стол руки, она беззвучно зарыдала. И опять никто не позволил себе задать ей какой-нибудь вопрос. Только Женька побледнела от злобы и так прикусила себе нижнюю губу, что
на ней потом остался ряд белых пятен.
— Люба, дорогая моя! Милая, многострадальная женщина! Посмотри, как хорошо кругом! Господи! Вот уже пять лет, как я не видал как следует восхода солнца. То карточная игра, то пьянство, то в университет надо спешить. Посмотри, душенька, вон там заря расцвела. Солнце близко! Это — твоя заря, Любочка! Это начинается твоя новая жизнь. Ты смело обопрешься
на мою сильную руку. Я выведу тебя
на дорогу честного труда,
на путь смелой,
лицом к
лицу, борьбы с жизнью!
Любке почему-то показалось, что Лихонин
на нее рассердился или заранее ревнует ее к воображаемому сопернику. Уж слишком он громко и возбужденно декламировал. Она совсем проснулась, повернула к Лихонину свое
лицо, с широко раскрытыми, недоумевающими и в то же время покорными глазами, и слегка прикоснулась пальцами к его правой руке, лежавшей
на ее талии.
Он стоял около своего номера, прислонившись к стене, и точно ощущал, видел и слышал, как около него и под ним спят несколько десятков людей, спят последним крепким утренним сном, с открытыми ртами, с мерным глубоким дыханием, с вялой бледностью
на глянцевитых от сна
лицах, и в голове его пронеслась давнишняя, знакомая еще с детства мысль о том, как страшны спящие люди, — гораздо страшнее, чем мертвецы.
У нее через плечо коромысло, а
на обоих концах коромысла по большому ведру с молоком;
лицо у нее немолодое, с сетью морщинок
на висках и с двумя глубокими бороздами от ноздрей к углам рта, но ее щеки румяны и, должно быть, тверды
на ощупь, а карие глаза лучатся бойкой хохлацкой усмешкой.
Факельщики и гробовщики, уже с утра пьяные, с красными звероподобными
лицами, с порыжелыми цилиндрами
на головах, сидели беспорядочной грудой
на своих форменных ливреях,
на лошадиных сетчатых попонах,
на траурных фонарях и ржавыми, сиплыми голосами орали какую-то нескладную песню.
В комнату вошла маленькая старушка, с красновекими глазами, узкими, как щелочки, и с удивительно пергаментным
лицом,
на котором угрюмо и зловеще торчал вниз длинный острый нос. Это была Александра, давнишняя прислуга студенческих скворечников, друг и кредитор всех студентов, женщина лет шестидесяти пяти, резонерка и ворчунья.
Любка горячо, до слез, покраснела и закрыла
лицо ладонями. Лихонин заметил это, понял, прочувствовал смятенную душу девушки и пришел ей
на помощь. Он сурово, почти грубо остановил Соловьева.
Если бы не обычный авторитет Симановского и не важность, с которой он говорил, то остальные трое расхохотались бы ему в
лицо. Они только поглядели
на него выпученными глазами.
Как и всегда это бывает в ненастное мутное утро, все попадавшиеся ему
на глаза
лица казались бледными, некрасивыми, с уродливо подчеркнутыми недостатками.
На звонок отворила горничная, босая, с подтыканным подолом, с мокрой тряпкой в руке, с
лицом, полосатым от грязи, — она только что мыла пол.
Лихонин прочитал также о том, что заведение не должно располагаться ближе чем
на сто шагов от церквей, учебных заведений и судебных зданий, что содержать дом терпимости могут только
лица женского пола, что селиться при хозяйке могут только ее родственники и то исключительно женского пола и не старше семи лет и что как девушки, так и хозяева дома и прислуга должны в отношениях между собою и также с гостями соблюдать вежливость, тишину, учтивость и благопристойность, отнюдь не позволяя себе пьянства, ругательства и драки.
Правая половина румяного
лица еще пунцово рдела от долгого лежания
на неудобной клеенчатой подушке.
Она покраснела, закрыла
лицо руками, упала
на диван и расплакалась.
Одна из девиц, красная, толстая и басистая, у которой всего-навсего были в
лице только пара красных щек, из которых смешно выглядывал намек
на вздернутый нос и поблескивала из глубины пара черных изюминок-глазок, все время рассматривала Любку с ног до головы, точно сквозь воображаемый лорнет, водя по ней ничего не говорящим, но презрительным взглядом.
К ней вернулся весь лексикон заведения, но Симановский, потеряв пенсне, с перекошенным
лицом глядел
на нее мутными глазами и породил что попало...
Любка ловила ее руки, стремясь поцеловать, но экономка грубо их выдергивала. Потом вдруг побледнев, с перекошенным
лицом, закусив наискось дрожащую нижнюю губу, Эмма расчетливо и метко, со всего размаха ударила Любку по щеке, отчего та опустилась
на колени, но тотчас же поднялась, задыхаясь и заикаясь от рыданий.
Да и то надо сказать, разве Коля, подобно большинству его сверстников, не видал, как горничная Фрося, такая краснощекая, вечно веселая, с ногами твердости стали (он иногда, развозившись, хлопал ее по спине), как она однажды, когда Коля случайно быстро вошел в папин кабинет, прыснула оттуда во весь дух, закрыв
лицо передником, и разве он не видал, что в это время у папы было
лицо красное, с сизым, как бы удлинившимся носом, и Коля подумал: «Папа похож
на индюка».
Принесли вино. Тамара выклянчила, кроме того, пирожных. Женька попросила позволения позвать Маньку Беленькую. Сама Женька не пила, не вставала с постели и все время куталась в серый оренбургский платок, хотя в комнате было жарко. Она пристально глядела, не отрываясь,
на красивое, загоревшее, ставшее таким мужественным
лицо Гладышева.
Эти слова, страстные и повелительные, действовали
на Гладышева как гипноз. Он повиновался ей и лег
на спину, положив руки под голову. Она приподнялась немного, облокотилась и, положив голову
на согнутую руку, молча, в слабом полусвете, разглядывала его тело, такое белое, крепкое, мускулистое, с высокой и широкой грудной клеткой, с стройными ребрами, с узким тазом и с мощными выпуклыми ляжками. Темный загар
лица и верхней половины шеи резкой чертой отделялся от белизны плеч и груди.
Полуодетый Коля вдруг бросил свой туалет, сел
на кровать около Женьки и, закрыв ладонями
лицо, расплакался искренно, совсем по-детски…
Около того места, где они только что сидели под каргиной, собрались все обитатели дома Анны Марковны и несколько посторонних людей. Они стояли тесной кучкой, наклонившись вниз. Коля с любопытством подошел и, протиснувшись немного, заглянул между головами:
на полу, боком, как-то неестественно скорчившись, лежал Ванька-Встанька.
Лицо у него было синее, почти черное. Он не двигался и лежал странно маленький, съежившись, с согнутыми ногами. Одна рука была у него поджата под грудь, а другая откинута назад.
Кадеты бежали, что есть мочи. Теперь в темноте фигура скорчившегося
на полу Ваньки-Встаньки с его синим
лицом представлялась им такой страшной, какими кажутся покойники в ранней молодости, да если о них еще вспоминать ночью, в темноте.