Неточные совпадения
Круглый год, всякий вечер, — за исключением трех последних дней страстной недели и кануна благовещения, когда птица гнезда
не вьет и стриженая девка косы
не заплетает, — едва
только на дворе стемнеет, зажигаются перед каждым домом, над шатровыми резными подъездами, висячие красные фонари.
У нее вчера вечером было
только шесть временных гостей, но на ночь с ней никто
не остался, и оттого она прекрасно, сладко выспалась одна, совсем одна, на широкой постели.
Пьют кофе с жирными топлеными сливками, околоточный — с бенедиктином. Но он, собственно,
не пьет, а
только делает вид, что делает одолжение.
— Так как же, Фома Фомич? — спрашивает искательно хозяйка. — Это же дело выеденного яйца
не стоит… Ведь вам
только слово сказать…
— И ни на одного человека нельзя положиться, — продолжает ворчливо хозяйка. — Что ни прислуга, то стерва, обманщица. А девицы
только и думают, что о своих любовниках. Чтобы
только им свое удовольствие иметь. А о своих обязанностях и
не думают.
Зоя, которая уже кончила играть и
только что хотела зевнуть, теперь никак
не может раззеваться. Ей хочется
не то сердиться,
не то смеяться. У ней есть постоянный гость, какой-то высокопоставленный старичок с извращенными эротическими привычками. Над его визитами к ней потешается все заведение.
Ну что тут радостного: придет пьяный, ломается, издевается, что-то такое хочет из себя изобразить, но
только ничего у него
не выходит.
Этот человек, отверженный из отверженных, так низко упавший, как
только может представить себе человеческая фантазия, этот добровольный палач, обошелся с ней без грубости, но с таким отсутствием хоть бы намека на ласку, с таким пренебрежением и деревянным равнодушием, как обращаются
не с человеком, даже
не с собакой или лошадью, и даже
не с зонтиком, пальто или шляпой, а как с каким-то грязным предметом, в котором является минутная неизбежная потребность, но который по миновании надобности становится чуждым, бесполезным и противным.
Пожилой гость в форме благотворительного ведомства вошел медленными, нерешительными шагами, наклоняясь при каждом шаге немного корпусом вперед и потирая кругообразными движениями свои ладони, точно умывая их. Так как все женщины торжественно молчали, точно
не замечая его, то он пересек залу и опустился на стул рядом с Любой, которая согласно этикету
только подобрала немного юбку, сохраняя рассеянный и независимый вид девицы из порядочного дома.
Одну минуту он совсем уж было остановился на Жене, но
только дернулся на стуле и
не решился: по ее развязному, недоступному и небрежному виду и по тому, как она искренно
не обращала на него никакого внимания, он догадывался, что она — самая избалованная среди всех девиц заведения, привыкшая, чтобы на нее посетители шире тратились, чем на других.
Они хотели как можно шире использовать свой довольно тяжелый заработок и потому решили сделать ревизию положительно во всех домах Ямы,
только к Треппелю
не решились зайти, так как там было слишком для них шикарно.
И, должно быть,
не одни студенты, а все случайные и постоянные посетители Ямы испытывали в большей или меньшей степени трение этой внутренней душевной занозы, потому что Дорошенко торговал исключительно
только поздним вечером и ночью, и никто у него
не засиживался, а так
только заезжали мимоходом, на перепутье.
— Толстенький! — ластилась одетая жокеем Вера к приват-доценту, карабкаясь к нему на колени, — у меня есть подруга одна,
только она больная и
не может выходить в залу. Я ей снесу яблок и шоколаду? Позволяешь?
Платонов опять сделал вид, что
не расслышал дерзости, сказанной студентом. Он
только нервно скомкал в пальцах салфетку и слегка отшвырнул ее от себя. И опять его веки дрогнули в сторону Бориса Собашникова.
— Простите: я
не сравнивал людей, а
только обобщал первоисточник чувства. Я мог бы привести для примера и самоотверженную любовь матерей-животных. Но вижу, что затеял скучную материю. Лучше бросим.
И я хотел
только сказать, что я умею видеть, но именно
не умею наблюдать.
Только мне просто
не пришло ь голову обратить на это пристального внимания».
Несмотря на неожиданность такого оборота ссоры, никто
не рассмеялся.
Только Манька Беленькая удивление ахнула и всплеснула руками. Женя с жадным нетерпением перебегала глазами от одного к другому.
— Ну, положим! Я и сам так дам сдачи, что
не обрадуешься! — грубо, совсем по-мальчишески, выкрикнул Собашников. —
Только не стоит рук марать обо всякого… — он хотел прибавить новое ругательство, но
не решился, — со всяким… И вообще, товарищи, я здесь оставаться больше
не намерен. Я слишком хорошо воспитан, чтобы панибратствовать с подобными субъектами.
Лихонин всем был рад, но Ярченко сначала — пока ему
Не бросилось в голову шампанское —
только поднимал кверху свои коротенькие черные брови с боязливым, удивленным и наивным видом.
— Нет, брат, ошибся! — сказал Лихонин и прищелкнул языком. — И
не то, что я по убеждению или из принципа… Нет! Я, как анархист, исповедываю, что чем хуже, тем лучше… Но, к счастию, я игрок и весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость говорит гораздо сильнее, чем это самое неземное чувство. Но удивительно, как совпали наши мысли. Я
только что хотел тебя спросить о том же.
— Ах, да
не все ли равно! — вдруг воскликнул он сердито. — Ты вот сегодня говорил об этих женщинах… Я слушал… Правда, нового ты ничего мне
не сказал. Но странно — я почему-то, точно в первый раз за всю мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя, что же такое, наконец, проституция? Что она? Влажной бред больших городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она умрет
только со смертью всего человечества? Кто мне ответит на это?
— Когда она прекратится — никто тебе
не скажет. Может быть, тогда, когда осуществятся прекрасные утопии социалистов и анархистов, когда земля станет общей и ничьей, когда любовь будет абсолютно свободна и подчинена
только своим неограниченным желаниям, а человечество сольется в одну счастливую семью, где пропадет различие между твоим и моим, и наступит рай на земле, и человек опять станет нагим, блаженным и безгрешным. Вот разве тогда…
— Да, я знаю, что все эти фальшивые мероприятия чушь и сплошное надругательство, — перебил Лихонин. — Но пусть я буду смешон и глуп — и я
не хочу оставаться соболезнующим зрителем, который сидит на завалинке, глядит на пожар и приговаривает: «Ах, батюшки, ведь горит… ей-богу горит! Пожалуй, и люди ведь горят!», а сам
только причитает и хлопает себя по ляжкам.
— Я
не спала, я все слышала, — сказала она. —
Только самую-самую чуточку задремала.
Члены общества, точно сговорившись, умирают, сходят с ума, проворовываются, стреляются или вешаются, освобождается вакансия за вакансией, повышения следуют за повышениями, вливаются новые элементы, и, смотришь, через два года нет на месте никого из прежних людей, все новое, если
только учреждение
не распалось окончательно,
не расползлось вкось.
Когда его жена уходила на платформу освежиться, он рассказывал такие вещи, от которых генерал расплывался в блаженную улыбку, помещик ржал, колыхая черноземным животом, а подпоручик,
только год выпущенный из училища, безусый мальчик, едва сдерживая смех и любопытство, отворачивался в сторону, чтобы соседи,
не видели, что он краснеет.
Спросите где угодно, в любом магазине, который торгует сукнами или подтяжками Глуар, — я тоже представитель этой фирмы, — или пуговицами Гелиос, — вы спросите
только, кто такой Семен Яковлевич Горизонт, — и вам каждый ответит: «Семен Яковлевич, — это
не человек, а золото, это человек бескорыстный, человек брильянтовой честности».
Тут ничего
не сделаешь: даже тебя совсем
не слушают,
только махают себе руками.
— Да накажи меня бог! А впрочем, позвольте, молодой человек! Вы сами понимаете. Я был холостой, и, конечно, понимаете, всякий человек грешен… Теперь уж, конечно,
не то. Записался в инвалиды. Но от прежних дней у меня осталась замечательная коллекция. Подождите, я вам сейчас покажу ее.
Только, пожалуйста, смотрите осторожнее.
— А знаете что? — вдруг воскликнул весело Горизонт. — Мне все равно: я человек закабаленный. Я, как говорили в старину, сжег свои корабли… сжег все, чему поклонялся. Я уже давно искал случая, чтобы сбыть кому-нибудь эти карточки. За ценой я
не особенно гонюсь. Я возьму
только половину того, что они мне самому стоили.
Не желаете ли приобрести, господин офицер?
Несколько раз в продолжение суток Горизонт заходил в третий класс, в два вагона, разделенные друг от друга чуть ли
не целым поездом. В одном вагоне сидели три красивые женщины в обществе чернобородого, молчаливого сумрачного мужчины. С ним Горизонт перекидывался странными фразами на каком-то специальном жаргоне. Женщины глядели на него тревожно, точно желая и
не решаясь о чем-то спросить. Раз
только, около полудня, одна из них позволила себе робко произнести...
— Ты очень добрый, Сеня, но
только мне
не хочется. Я сыта.
— Ах, Захар! Опять «
не полагается»! — весело воскликнул Горизонт и потрепал гиганта по плечу. — Что такое «
не полагается»? Каждый раз вы мне тычете этим самым своим «
не полагается». Мне всего
только на три дня.
Только заключу арендный договор с графом Ипатьевым и сейчас же уеду. Бог с вами! Живите себе хоть один во всех номерах. Но вы
только поглядите, Захар, какую я вам привез игрушку из Одессы! Вы таки будете довольны!
Это была женщина, вернее сказать, отставная девка, которые водятся
только на юге России,
не то полька,
не то малороссиянка, уже достаточно старая и богатая для того, чтобы позволить себе роскошь содержать мужа (а вместе с ним и кафешантан), красивого и ласкового полячка. Горизонт и Барсукова встретились, как старые знакомые. Кажется, у них
не было ни страха, ни стыда, ни совести, когда они разговаривали друг с другом.
— Мадам Барсукова! Я вам могу предложить что-нибудь особенного! Три женщины: одна большая, брюнетка, очень скромная, другая маленькая, блондинка, но которая, вы понимаете, готова на все, третья — загадочная женщина, которая
только улыбается и ничего
не говорит, но много обещает и — красавица!
— Кажется, мадам Барсукова, мы с вами
не в первый раз имеем дело. Обманывать я вас
не буду и сейчас же ее привезу сюда.
Только прошу вас
не забыть, что вы моя тетка, и в этом направлении, пожалуйста, работайте. Я
не пробуду здесь, в городе, более чем три дня.
Повышений
не было:
только понижения.
Никто
не обращал внимания на ее прелестные глаза, и брали ее
только в,тех случаях, когда под рукой
не было никакой другой.
— Именно! Я вас очень люблю, Рязанов, за то, что вы умница. Вы всегда схватите мысль на лету, хотя должна сказать, что это
не особенно высокое свойство ума. И в самом деле, сходятся два человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники, и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я
только могу себе представить!
— Твое дело, Женечка. Я
не смею лезть к тебе в душу. Я
только потому спросила, что ты — единственный человек, который…
Вы все, девочки, знаете, что я
не люблю денег, но я обираю мужчин, как
только могу.
И, уткнувшись лицом в опустившиеся на стол руки, она беззвучно зарыдала. И опять никто
не позволил себе задать ей какой-нибудь вопрос.
Только Женька побледнела от злобы и так прикусила себе нижнюю губу, что на ней потом остался ряд белых пятен.
Лихонин смутился. Таким странным ему показалось вмешательство этой молчаливой, как будто сонной девушки. Конечно, он
не сообразил того, что в ней говорила инстинктивная, бессознательная жалость к человеку, который недоспал, или, может быть, профессиональное уважение к чужому сну. Но удивление было
только мгновенное. Ему стало почему-то обидно. Он поднял свесившуюся до полу руку лежащего, между пальцами которой так и осталась потухшая папироса, и, крепко встряхнув ее, сказал серьезным, почти строгим голосом...
— Ничего.
Не обращай внимания, — ответил тот вслух. — А впрочем, выйдем отсюда. Я тебе сейчас же все расскажу. Извините, Любочка, я
только на одну минуту. Сейчас вернусь, устрою вас, а затем испарюсь, как дым.
— Видишь ли, князь, — сказал он, в смущении вертя пуговицу на тужурке товарища и
не глядя ему в глаза,ты ошибся. Это вовсе
не товарищ в юбке, а это… просто я сейчас был с коллегами, был… то есть
не был, а
только заехал на минутку с товарищами на Ямки, к Анне Марковне.
— Да. Но ничего страшного нет:
только одно хранение брошюрятины. Отсидит
не больше года.
Я
только хочу спросить, удобно ли ей было спать и
не хочет ли она чаю».
— Подожди, Любочка! Подожди, этого
не надо. Понимаешь, совсем, никогда
не надо. То, что вчера было, ну, это случайность. Скажем, моя слабость. Даже более: может быть, мгновенная подлость. Но, ей-богу, поверь мне, я вовсе
не хотел сделать из тебя любовницу. Я хотел видеть тебя другом, сестрой, товарищем… Нет, нет ничего: все сладится, стерпится.
Не надо
только падать духом. А покамест, дорогая моя, подойди и посмотри немножко в окно: я
только приведу себя в порядок.
Александра ушла, и долго еще слышались в Коридоре ее старческие шлепающие шаги и невнятное бормотанье. Она склонна была в своей суровой ворчливой доброте многое прощать студенческой молодежи, которую она обслуживала уже около сорока лет. Прощала пьянство, картежную игру, скандалы, громкое пение, долги, но, увы, она была девственницей, и ее целомудренная душа
не переносила
только одного: разврата.