Неточные совпадения
— Вот у меня сын гимназист — Павел.
Приходит, подлец, и заявляет: «Папа, меня ученики ругают, что ты полицейский, и что служишь на Ямской, и что берешь взятки с публичных домов». Ну, скажите, ради бога, мадам Шойбес, это же
не нахальство?
— Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше
не было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете?
Приходит и поверит: «Я тебе больше
не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать
не хочет. Ну, я ему еще покажу!
Придет, гаденыш, трусит, торопится, дрожит, а сделал свое дело,
не знает, куда глаза девать от стыда.
Ну что тут радостного:
придет пьяный, ломается, издевается, что-то такое хочет из себя изобразить, но только ничего у него
не выходит.
— Что это, в самом деле, за хамство! Кажется, я бежать
не собираюсь отсюда. И потом разве вы
не умеете разбирать людей? Видите, что к вам
пришел человек порядочный, в форме, а
не какой-нибудь босяк. Что за назойливость такая!
— Ну и идите в портерную, если там дешевле, — обиделась Зося. — А если вы
пришли в приличное заведение, то это уже казенная цена — полтинник. Мы ничего лишнего
не берем. Вот так-то лучше. Двадцать копеек вам сдачи?
Но остаться с девицами они
не захотели, а обещали
прийти потом, когда закончат всю ревизию публичных домов.
Симеон
не любил, когда
приходили большими компаниями, — это всегда пахло скандалом в недалеком будущем; студентов же он вообще презирал за их мало понятный ему язык, за склонность к легкомысленным шуткам, за безбожие и, главное — за то, что они постоянно бунтуют против начальства и порядка.
Копошусь я над этой ерундой, и вдруг мне в голову
приходит самая удивительная простая мысль, что гораздо проще и скорее завязать узлом — ведь все равно никто развязывать
не будет.
Я
пришел к нему и стал рассказывать ему многое-многое о здешней жизни, чего я вам
не говорю из боязни наскучить.
С этих пор я верю, что
не теперь,
не скоро, лет через пятьдесят, но
придет гениальный и именно русский писатель, который вберет в себя все тяготы и всю мерзость этой жизни и выбросит их нам в виде простых, тонких и бессмертно-жгучих образов.
Оттого, что каждый прыщавый юнкер, которого так тяготит его половая зрелость, что он весною глупеет, точно тетерев на току, и какой-нибудь жалкий чинодрал из управы благочиния, муж беременной жены и отец девяти младенцев, — ведь оба они
приходят сюда вовсе
не с благоразумной и простой целью оставить здесь избыток страсти.
— Вы знаете, мне все равно, что трефное, что кошерное. Я
не признаю никакой разницы. Но что я могу поделать с моим желудком! На этих станциях черт знает какой гадостью иногда накормят. Заплатишь каких-нибудь три-четыре рубля, а потом на докторов пролечишь сто рублей. Вот, может быть, ты, Сарочка, — обращался он к жене, — может быть, сойдешь на станцию скушать что-нибудь? Или я тебе
пришлю сюда?
Вышли четыре остзейские немки. Все толстые, полногрудые блондинки, напудренные, очень важные и почтительные. Разговор сначала
не завязывался. Девушки сидели неподвижно, точно каменные изваяния, чтобы изо всех сил притвориться приличными дамами. Даже шампанское, которое потребовал Рязанов,
не улучшило настроения. Ровинская первая
пришла на помощь обществу, обратившись к самой толстой, самой белокурой, похожей на булку, немке. Она спросила вежливо по-немецки...
Ко мне
приходит человек, платит мне два рубля за визит или пять рублей за ночь, и я этого ничуть
не скрываю ни от кого в мире…
А то есть еще и такие, что
придет к этой самой Сонечке Мармеладовой, наговорит ей турусы на колесах, распишет всякие ужасы, залезет к ней в душу, пока
не доведет до слез, и сейчас же сам расплачется и начнет утешать, обнимать, по голове погладит, поцелует сначала в щеку, потом в губы, ну, и известно что!
Он проснулся далеко за полдень, часа в два или в три, и сначала долго
не мог
прийти в себя, чавкал ртом и озирался по комнате мутными отяжелевшими глазами.
«Неужели я трус и тряпка?! — внутренне кричал Лихонин и заламывал пальцы. — Чего я боюсь, перед кем стесняюсь?
Не гордился ли я всегда тем, что я один хозяин своей жизни? Предположим даже, что мне
пришла в голову фантазия, блажь сделать психологический опыт над человеческой душой, опыт редкий, на девяносто девять шансов неудачный. Неужели я должен отдавать кому-нибудь в этом отчет или бояться чьего-либо мнения? Лихонин! Погляди на человечество сверху вниз!»
Он теперь часто по несколько дней
не возвращался домой и потом,
придя, переживал мучительные часы женских допросов, сцен, слез, даже истерических припадков.
И разве он
не видал, что каждый раз перед визитом благоухающего и накрахмаленного Павла Эдуардовича, какого-то балбеса при каком-то посольстве, с которым мама, в подражание модным петербургским прогулкам на Стрелку, ездила на Днепр глядеть на то, как закатывается солнце на другой стороне реки, в Черниговской губернии, — разве он
не видел, как ходила мамина грудь и как рдели ее щеки под пудрой, разве он
не улавливал в эти моменты много нового и странного, разве он
не слышал ее голос, совсем чужой голос, как бы актерский, нервно прерывающийся, беспощадно злой к семейным и прислуге и вдруг нежный, как бархат, как зеленый луг под солнцем, когда
приходил Павел Эдуардович.
— Нет, когда настоящее дело, я
не кисель. Ты это, пожалуй, скоро увидишь, Женечка. Только
не будем лучше ссориться — и так
не больно сладко живется. Хорошо, я сейчас пойду и
пришлю его к тебе.
— Ванька-Встанька только что
пришел сюда… Отдал Маньке конфеты, а потом стал нам загадывать армянские загадки… «Синего цвета, висит в гостиной и свистит…» Мы никак
не могли угадать, а он говорит: «Селедка»… Вдруг засмеялся, закашлялся и начал валиться на бок, а потом хлоп на землю и
не движется… Послали за полицией… Господи, вот страсть-то какая!.. Ужасно я боюсь упокойников!..
— Нечего, нечего разглядывать, — сурово приказал Симеон, — идите-ка, панычи, вон отсюда!
Не место вам здесь:
придет полиция, позовет вас в свидетели, — тогда вас из военной гимназии — киш, к чертовой матери! Идите-ка подобру-поздорову!
— Ну, теперь — гэть бегом!.. Живо! Чтобы духу вашего
не было! А другой раз
придете, так и вовсе
не пустю. Тоже — умницы! Дали старому псу на водку, — вот и околел.
— И я
не знаю… Стало быть, то, что я думала, — неправда?.. Стало быть, мне остается только одно… Эта мысль сегодня утром
пришла мне в голову…
Именно,
пришел, а
не прибежал.
Об этом уже давно поговаривали в заведении, но, когда слухи так неожиданно, тотчас же после смерти Женьки, превратились в явь, девицы долго
не могли
прийти в себя от изумления и страха.
Все, о чем Анна Марковна
не смела и мечтать в ранней молодости, когда она сама еще была рядовой проституткой, — все
пришло к ней теперь своим чередом, одно к одному: почтенная старость, дом — полная чаша на одной из уютных, тихих улиц, почти в центре города, обожаемая дочь Берточка, которая
не сегодня-завтра должна выйти замуж за почтенного человека, инженера, домовладельца и гласного городской думы, обеспеченная солидным приданым и прекрасными драгоценностями…
— Вот я и
пришла к вам, Елена Викторовна. Я бы
не посмела вас беспокоить, но я как в лесу, и мне
не к кому обратиться. Вы тогда были так добры, так трогательно внимательны, так нежны к нам… Мне нужен только ваш совет и, может быть, немножко ваше влияние, ваша протекция…
— Я
не могу сейчас всего сообразить как следует, — сказала она, помолчав. — Но если человек чего-нибудь сильно хочет, он достигнет, а я хочу всей душой исполнить ваше желание. Постойте, постойте!.. Кажется, мне
приходит в голову великолепная мысль… Ведь тогда, в тот вечер, если
не ошибаюсь, с нами были, кроме меня и баронессы…
— Ах! Ну, ладно уж! — вздохнул Сенька. — Так я лучше тебе вечером бы сам привез… Право, Тамарочка?.. Очень мне невтерпеж без тебя жить! Уж так-то бы я тебя, мою милую, расцеловал, глаз бы тебе сомкнуть
не дал!.. Или
прийти?..
Через несколько времени принесли два венка: один от Тамары из астр и георгинов с надписью на белой ленте черными буквами: «Жене-от подруги», другой был от Рязанова, весь из красных цветов; на его красной ленте золотыми литерами стояло: «Страданием очистимся». От него же
пришла и коротенькая записка с выражением соболезнования и с извинением, что он
не может приехать, так как занят неотложным деловым свиданием.