Неточные совпадения
У нее вчера вечером было только шесть временных гостей, но
на ночь с ней никто не остался, и оттого она прекрасно, сладко выспалась
одна, совсем
одна,
на широкой постели.
— Подумайте сами, мадам Шойбес, — говорит он, глядя
на стол, разводя руками и щурясь, — подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка была обманным образом вовлечена в это… в как его… ну, словом, в дом терпимости, выражаясь высоким слогом. Теперь родители разыскивают ее через полицию. Хорошо-с. Она попадает из
одного места в другое, из пятого в десятое… Наконец след находится у вас, и главное, — подумайте! — в моем околотке! Что я могу поделать?
— И ни
на одного человека нельзя положиться, — продолжает ворчливо хозяйка. — Что ни прислуга, то стерва, обманщица. А девицы только и думают, что о своих любовниках. Чтобы только им свое удовольствие иметь. А о своих обязанностях и не думают.
В
одних нижних юбках и в белых сорочках, с голыми руками, иногда босиком, женщины бесцельно слоняются из комнаты в комнату, все немытые, непричесанные, лениво тычут указательным пальцем в клавиши старого фортепиано, лениво раскладывают гаданье
на картах, лениво перебраниваются и с томительным раздражением ожидают вечера.
— Пфуй! Что это за безобразие? — кричит она начальственно. — Сколько раз вам повторять, что нельзя выскакивать
на улицу днем и еще — пфуй! ч — в
одном белье. Не понимаю, как это у вас нет никакой совести. Порядочные девушки, которые сами себя уважают, не должны вести себя так публично. Кажутся, слава богу, вы не в солдатском заведении, а в порядочном доме. Не
на Малой Ямской.
Был у меня
на днях
один кадетик.
Одну минуту он совсем уж было остановился
на Жене, но только дернулся
на стуле и не решился: по ее развязному, недоступному и небрежному виду и по тому, как она искренно не обращала
на него никакого внимания, он догадывался, что она — самая избалованная среди всех девиц заведения, привыкшая, чтобы
на нее посетители шире тратились, чем
на других.
Но он высвободился из-под ее руки, втянув в себя голову, как черепаха, и она без всякой обиды пошла танцевать с Нюрой. Кружились и еще три пары. В танцах все девицы старались держать талию как можно прямее, а голову как можно неподвижнее, с полным безучастием
на лицах, что составляло
одно из условий хорошего тона заведения. Под шумок учитель подошел к Маньке Маленькой.
Манька заперла за нею дверь
на крючок и села немцу
на одно колено, обняв его голой рукой.
— Ты давно здесь? — спросил он, прихлебывая пиво. Он чувствовал смутно, что то подражание любви, которое сейчас должно произойти, требует какого-то душевного сближения, более интимного знакомства, и поэтому, несмотря
на свое нетерпение, начал обычный разговор, который ведется почти всеми мужчинами наедине с проститутками и который заставляет их лгать почти механически, лгать без огорчения, увлечения Или злобы, по
одному престарому трафарету.
— А меня
один офицер лишил невинности там… у себя
на родине. А мамаша у меня ужас какая строгая. Если бы она узнала, она бы меня собственными руками задушила. Ну вот я и убежала из дому и поступила сюда…
Он
одним движением головы,
на ходу, вызвал Тамару из зала и исчез с ней в ее комнате.
Совершенно добровольно, ничуть не нуждаясь в деньгах, он прослужил
один год клерком у нотариуса, другой — письмоводителем у мирового судьи, а весь прошлый год, будучи
на последнем курсе, вел в местной газете хронику городской управы и нес скромную обязанность помощника секретаря в управлении синдиката сахарозаводчиков.
Он так же, как и Ярченко, знал хорошо цену популярности среди учащейся молодежи, и если даже поглядывал
на людей с некоторым презрением, свысока, то никогда, ни
одним движением своих тонких, умных, энергичных губ этого не показывал.
И, должно быть, не
одни студенты, а все случайные и постоянные посетители Ямы испытывали в большей или меньшей степени трение этой внутренней душевной занозы, потому что Дорошенко торговал исключительно только поздним вечером и ночью, и никто у него не засиживался, а так только заезжали мимоходом,
на перепутье.
а Эмма Эдуардовна и Зося изо всех сил уговаривали их не безобразничать. Ванька-Встанька мирно дремал
на стуле, свесив вниз голову, положив
одну длинную ногу
на другую и обхватив сцепленными руками острое колено.
И тотчас же девушки
одна за другой потянулись в маленькую гостиную с серой плюшевой мебелью и голубым фонарем. Они входили, протягивали всем поочередно непривычные к рукопожатиям, негнущиеся ладони, называли коротко, вполголоса, свое имя: Маня, Катя, Люба… Садились к кому-нибудь
на колени, обнимали за шею и, по обыкновению, начинали клянчить...
— Толстенький! — ластилась одетая жокеем Вера к приват-доценту, карабкаясь к нему
на колени, — у меня есть подруга
одна, только она больная и не может выходить в залу. Я ей снесу яблок и шоколаду? Позволяешь?
— Потому что Сергей Иваныч ему по морде дали… Из-за Нинки. К Нинке пришел
один старик… И остался
на ночь… А у Нинки был красный флаг… И старик все время ее мучил… А Нинка заплакала и убежала.
Вернулся Платонов с Пашей.
На Пашу жалко и противно было смотреть. Лицо у нее было бледно, с синим отечным отливом, мутные полузакрытые глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой, открытые губы казались похожими
на две растрепанные красные мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверенной походкой, точно делая
одной ногой большой шаг, а другой — маленький. Она послушно подошла к дивану и послушно улеглась головой
на подушку, не переставая слабо и безумно улыбаться. Издали было видно, что ей холодно.
Несмотря
на неожиданность такого оборота ссоры, никто не рассмеялся. Только Манька Беленькая удивление ахнула и всплеснула руками. Женя с жадным нетерпением перебегала глазами от
одного к другому.
На один момент у студента мелькнуло было в уме желание неожиданно, сбоку, ударить Платонова и отскочить. — товарищи, наверно, разняли бы их и не допустили до драки.
— А, право, сам не знаю. Хотел было переночевать в кабинете у Исай Саввича, но жаль потерять такое чудесное утро. Думаю выкупаться, а потом сяду
на пароход и поеду в Липский монастырь к
одному знакомому пьяному чернецу. А что?
— Когда она прекратится — никто тебе не скажет. Может быть, тогда, когда осуществятся прекрасные утопии социалистов и анархистов, когда земля станет общей и ничьей, когда любовь будет абсолютно свободна и подчинена только своим неограниченным желаниям, а человечество сольется в
одну счастливую семью, где пропадет различие между твоим и моим, и наступит рай
на земле, и человек опять станет нагим, блаженным и безгрешным. Вот разве тогда…
Помощник так прямо и предупредил: «Если вы, стервы, растак-то и растак-то, хоть
одно грубое словечко или что, так от вашего заведения камня
на камне не оставлю, а всех девок перепорю в участке и в тюрьме сгною!» Ну и приехала эта грымза.
Надоест же, в самом деле, все
одно и то же: жена, горничная и дама
на стороне.
Просто-напросто все злоключения сами собой стали учащаться, наворачиваться друг
на друга, шириться и расти, подобно тому, как маленький снежный комочек, толкаемый ногами ребят, сам собою, от прилипающего к нему талого снега, становится все больше, больше вырастает выше человеческого роста и, наконец,
одним последним небольшим усилием свергается в овраг и скатывается вниз огромной лавиной.
Подпоручик принялся перебирать
одну за другой карточки простой фотографии и цветной,
на которых во всевозможных видах изображалась в самых скотских образах, в самых неправдоподобных положениях та внешняя сторона любви, которая иногда делает человека неизмеримо ниже и подлее павиана. Горизонт заглядывал ему через плечо, подталкивал локтем и шептал...
Несколько раз в продолжение суток Горизонт заходил в третий класс, в два вагона, разделенные друг от друга чуть ли не целым поездом. В
одном вагоне сидели три красивые женщины в обществе чернобородого, молчаливого сумрачного мужчины. С ним Горизонт перекидывался странными фразами
на каком-то специальном жаргоне. Женщины глядели
на него тревожно, точно желая и не решаясь о чем-то спросить. Раз только, около полудня,
одна из них позволила себе робко произнести...
Теперь он был
одним из самых главных спекулянтов женским телом
на всем юге России он имел дела с Константинополем и с Аргентиной, он переправлял целыми партиями девушек из публичных домов Одессы в Киев, киевских перевозил в Харьков, а харьковских — в Одессу.
— Ах, Захар! Опять «не полагается»! — весело воскликнул Горизонт и потрепал гиганта по плечу. — Что такое «не полагается»? Каждый раз вы мне тычете этим самым своим «не полагается». Мне всего только
на три дня. Только заключу арендный договор с графом Ипатьевым и сейчас же уеду. Бог с вами! Живите себе хоть
один во всех номерах. Но вы только поглядите, Захар, какую я вам привез игрушку из Одессы! Вы таки будете довольны!
— Мадам Барсукова! Я вам могу предложить что-нибудь особенного! Три женщины:
одна большая, брюнетка, очень скромная, другая маленькая, блондинка, но которая, вы понимаете, готова
на все, третья — загадочная женщина, которая только улыбается и ничего не говорит, но много обещает и — красавица!
В
одном из таких кабинетов сидело четверо — две дамы и двое мужчин: известная всей России артистка певица Ровинская, большая красивая женщина с длинными зелеными египетскими глазами и длинным, красным, чувственным ртом,
на котором углы губ хищно опускались книзу; баронесса Тефтинг, маленькая, изящная, бледная,ее повсюду видели вместе с артисткой; знаменитый адвокат Рязанов и Володя Чаплинский, богатый светский молодой человек, композитор-дилетант, автор нескольких маленьких романсов и многих злободневных острот, ходивших по городу.
Снаружи у дверей дежурил, прислонясь к стене, лакей, а толстый, рослый, важный метрдотель, у которого
на всегда оттопыренном мизинце правой руки сверкал огромный брильянт, часто останавливался у этих дверей и внимательно прислушивался
одним ухом к тому, что делалось в кабинете.
Он мгновенно взлетел
на дерево и начал оттуда осыпать кошку такой воробьиной бранью, что я покраснела бы от стыда, если бы поняла хоть
одно слово.
— Да, да, конечно, вы правы, мой дорогой. Но слава, знаменитость сладки лишь издали, когда о них только мечтаешь. Но когда их достиг — то чувствуешь
одни их шипы. И зато как мучительно ощущаешь каждый золотник их убыли. И еще я забыла сказать. Ведь мы, артисты, несем каторжный труд. Утром упражнения, днем репетиция, а там едва хватит времени
на обед — и пора
на спектакль. Чудом урвешь часок, чтобы почитать или развлечься вот, как мы с вами. Да и то… развлечение совсем из средних…
— Именно! Я вас очень люблю, Рязанов, за то, что вы умница. Вы всегда схватите мысль
на лету, хотя должна сказать, что это не особенно высокое свойство ума. И в самом деле, сходятся два человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники, и сегодня
один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я только могу себе представить!
— Никогда, мадам! — высокомерно уронила Эльза.Мы все здесь живем своей дружной семьей. Все мы землячки или родственницы, и дай бог, чтобы многим так жилось в родных фамилиях, как нам здесь. Правда,
на Ямской улице бывают разные скандалы, и драки, и недоразумения. Но это там… в этих… в рублевых заведениях. Русские девушки много пьют и всегда имеют
одного любовника. И они совсем не думают о своем будущем.
— Позвольте и мне спеть
одну песню. Ее поют у нас
на Молдаванке и
на Пересыпи воры и хипесницы в трактирах.
— Отчего же, Женечка! Я пойду и дальше. Из нас едва-едва
одна на тысячу делала себе аборт. А вы все по нескольку раз. Что? Или это неправда? И те из вас, которые это делали, делали не ради отчаяния или жестоко» бедности, а вы просто боитесь испортить себе фигуру и красоту — этот ваш единственный капитал. Или вы искали лишь скотской похоти, а беременность и кормление мешали вам ей предаваться!
— Напрасно вы брезгуете этим генералом, — сказала она. — Я знавала хуже эфиопов. У меня был
один Гость настоящий болван. Он меня не мог любить иначе… иначе… ну, скажем просто, он меня колол иголками в грудь… А в Вильно ко мне ходил ксендз. Он одевал меня во все белое, заставлял пудриться, укладывал в постель. Зажигал около меня три свечки. И тогда, когда я казалась ему совсем мертвой, он кидался
на меня.
До сих пор молчавшая Женя вдруг
одним быстрым движением села
на кровать.
Любку страшно морил сон, слипались глаза, и она с усилием таращила их, чтобы не заснуть, а
на губах лежала та же наивная, детская, усталая улыбка, которую Лихонин заметил еще и там, в кабинете. И из
одного угла ее рта слегка тянулась слюна.
Тут бедной Любке стало еще хуже. Она и так еле-еле поднималась
одна, а ей пришлось еще тащить
на буксире Лихонина, который чересчур отяжелел. И это бы еще ничего, что он был грузен, но ее понемногу начинало раздражать его многословие. Так иногда раздражает непрестанный, скучный, как зубная боль, плач грудного ребенка, пронзительное верещанье канарейки или если кто беспрерывно и фальшиво свистит в комнате рядом.
Он поспешно натянул
на себя серую студенческую тужурку и взлохматил обеими пятернями свои роскошные черные кудри. Любка, со свойственным всем женщинам кокетством, в каком бы возрасте и положении они ни находились, подошла к осколку зеркала, висевшему
на стене, поправить прическу. Нижерадзе искоса, вопросительно,
одним движением глаз показал
на нее Лихонину.
— Ничего. Не обращай внимания, — ответил тот вслух. — А впрочем, выйдем отсюда. Я тебе сейчас же все расскажу. Извините, Любочка, я только
на одну минуту. Сейчас вернусь, устрою вас, а затем испарюсь, как дым.
Пробившись сквозь толпу, окружавшую
один из ларьков сплошным кольцом, он увидал наивное и милое зрелище, какое можно увидеть только
на благословенном юге России.
Одни бабы чокались и целовались, поливая друг друга водкой, другие — разливали ее по рюмкам и по столам, следующие, прихлопывая в ладоши в такт музыке, ухали, взвизгивали и приседали
на месте.
Он со своей стороны послал знакомого босяка за пивом и со стаканом в руке произнес три нелепых речи:
одну — о самостийности Украины, другую — о достоинстве малорусской колбасы, в связи с красотою и семейственностью малорусских женщин, а третью — почему-то о торговле и промышленности
на юге России.
Люба спала
на спине, протянув
одну голую руку вдоль тела, а другую положив
на грудь.